— Ветер какой… Правда, Наташа? — и улыбнулась так дружески, что и Наташа не могла не ответить ей улыбкой. А Саша сказал:
— Так вы, значит, болели? И долго? Нам, геологам, болеть не полагается.
— А сам давно ли перестал чихать и кашлять! — сказала Наташа.
— Я и себя имею в виду. Но если говорить честно…
— То снова будешь доказывать, что геология дело не женское, тайга шутить не любит и все в том же роде.
— Как раз наоборот. Я хотел сказать, что придет время, когда геологу не надо будет отходить от приборов, как в кабинете Воронова…
— Какого Воронова? — поинтересовалась Люся.
— Есть у нас один доцент, — вмешалась Наташа. — Минералогию читает…
— Ну, сказать о Воронове, что это просто «один доцент»… — перебил Саша. — Вот, стервец!
— Кто? Воронов?
— Да нет! Вон тот, в синей вельветке. Смотри, куда бьет!
Люся не успела обернуться, как над самой ее головой пролетел футбольный мяч и, отскочив стены, покатился по пыльному асфальту.
— Видали? Каких-нибудь полметра, и стекло долой! — Саша погрозил кулаком ребятам, сгрудившимся вокруг мяча. — Эй, вы там, смотреть надо, куда бьете…
Наташа взяла его под руку:
— Пошли, Саша, пошли! Мало их тут…
Они двинулись дальше, но не прошли и нескольких шагов, как мяч снова взвился в воздух и рикошетом от столба ударил Люсю в бок. Она остановилась, отряхивая пальто.
— Это уж совсем!.. — Саша высвободил руку. — Подожди, Наташа. Я им покажу!
— Не смей, Саша! Слышишь? Я… я уйду.
Но Саша уже пустился через улицу.
— И так каждый раз! — махнула рукой Наташа. — Хоть не ходи с ним по улице, — она повернулась и, не оглядываясь, пошла назад.
Люся растерялась. Что же делать ей? Она посмотрела через улицу. Ребята, конечно, не стали ждать Сашу: кто шмыгнул в подъезд, кто за угол. Лишь тот, в синей вельветке, с мячом в руках медленно пятился к подворотне, всем своим видом показывая, что кого-кого, а его-то не запугаешь. Но Саша прибавил шагу. Мальчишка бросился к воротам и… Люся похолодела от страха — из ворот показался кузов самосвала. Мальчишка в ту сторону не смотрел, по-видимому, и шофер не видел мальчика.
Все последующее произошло в одно мгновенье. Заметив самосвал, Саша метнулся к воротам, сгреб мальчика в охапку и попытался отскочить в сторону. Но самосвал неожиданно дернулся, и оба, сбитые углом кузова, повалились на тротуар.
Жалобно звякнуло разбитое стекло витрины. Из дверей магазина выбежали женщины, окружили Сашу. Самосвал фыркнул и, выпустив облако сизого дыма, тяжело покатил по улице.
Саша поднялся.
— Хулиган! — послышался пронзительный голос. — Пьяный, что ли? Стекло разбил. Милиционера сюда!
Мальчишка, воспользовавшись суматохой, схватил мяч и юркнул в подворотню. От угла спешили два милиционера.
Толпа расступилась. На мгновенье Люся увидела бледное растерянное лицо Саши. Перебежав улицу, она протиснулась к нему. Женщина с пронзительным голосом продолжала размахивать руками:
— Слушайте вы его, товарищ старшина! Спасал мальчишку! А где он, этот мальчишка? Хватил парень лишнего!
Толпа заволновалась. Вперед выступила пожилая женщина с хозяйственной сумкой:
— Правильно! Учить их надо! Сегодня он окна бьет, а завтра…
Люся не выдержала:
— Неверно все это! Как вам не стыдно? Я все видела.
— Тэк-с! Пройдемте в отделение. Там разберемся. И вы, девушка.
Люся кивнула:
— Хорошо, я пойду!
***
Люся полагала, что задержится в милиции десять — пятнадцать минут, не больше. Но «разбирательство дела», составление протокола и прочие формальности заняли столько времени, что, когда они вышли на улицу, день близился к обеду.
Саша посмотрел на часы:
— Плакали сегодняшние лекции! Вы уж простите, что я затянул вас в эту историю.
— Так разве нарочно?
— Ну, все-таки. Но что нам теперь делать? Не знаю, как вы, а я страшно проголодался.
Только тут Люся вспомнила, что ушла из дома, не позавтракав.
— Да и я, пожалуй, не прочь.
— Здесь неподалеку есть хорошая забегаловка. Только… я в таком виде… Нет ли у вас, случайно, зеркальца?
— Вот, возьмите.
Саша вытер лицо, пригладил волосы:
— Теперь хоть в театр!
— Нет, уж лучше в столовую, — улыбнулась Люся.
— Да, хватит на сегодня духовной пищи.
В маленькой закусочной не было ни души. Они сели в уголок за столик, и Саша попросил:
— По две порции сосисок, девушка. Да хлеба, пожалуйста, побольше. А то у меня от злости всегда аппетит разыгрывается, — добавил он, словно оправдываясь.
— И у меня тоже… Этот лейтенантик, в милиции, не очень-то вежливый.
— Не будем больше об этом, — сказал Саша.
— А что это за Воронов, о котором вы начали говорить? — спросила тогда Люся.
— Воронов? Заведующий кафедрой минералогии. Но не в этом дело. Я сам еще не знаю точно, что он такое разрабатывает, но на факультете только и разговоров о его работе. Ребята-старшекурсники говорят, он всю геологию хочет на математическую основу поставить. Как физику или астрономию. Здорово? Словом, ученый, каких мало! Я слышал даже, Юрий Дмитриевич, — Саша понизил голос до шепота, — какие-то новые лучи открыл.
— А какое отношение это имеет к геологии?
— Ну, это он так, между прочим. В основном у него, конечно, геологические работы. Только многие наши ученые, в том числе и профессор Бенецианов, наш декан, выступают против него. Тут, говорят, целая война идет…
— Почему же?
— Сам еще не пойму. Но что порядком достается Юрию Дмитриевичу, это точно. Ребята из бюро говорили. И я, знаете, что задумал. Хорошо бы создать на факультете что-нибудь вроде кружка. Еще прошлой зимой я прочел одну книжку Воронова, — у отца была. Интересно! Вот собираться бы нам и разбирать такие работы. Я люблю так вот потолковать, поспорить… А потом, в будущем, всем бы вместе за новую геологию! Может, и труды свои сообща печатать, как «Никола Бурбаки»…
— А кто это?
— Не слышали? Презабавная штука, знаете! В тридцатых, кажется, годах в докладах французской Академии наук начали печататься на редкость важные математические работы. И подписывались они никому не известным именем — Никола Бурбаки. Что ни год, то больше! А работы, скажу я вам… Ну, сила, одним словом! И по форме и по содержанию. Многим из математиков захотелось, тшнятно, увидеть этого Бурбаки, познакомиться с ним. Но тут-то и началось самое интересное. Оказывается, никто его не знал, не видел и даже слыхом не слыхивал ни в самой Франции, ни где-либо в другой стране. Работы выходят, а об авторе никто ничего не знает. Среди математиков — переполох. Шутка сказать — некоторых из них он, что говорится, на лопатки положил. А возразить некому. Стали разыскивать Бурбаки. Взялся за это дело редактор одного американского математического журнала. Долго разыскивал таинственного ученого и, наконец, объявил, что никакого Бурбаки не существует.
— Как не существует?
— А так вот: никакого Бурбаки нет, а есть целая корпорация молодых французских математиков, которая печатает свои труды под псевдонимом Бурбаки.
— Интересно!
— Конечно. А корпорация и не подумала сдаваться. Вскоре появилась очередная статья Бурбаки, в которой утверждалось, что сам этот американец не существует, а имя его — псевдоним целой группы американских математиков. Ну, это было просто выдумкой, шуткой… Но все равно здорово! Так вот и нам собраться бы для начала хотя бы человекам пяти-шести, заняться покрепче математикой и физикой, проработать труды Юрия Дмитриевича и двинуть потом всем вместе…
— А есть уже кто на примете?
— Нет, я никому еще не говорил об этом.
Люся рассмеялась:
— Так что же вы раскрываете свои планы первой встречной?
— Кому это первой встречной? Тебе?! — неожиданно перешел Саша на «ты». — Ну, нет! Не каждая пошла бы в милицию. И вообще…
— Что вообще?
— Ну, сразу же видно человека! — смутился Саша.
***
Мать встретила ее в прихожей:
— Как дела, Люсенок?
— Все хорошо, мама. Только на занятиях мне сегодня быть не пришлось…
— Как так?
Люся бросила сумку, сняла пальто.
— Да, понимаешь, профессор, который должен был читать первую лекцию, заболел, а потом… — И Люся рассказала обо всем, что произошло в этот день.
Мать покачала головой.
— Я сделала что-нибудь не так, мама? — Люся постаралась заглянуть ей в глаза.
— Нет, дочка, иначе ты поступить не могла. Но… много хлопот доставит тебе эта черточка характера.
— И ты хотела бы, чтобы у меня не было ее, этой черточки?
Мать улыбнулась:
— Нет, не хотела бы.
Люся прижалась к матери:
— Мама, ты знаешь, кто такой Никола Бурбаки?
— Никола Бурбаки? Геолог?
— Нет, его совсем не было. Понимаешь, совсем!
— Ничего не понимаю…
— О, это целая история. Я тебе расскажу потом. А сейчас…
— А сейчас обедать!
— Я не хочу, мама.
— Никаких «не хочу». Все давно готово. Только тебя и жду.
— Ну, хорошо.
Они прошли на кухню.
— А у нас радость, Люсенок.
— Письмо от папы?
— Как ты угадала?
— По тебе увидела. Где оно?
— Сначала обедать.
— Нет-нет-нет! — Люся вприпрыжку побежала в гостиную и нетерпеливо развернула плотно исписанный листок. «Ты впервые выходишь, дочка, в большое плавание. Школа это еще тихая заводь. Университет — уже море», — прочитала она.
И сразу представилось лицо отца — длинное, худое, темное от солнца и ветра, с лукавым прищуром глаз.
Люся улыбнулась…
Отец Люси Владимир Александрович Андреев, топограф дорожной изыскательской партии и писатель-географ, исколесил в свое время если не всю страну, то уж, во всяком случае, никак не меньше половины. Сейчас он был в Саянах, где прокладывалась трасса железной дороги. А до этого пришлось ему побывать и в республиках Средней Азии, и на дальнем севере, и в Советском Закарпатье, и в Уссурийской тайге. Был он и в заграничных командировках: в Гане, Монголии, Северном Вьетнаме, Афганистане. Случалось ему пить воду из Байкала, печь яйца в песках, Муюнкумской пустыни, купаться в горячих озерах среди льдов, долбить мерзлую Землю под палящим солнцем, тащить на себе тяжело груженные нарты сквозь ночь и снег бескрайней тундры и прикуривать прямо от корки застывшей лавы в кратере Камчатского вулкана. Видел он и песчаные смерчи и полярные сияния, ездил на оленях, плавал на пирогах, ел строганину и кокосовые орехи и знал вкус последней корки хлеба и последнего глотка протухшей воды…
Был он уже не молод, в таком возрасте, когда люди предпочитают уют и покой. Но тем не менее из года в год покидал родной город и снова пускался навстречу лишениям и невзгодам, ибо не было для него большего счастья, чем счастье трудных дорог, и большей радости, чем радость находок и открытий.
Дома он, естественно, бывал мало. Люся росла с матерью. Но дух отца — дух дальних путей и неожиданных встреч навечно поселился в их квартире; он жил во всем: в больших картах с пометками отца и в бесчисленных мензулах, невелирах, теодолитах, сложенных на шкафах, в рукописях отца, коллекциях минералов, папках с гербариями и в книгах о путешествиях, в рассказах матери, а главное, во всем укладе их жизни — простом, строгом, без всяких условностей и излишеств.
Мать Люси в молодости тоже не засиживалась дома. В комнате у нее до сих пор лежала шкура убитой ею тигрицы. А в семейном альбоме хранились фотографии, на которых можно было видеть ее с ружьем за плечами где-то в таежной чащобе, верхом на лошади на узкой торной тропинке, в утлой лодчонке на бурной порожистой реке. Правда, Люся видела ее такой только на фотографиях.
Фотографий было много. И в альбоме, и в больших черных пакетах, и в папках с бумагами, и просто в книгах. Но среди них выделялась одна, которая все время стояла в рамке на столе у отца. С нее смотрела совсем еще молодая девушка в большой шапке-ушанке и серой солдатской шинели с санитарной сумкой через плечо. Так выглядела мама давным-давно, во время финской войны, где-то на Карельском перешейке. Об этом в семье говорили мало. Но Люся знала, что мама вынесла тогда из боя и долго несла на себе тяжело раненного командира, который стал впоследствии отцом.
А годы спустя врачи запретили маме участвовать в экспедициях, и теперь она уж не ездила с отцом, а работала научным консультантом в краеведческом музее и жила только этой работой, воспоминаниями о прошлом и постоянными ожиданиями отца.
Ждали они его всегда, — все время, сколько помнила себя Люся. Но это было не просто ожидание. Долгими вечерами, когда все дела уже переделаны, они с матерью ползали по большим картам, разостланным прямо на полу в гостиной, и наносили маршрут отца, читали его письма, рылись в книгах, которые приносила мать, стараясь представить те места, по которым плыл или ехал отец. И считали, сколько дней осталось до его приезда.
Приезд отца был праздником, тем более запоминающимся, что наступал он раз в полгода, а то и в год, и потому готовиться к нему начинали они за много недель вперёд. Впрочем, подготовка эта была тоже не совсем обычной. Они не скребли и не мыли, не жарили и не пекли, а приводили в порядок кабинет отца, его коллекции, рукописи. Мать доставала новые книги, которые вышли в отсутствие отца, а дочь старалась рассчитаться со всеми «должками», какие накопились в школе.
Приезжал отец всегда неожиданно. И сейчас же квартира наполнялась новыми камнями, чучелами, всевозможными диковинными предметами, а главное, смехом, шутками, весельем. Мать с приездом отца сразу как будто молодела, глаза ее вновь искрились тем живым задорным блеском, какой Люся видела на давних студенческих фотографиях.
Но проходило несколько недель, и снова провожали отца в дальний путь. И снова шелестели карты на полу в гостиной, и росла стопка книг с закладками на мамином столе, и медленно переворачивались листы календаря, отсчитывая месяцы ожидания. Опять их было только двое: Люся и мама. Но тем дружнее жили они, помогая друг другу во всем. Вместе рылись в книгах, если маме нужно было подготовить какое-нибудь срочное сообщение. Вместе решали школьную задачу, если она у Люси почему-то не получалась.
Часто ходили в театр, особенно в оперный. Мать любила музыку, понимала и знала ее. Игре на рояле Люся научилась рано, задолго до школы, и теперь они часто играли с матерью в четыре руки или вместе разбирали какую-нибудь новую пьесу.
А бывало и так, что бросали все дела, забирались с ногами на диван, укрывались большим маминым платком и говорили о том, как трудно представить бесконечность Вселенной, и как страшны и противоестественны человеку войны, и какие шедевры создали бы еще Пушкин и Лермонтов, доживи они хотя бы до пятидесяти лет, и как уродуют себя некоторые женщины и девушки в слепой погоне за модой, и о многом-многом другом. В такие часы Люся делилась с матерью всеми своими мыслями, поверяла ей все свои «секреты».
Так плыла она по «тихой заводи» школьных лет, и теперь вот перед ней открылось «море».
…Бережно свернув письмо, Люся положила его на стол. Мать тронула ее за плечо.
— А теперь обедать.
— Мама, — обернулась Люся, — как у тебя прошел первый университетский день?
— У меня? Во всяком случае, первая лекция состоялась.
— А потом?
— Потом нас посадили на машины и повезли в лес…
— На экскурсию?
— Нет, на лесозаготовки.
— Всей группой?-
— Всем курсом.
— И надолго?
Мать помолчала.
— Для меня — да, надолго. Вскоре началась война, и я поехала на фронт…