Дедушкины жесткие седые усы, кончики которых побурели от сигарного дыма, несколько раз сердито вздрогнули, он что-то проворчал насчет стада баранов — куда, мол, один, туда и все, или что-то в этом роде, я точно не расслышал, — и хмуро на меня посмотрел.
— Тебе, видно, очень хочется быть таким, как все, да, Нил? — спросил он.
Я сказал, что именно в этот раз мне хочется не выделяться среди других. Дедушка кивнул. Костлявыми пальцами он сжал полированную головку трости так, что суставы побелели от напряжения, а в его маленьких светло-голубых глазках заиграл веселый огонек. Он встал с качалки и пошел в спальню. Я слышал, как он там передвигает вещи, а когда он снова появился в дверях, в руках он держал костюм. От костюма сильно пахло нафталином.
Это был синий габардиновый костюм, неуклюжий и старомодный. Дедушка зацепил крючок вешалки за дверь гостиной и остановился, любуясь костюмом.
— Я его сшил себе много лет назад, — сказал он.
Отец подошел поближе и пощупал материю на рукаве.
— Прекрасный товар, — сказал он.
— Ноский, словно из железа сделан, — заметил дедушка. — Теперь такой материи ни за какие деньги не купишь. А о работе и говорить нечего.
— Верно, — согласился отец. — Ни за что не купишь.
Дедушка отвел назад плечи, выпятил грудь и стоял так, лишь слегка опираясь на трость.
— Давай посмотрим, как он на тебе сидит, Нил, — сказал он.
Я взял костюм и в спальне переоделся. Надев его, я понял, что он мне не годится.
Вроде и не очень велик, мы с дедушкой были почти одного роста. Но двубортный пиджак с неподложенными плечами как-то слишком сужался в талии и нелепо расширялся книзу. Пиджак был длиннее тех, что носили последние тридцать лет, а брюки заканчивались небольшими узкими манжетами, из-за чего ступни моих ног казались непомерно большими.
Отец, увидев меня в этом костюме, чуть не расхохотался. Лицо его перекосилось и покраснело, а больной глаз начал слезиться. Он поперхнулся, и у него начался приступ кашля и удушья.
— Проклятая астма совсем замучила, — сказал он дедушке, когда кашель отпустил его. Он внимательно осмотрел меня. — Не так уж плохо, Нил. Сойдет.
Говорил он так, словно рот у него был забит гвоздями. Я смотрел на его руки, на вывихнутый мизинец, на старые зажившие порезы и изуродованный большой палец левой руки, расплющенный, с неровным выпуклым ногтем, похожим на ракушку.
— У Нила есть одно качество, — сказал он дедушке, оглядев меня со всех сторон. — Никто не станет отрицать, что он парень с головой.
Я никогда не обольщался насчет своих ног, не считал, что они у меня маленькие, но что они таких огромных размеров, этого я никогда не предполагал. Они казались длиной в милю. На лбу у меня выступил пот, и мне почудилось, что я не могу повернуться в этой маленькой гостиной, не наткнувшись на что-нибудь.
Отец, видимо, понял, что перегнул палку, потому что вдруг сказал:
— Не знаю, но мне кажется, для мальчика такой костюм немного старомоден.
Дедушка еще больше выпрямился.
— В этом костюме, Джефф, я венчался.
— Знаю, — сказал отец. — Это было сорок шесть лет назад в день святого Патрика, верно?
— Сорок семь, — поправил дедушка.
— Вот именно, отец. С тех пор моды немного изменились, а ты ведь знаешь, как ребята смотрят на эти вещи…
— Черт возьми, не пойму, куда ты гнешь, Джефф! — Дедушка ударил об пол своей тростью, и усы его при этом вздрогнули. — Может, ты хочешь сказать, что фасон костюма важнее, чем качество материала и хороший покрой?
Отец только плечами пожал, а дедушка добавил:
— Кроме того, Нил уже не мальчик. Он почти взрослый мужчина. Правда, Нил?
Дедушка сердито посмотрел на меня, сдвинув свои мохнатые брови, и я не мог понять, смеется он надо мной или нет. Я его недостаточно хорошо знал. Но мне казалось, во взгляде его было что-то, какая-то искорка, огонек, говоривший, несмотря на его свирепый взгляд, что он меня поддразнивает.
Я не знал, что ответить. Я не мог надеть этот костюм. Уж лучше было совсем бросить школу, чем показаться на выпускном вечере в таком наряде. Но как мне сказать об этом дедушке? Пока я пытался что-нибудь придумать, я заметил, что дедушкин взгляд смягчился, сердитое выражение исчезло. Он моргнул и попытался снова напустить на себя строгий вид, но глаза его подернулись влагой. Он опустил голову и уставился в пол.
— Я не надевал этот костюм с похорон Элин, — сказал он тихо.
Отец наблюдал за мной, я знал, но не мог заставить себя взглянуть на него.
— Я хотел надеть его в последний раз, — сказал дедушка, — когда меня положат рядом с Элин. — Адамово яблоко на его морщинистой шее задвигалось.
Приходит момент, когда ты вдруг перестаешь быть ребенком и становишься взрослым. Во всяком случае, делаешь значительный шаг в этом направлении. Это случается не тогда, когда ты впервые начинаешь бриться, или носить длинные брюки, или идешь вместе с отцом на работу. Это что-то иное, в этот момент с тобой что-то происходит. И когда это происходит, ты это чувствуешь. Многие вещи, мне кажется, ты еще продолжаешь воспринимать как ребенок, и это продолжается еще долгое время. Но с этого момента ты поступаешь так, как подсказывает тебе чувство долга. Дедушка сделал все, что мог, подарив мне свой костюм, и единственное, что мне оставалось, — надеть его на выпускной вечер и плевать на то, как посмотрят на меня ребята и все остальные.
И тем не менее, когда я осознал все, настроение мое не улучшилось.
— Замечательный костюм! — проговорил я. — Просто замечательный!
Дедушка поднял глаза и посмотрел на меня. На какую-то долю секунды взгляд его сделался ясным и молодым, но тут же затуманился, плечи опустились, он оперся на трость и снова стал стариком.
— Теперь костюм твой, Нил, — сказал он. — Когда пробьет мой час, найдется для меня какой-нибудь другой.
И прежде чем я успел его поблагодарить, дедушка открыл дверь и вышел на крыльцо. Он уселся в свое плетеное кресло-качалку и вынул сигару из жилетного кармана. Руки у него так дрожали, что он едва мог открыть перочинный ножик, который носил на цепочке от часов, и ему стоило большого труда отрезать кончик сигары. Раскурив сигару, дедушка стал качаться в кресле и наблюдать за Домом ветеранов, ожидая, когда кто-нибудь выйдет оттуда — он любил поболтать с людьми.
А у меня не лезло из головы, как я буду выглядеть в этом костюме, мне было как-то зябко и не по себе. И все же я твердо решил его надеть. Но только на выпускной вечер, а не на генеральную репетицию, которая должна была состояться во вторник днем.
Я сказал об этом отцу, и он одобрительно кивнул. Я знал, что он все понимает, и мне казалось, что он гордится мною.
Весь вторник я ловил на себе насмешливые взгляды ребят: они пришли в своих выходных костюмах, а на мне были мои старые вельветовые штаны и синяя рубашка, и я не сомневался, что они шушукаются на мой счет. Однако я заметил, что только на самых богатых мальчиках были изящные, модные костюмы из синего габардина. Несколько мальчиков победнее были в темных костюмах совсем не идеального покроя, и только два из них были из синего габардина. Но ни один из этих костюмов не выглядел таким старомодным и смешным, как тот, в котором собирался появиться я.
Днем, увидев мисс Хармен на репетиции, я сказал ей, что у меня будет костюм завтра вечером, но она в ответ только кивнула. Ей было не до меня, она очень волновалась, как пройдет репетиция.
Выстроившись, мы прошли на сцену и уселись на стулья — в первом ряду девочки, во втором мальчики, — пока все места не оказались заполнены. Анна Хендриксон, лучшая ученица, произнесла прощальную речь, а Колби Энос прочел стихи о нашем классе собственного сочинения. Мисс Хармен и старый мистер Эсбау, директор школы, не читали свои речи целиком, чтобы не затягивать репетицию. Пока выступала Анна и Колби читал стихи, я смотрел на пустой зал, гимнастические кольца и параллельные брусья, площадку для баскетбола и баскетбольные сетки, на высокие запыленные сводчатые окна и думал о девочках. Все они без исключения выглядели такими аккуратненькими и хорошенькими в белых фланелевых юбках и темных жакетах.
Речи закончились, мы все встали — сначала девочки, потом мальчики, — шеренгой сошли со сцены, сделали поворот и прошли обратно; по мере того как называли наши фамилии, мы продвигались вперед, так что человек пять все время стояли возле сцены на виду у всего зала. Тот ученик, фамилию которого называли, проходил вдоль сцены, делал вид, что получает диплом, и снова садился на свое место. Все шло отлично.
Мисс Хармен, которая вызывала нас и разыгрывала церемонию вручения дипломов, после того как репетиция закончилась, окликнула меня.
— Ну как, Нил, ты сможешь достать темный костюм? — спросила она.
— Да, мэм, — ответил я, — завтра вечером я приду в нем.
Вот и прекрасно, — сказала она и улыбнулась мне. — Пока что все идет хорошо, и так хочется, чтобы все было в порядке, правда? — Она перестала улыбаться и вдруг нахмурилась. — Но если тебе не удастся, ну… я хочу сказать, если ты боишься, что не сумеешь раздобыть костюм… я хочу сказать, в таком случае я могу тебе его достать.
Я видел, что она говорит серьезно. Она постарается как-нибудь достать мне костюм, в этом я не сомневался. Мне нужно было только сказать ей, что у меня нет костюма. И мне хотелось это сделать. Мне так сильно хотелось сказать ей это, что я даже покраснел, а губы от волнения пересохли и вспухли. Но я не мог сказать ей этого.
— Нет, мэм, — сказал я. — У меня есть костюм. Его… его просто чистят и утюжат.
— Очень хорошо, Нил.
Мисс Хармен отошла к директору, который разговаривал с Анной Хендриксон, и все втроем они вышли из зала.
На следующий день после ужина я надел костюм, начистил ботинки, а отец дал мне одну из своих белых рубашек и самый лучший галстук. Когда настало время идти, он спросил меня, не пойти ли ему со мной. Он хотел бы присутствовать на выпускном вечере. Я ответил, не надо, лучше мне быть там одному, и, кроме того, я решил пройтись пешком все пятнадцать кварталов до школы, чтобы немного собраться с мыслями и успокоиться. Тогда отец сказал, чтобы я зашел к дедушке, пусть тот посмотрит, как я выгляжу в костюме.
— Я как раз и думал это сделать.
Отец положил мне руку на плечо.
— Хорошо, Нил. Желаю тебе удачи. Не так уж нее плохо, как подчас кажется.
Я хотел объяснить ему, как я себя сейчас чувствую, но промолчал.
Дедушка готовил ужин, когда я пришел. Осмотрев меня с головы до ног, он одобрительно кивнул; глаза его радостно заблестели.
— Подожди минутку, Нил, — сказал он, пошел в спальню и принес оттуда золотые часы с цепочкой.
Я знал эти часы. Такие часы носят железнодорожники, они на двадцати камнях, а чтобы перевести стрелки, надо открыть крышку и вытащить сбоку маленький рычажок. Часы были очень хорошие, у дедушки они хранились с давних пор, но носил он их редко. Я почувствовал, как слезы подступают к горлу, мне не хотелось брать у него эти часы.
— Я думал оставить их тебе в наследство, Нил, — сказал дедушка. — Но ты стал взрослым мужчиной и, я думаю, уже можешь их носить.
Я завел часы, поставил стрелки и положил часы в жилетный карман. Совсем как дедушка, только у него были другие часы. Дедушка пожал мне руку и пожелал удачи.
На улице меня начал трясти озноб, хотя вечер был теплый. Времени было много, и я шел медленно. На каждом углу горели голубовато-белые дуговые лампы, и свет их пронизывал листву эвкалиптов, росших на другой стороне улицы, и перечных деревьев, вершины которых терялись во тьме, бросал на мостовую и тротуар густые синие тени. Старые деревянные домики с освещенными окнами казались в этом полумраке невзрачными и заброшенными.
Я поравнялся со школьной оградой, вошел во двор и ступил на площадку для игр. Меня трясло сильнее прежнего; свет, лившийся из окон школы, будто жег меня.
Дойдя до середины площадки, я долго стоял, весь дрожа. Я сжал зубы так крепко, что у меня свело челюсти, и я чуть было не повернул и не пошел обратно к воротам. Но, когда я вспомнил, как дедушка дарил мне свой костюм и свои замечательные часы, я понял, что обратного пути теперь нет. Я пересек площадку, обошел здание сзади и по дорожке, посыпанной гравием, подошел к запасному выходу. Двойные железные двери, от которых шел бетонированный скат, были открыты. Со сцены слышались голоса, и я видел, как там бегали ребята, но не мог их как следует разглядеть. Занавес был опущен и сцена ярко освещена, но перед глазами у меня как-то все расплывалось. Незаметно я пробрался в темный угол между занавесом и грудой декораций из холстины, так что меня никто не заметил.
Мисс Хармен выглядела сегодня совсем по-иному, как-то моложе. На ней было длинное белое платье и нечто вроде темной накидки или жакета, а на плече приколоты цветы. Мисс Хармен была маленькой полной женщиной, но сегодня она стала словно выше ростом и худее, ее можно было даже принять за одну из учениц. Она что-то сделала со своими волосами, видно, изменила прическу, потому что седые пряди куда-то исчезли. И очки, из-под которых нос ее всегда торчал, словно пуговица, она тоже сняла.
Учительница прохаживалась по сцене, где все еще резвились ребята. Видимо, она проверяла, все ли пришли, и время от времени с некоторыми переговаривалась. Она подошла ко мне почти вплотную и только тогда меня заметила.
— Это ты, Нил?
— Да, мэм, — ответил я. Мне пришлось выйти из своего убежища. Она несколько раз моргнула, делая над собой усилие, и мне казалось, что она вот-вот рассмеется. Но она не засмеялась. Она словно чего-то даже испугалась. Рот ее слегка приоткрылся, а глаза, маленькие, голубовато-серые, увлажнились, как глаза отца в то утро, когда я впервые у дедушки в доме примерил костюм. Затем она опустила глаза, и я понял, что она смотрит на мои ноги. Когда она подняла голову, лицо у нее было красное, а глаза блестели. Губы ее сжались и тонкую линию. В этот момент я проклинал себя за то, что согласился надеть костюм, проклинал и выпускной вечер, и все на свете.
Однако дело на этом не кончилось. Я заметил, как все вдруг притихли и уставились на меня — даже старый мистер Эсбау, директор.
И вдруг Физел Ньюбар — отец его был владельцем знаменитой компании «Кофе Ньюбар», а сам он был из тех парней, которые воображают, что они умнее всех, — опросил:
— Ты зачем так вырядился, Нил? Для маскарада, что ли?
Раздался смех, и Физел продолжал:
— Ты кого, собственно, изображаешь, старика Эйба Линкольна? А где тогда твой цилиндр?
На этот раз никто не засмеялся, и чей-то голос сказал:
— Брось, Физ.
И тут впервые за все время в глазах у меня прояснилось — я увидел мисс Хармен, мистера Эсбау, девочек, мальчиков и Физела, с которым я одной рукой мог бы справиться. Все они улыбались. Даже старый Эсбау, про которого говорили, что он всю свою жизнь ни разу не засмеялся, весело улыбался всем своим длинным лошадиным лицом. Мисс Хармен тоже улыбалась и кусала нижнюю губу так, словно стеснялась своей улыбки и пыталась ее спрятать. Я видел, как она переглянулась с мистером Эсбау. Директор слегка на клонил голову, а мисс Хармен едва заметно кивнула в ответ и сжала губы.
Я понял, что сейчас она спросит меня, не хочу ли я получить свой диплом попозже или еще что-нибудь в этом роде.
Но, прежде чем она успела что-нибудь оказать, Раймонд Данбар, любимец всего класса и самый лучший подающий в бейсболе, который всегда начинал подачу в игре на первенство с командой старших классов, подошел ко мне, положил мне руку на плечо и сказал:
— Ну как дела, Нил? — или что-то в этом роде.
Я не помню, что я ему ответил, но помню только, что он спросил, какие у меня планы на сегодня, и, когда я ответил, что никаких, он сказал:
— Ну а может, ты зайдешь ко мне, когда все кончится? Мы собираемся целой компанией на пляж — поплаваем и костер разложим.
Я сказал, что у меня нет купальных трусов, а он на это ответил, что у него есть лишние и он может мне одолжить — мы с ним почти одного роста. А потом, перед тем как подняли занавес, ко мне подходили и другие ребята, с которыми мне никогда раньше не приходилось разговаривать. Каждый из них что-нибудь говорил мне, или хлопал меня по спине, или толкал в бок, а другие мальчики приветственно махали мне рукой и ухмылялись. Все это делалось по-дружески, и я почувствовал себя лучше. Девочки тоже смотрели на меня. Но когда я ловил их взгляды, они отворачивались, и я заметил, как Анна Хендриксон улыбнулась. Она не смеялась надо мной, вовсе нет, просто приветливо улыбнулась.