— Не доглядишь оком, заплатишь боком! — ни к селу ни к городу пропел Цыпа. Покосившись в его сторону, я увидел, что он воинственно растопырил свои жалкие крылышки.
— Ну потеха, эка сцепились, будто те кабаны, — хихикал Константий, тряся венчиком серебристых волос. И у него на глазах выступили слезы. Но то были слезы искреннего, беззлобного веселья.
Мы на секунду оторвались друг от друга. Я с трудом перевел дыхание: в груди застрял колючий комок.
— Кончай его. Серпом снизу, — шептал дрожащий Себастьян.
Я хотел последовать его совету, но опять услышал глухой звук, будто от растоптанного гриба-дождевика. Звук быстро оборвался, утонул в странном шуме. Вероятно, в пылу схватки я треснулся головой о дерево. Хотел обернуться, взглянуть на Терпа, но увидел только потемневшее небо, почему-то кружащееся, как на карусели.
И вдруг почувствовал на лбу что-то мокрое и шершавое и увидел над собой печальные глаза и изрезанный морщинами лоб пса-изобретателя, который в прошлой жизни был лордом-путешественником.
— Один случайный удар, — стонал он, не переставая лизать мой лоб. — Не повезло тебе.
— Что случилось? — тупо спросил я. — Он убежал?
Себастьян махнул лапой, к которой пристали комочки мха:
— Ты проиграл, старик. Получил по мозгам и отключился.
— Что ты несешь? У меня еще полно сил. Где он?
И попытался встать. В дрожащем тумане маячили фигуры расходящихся гостей и Терпа, которому мать платком вытирала разбитый нос.
Вдруг моей щеки коснулось что-то теплое и нежное, точно согретое солнцем крыло мотылька. Это была Эва.
— Спасибо, — шепнула она, всовывая что-то мне в руку, с которой сползла перчатка.
Мелькнули черные, испятнанные красными бликами волосы, огромные, словно с иконы, глаза и дрожащие губы.
— Спасите меня, умоляю. Я умру.
И мгновенно исчезла. Себастьян помог мне встать. С его скорбно поджатых губ то и дело скатывались капли густой слюны.
— Себастьян, я очень спешу. Помнишь, я шел по делу? — зачем-то сказал я.
И вдруг увидел на потемневшем небе падающую звезду. Я знаю, что никакие это не звезды, а обыкновенные метеориты, — ну и что? Ведь они помогают исполняться нашим желаниям. Так что пускай прекрасные сверкающие звезды одна за другой падают с неба и гаснут над остывающим горизонтом.
Что бы я сделал, если б стал королем? Начал бы, наверно (хоть это и не очень красиво), со своих родителей, то есть уладил семейные дела. Отца устроил на интересную работу, где он мог бы использовать свои способности, одновременно получая удовольствие. А наибольшее удовольствие моему отцу доставляют спортивные соревнования. Так что, пожалуй, я бы назначил его шефом спортивного телеканала. Мама вела бы хозяйство в моем королевском дворце. Естественно, ей не придется самой готовить и наводить порядок, она будет только принимать разных послов и уговаривать их не стесняться и смело угощаться разными вкусностями. А у Буйвола в школе я бы приказал оборудовать буфет, где было бы всего навалом. И для таких диковинных собак, как Себастьян, что-нибудь бы придумал, поскольку люди собак недооценивают и должен же кто-то наконец открыть перед ними все дороги.
А сам я, чтоб никто меня не упрекнул в злоупотреблении своим положением, останусь жить в нашем доме. Соседи сверху, наверно, немного угомонятся, хотя бы с перепугу. На службу я бы ездил на трамвае или ходил пешком, зарплату тоже бы себе снизил, чтобы только на жизнь хватало. На улице все б на меня показывали пальцем: вон какой скромный у нас король, ни чуточки не зазнался. Если бы на тротуаре кто-нибудь меня толкнул или по рассеянности задел портфелем, я бы не стал лезть в бутылку и стращать человека. Пускай сам осознает, как нехорошо поступил, и пусть ему будет стыдно.
В отношениях с заграницей я бы тоже поступал благородно. Никогда бы не оскорблял и не запугивал своих коллег-монархов. Может, даже иногда прощал бы им какие-нибудь безответственные поступки. И в результате, наверно, все бы они бегали ко мне за советом и приглашали для разрешения споров, а я бы судил абсолютно объективно, иногда даже вопреки собственным симпатиям. Есть тут, правда, одна опасность: как бы они не обнаглели и не стали надо мной насмехаться на приемах. Это серьезная проблема.
Во внутренней политике я бы тоже многое изменил. Прежде всего, пожалуй, упразднил тюрьмы: неуютно сидеть на троне, когда кто-то сидит в тюрьме. Хотя, с другой стороны, что тогда делать с хулиганами, ворами и прочими бандюгами? Над этим тоже придется подумать.
Ну и, конечно, я бы всем все разрешал. Чтоб никто не жаловался на какие-то там запреты. Правда, у меня самого иногда появляется желание дать пинка в зад, например, лезущему без очереди нахалу, а уж ткнуть мордой в стол какого-нибудь важного начальника, который издевается над подчиненными, просто руки чешутся.
Кроме того, когда всем все будет дозволено, в газетах неизбежно станут рисовать на меня карикатуры, помещать разные стишки и издевательские фельетоны. А у меня такой характер, что, если хоть один из моих подданных будет мной недоволен, я немедленно подам в отставку.
Честно говоря, королем может быть только тот, кого никогда не терзают сомнения. Королю лучше всего быть абсолютно уверенным в себе. А чтобы он этой уверенности не терял, не надо приносить ему книги для чтения, показывать фильмы, даже газеты не надо давать. Ведь знание, информация, опыт пробуждают в человеке кучу сомнений. Я это по себе знаю.
Я иногда думаю, что бы я сделал, если бы да кабы… но исключительно для того, чтобы убить время. Уверен, что каждому приходят в голову такие глупые ребяческие мысли, только никто никогда в этом не признаётся.
Да и зачем мне эта королевская власть? Что бы я от нее имел? Одни заботы и неприятности, а в результате стыда не оберешься. По правде говоря, быть королем мне совсем не хочется.
И опять мы вернулись к себе, в наш город, в нашу жизнь. Стояли посреди мостовой, шел дождь вперемешку со снегом и ледяным ветром. Проезжающие мимо машины смахивали со стекол снег и воду отчаянно работающими щетками. Водители злобно нам гудели.
Я потянул Себастьяна на тротуар.
— Ну видишь, старик. Один раз попал, — сказал пес-изобретатель, отряхиваясь. — Вот твоя Вспульная. Как по заказу.
— У меня ухо ужасно горит. Такое ощущение, будто на нем висит полная авоська продуктов.
— Точно, малость распухло. Ничего, до свадьбы заживет. Ты напоролся на совершенно случайный удар.
— Называется, глянули одним глазком.
— Только не расклеивайся, старик. В следующий раз мы его так угостим — своих не узнает. Немного потренируешься, и все. Я тебе покажу парочку приемов.
— Это ты сейчас такой умный. А там прикидывался дурачком.
Себастьян опечалился. Укоризненно глядел на меня своими глазищами, пожалуй чересчур красивыми для такого зверя, и даже перестал стряхивать крупные капли, скатывающиеся со лба на черный нос.
— Ну что я мог, старик? — наконец жалобно пробормотал он. — Кто меня воспринимает всерьез? Э, говорить не хочется.
— Она мне кое-что дала.
— Кто? — насторожил уши Себастьян.
— Ну кто? Может, английская королева?
— Чего ты сразу заводишься? — Себастьян переступил с одной пары лап на другую. Я готов был поклясться, что он покраснел, хотя собаки не умеют краснеть. Но какие-то перемены с его физиономией явно произошли, и это можно было смело назвать собачьим румянцем. — Где эта штука? Не потерял?
Я разжал мокрый кулак. На ладони лежал старый железнодорожный билет, немного потертый, словно с начала до конца долгого путешествия провалялся в кармане. Себастьян подошел ко мне вплотную и затаил дыхание.
— Железнодорожный билет, — произнес он наконец дрожащим басом.
— Точно. Из Вены в Варшаву.
— Нет, наоборот, старик. Из Варшавы в Вену.
— Какая разница. Посмотри, дата стерлась.
— Все равно видно, что очень старый. Гляди, какие старомодные буквы.
— Зачем она мне его дала?
Себастьян долго молчал, а потом сказал тихо:
— Может быть, чтобы помнил.
— Что?
— Ничего. Просто помнил, что она ждет. Какой-то тип в плаще «болонья» нарочно со злостью толкнул Себастьяна:
— Нашли место трепаться.
Дождь прекратился. Подъехала мусорная машина. Мусорщики принялись выкатывать из ближайшей подворотни железные контейнеры, которые с диким грохотом заглатывала огромная цистерна.
— Дай мне это, старик, — шепнул Себастьян.
— Да ты немедленно потеряешь.
— Не потеряю. Слово джентльмена.
— Тебе некуда спрятать.
— Засуну за ошейник.
— Пусть лучше будет у меня. Я в любой момент могу тебе его показать.
— Только не посей, старик.
— Подумаешь, драгоценность.
— Знаешь, мне пора идти. Я ведь только на минутку выскочил в киоск за газетами.
— Ну тогда пока.
— Обиделся, старик?
— Ладно, беги, не то примерзнешь к тротуару.
— Мне прийти?
— Конечно.
— Может, завтра?
— Давай завтра.
— Я тебя полюбил, старик, — сказал Себастьян и осекся. Хотел еще что-то добавить, похоже, какая-то фраза уже вертелась у него на языке, но только капелька слюны скатилась с отвисшей нижней губы. Повернулся и побежал неуклюжей трусцой в глубь улицы, огибая прохожих.
Я сразу нашел дом номер тринадцать. В подъезд все время вбегали и выбегали люди, у края тротуара дремало несколько машин. Картонные таблички с красиво вычерченными знаками указывали путь. Я попал в длинный коридор со множеством дверей. На одной виднелась надпись «Касса», на другой — «Гримерная», на третьей — «Режиссер». Я открыл дверь с загадочной табличкой «Производство». Большая комната была полна народу. Какие-то женщины ожесточенно колотили по клавишам пишущих машинок. Чернявый верзила что-то чертил на пришпиленном к стене огромном листе картона.
Я довольно долго стоял, пока ко мне не подошел худющий, почти прозрачный молодой человек с ушами, похожими на крылья летучей мыши.
— Что скажешь, сынок? — спросил он вроде бы дружелюбно, но вместе с тем как будто приготовившись к драке.
— Я по объявлению.
— В кино хочешь сниматься?
Ушастый вылупил на меня глаза — я даже испугался, уж не выросло ли что-нибудь у меня на голове.
— Ну да. Можно попробовать.
— А предки что?
— Какие предки?
— Мать или отец. Требуется согласие.
— Я сирота, — неохотно пробормотал я, потому что не люблю врать без нужды.
— Тогда опекун. В общем, кто-нибудь из взрослых.
— У меня никого нет. Правда.
Он помолчал, продолжая сверлить меня печальным взглядом, и наконец неуверенно сказал:
— Ну не знаю. — И крикнул в соседнюю комнату: — Щетка!
Оттуда вышел мужчина. Рожа у него была, как у бандита с большой дороги, огромный нос устрашающе испещрен красными прожилками, похожими на таинственные иероглифы.
— Чего там у тебя, Нико? — спросил он. — Нового Гжеся нашел?
— Это второй режиссер, — сообщил мне прозрачный Нико. — Родителей нет, опекунов тоже, сирота.
— На какие же шиши ты живешь? — поинтересовался второй режиссер.
— Я ищу работу.
— Дохлый номер, Гжесь. Без согласия опекунов ничего не выйдет.
— Но мне обязательно нужно. Я правда могу пригодиться. Разбираюсь в астрономии, в астронавтике.
— А что такое хохмология, знаешь?
Что такое хохмология, я, к сожалению, не знал, поэтому промолчал и уставился на женщин, барабанивших по клавишам пишущих машинок.
— Приглядись, Щетка, мне кажется, он подойдет, — несмело вступился за меня бледный Нико.
— Не уверен, — сказал Щетка. — А зачем тебе башли, Гжесь? Ты про комету слыхал?
— А если она пролетит мимо?
— Поставишь с первой получки?
— Ясное дело.
— Ишь, какой щедрый. Ладно, покажем тебя Зайцу.
Заяц был сам директор картины. Он полулежал развалясь на очень неудобном стуле, явно работая под американца. Мельком глянул на меня белыми глазами, из которых повеяло холодом, как из морозильника.
— Это против правил, — сказал он. — Вам что, больше делать нечего?
— Да вы посмотрите еще разок, — сказал Щетка, который, похоже, на меня поставил. — Типичный шпаненок. Сразу видно. В кичмане сидел?
— Где?
— В тюряге, Гжесь.
— Нет. Только в малолетке два месяца. Щетка, кажется, уже мною гордился. Теперь он смотрел на меня взглядом бандита, дождавшегося наследника.
— Я его покажу Щербатому, ладно?
Заяц, то есть директор картины, только недовольно поморщился. А мы перешли в другую комнату, где перед зеркалом сидел мужчина в очках и внимательно себя рассматривал. Лицо у него было все в каких-то рытвинах.
— Получай еще одного Гжеся, — сказал Щетка и плюхнулся на сундук с надписью «Не садиться».
Щербатый тоже довольно долго меня изучал, а потом спросил, косясь в зеркало:
— Кино любишь?
— Очень люблю, — сказал я с притворным энтузиазмом.
— А какие актеры тебе нравятся?
— Ну разные.
Меня бросило в жар: таких вопросов я не ждал.
— Например?
Я стал лихорадочно припоминать какие-то фамилии. Щербатый кивал, не переставая поглядывать в зеркало.
— А вы даже похожи на Тревора Хауарда, — с отчаяния сказал я наконец.
Щербатый замер перед зеркалом.
— Тебе так кажется? — медленно протянул он.
— Честное слово.
Он долго молчал и наконец вздохнул:
— Вид у него подходящий.
— Ну так что, покажем Лысому? — оживился Щетка.
И отвел меня в комнату с табличкой «Гримерная». Там в кресле, окруженная стайкой женщин в белых халатах, сидела чем-то недовольная блондинка. Задрипанный человечек с остатками седоватых волос вокруг лысины примерял ей разные парики. Он показался мне чем-то похожим на моих знакомцев, имевших обыкновение пировать у нас во дворе возле мусорных ящиков.
— Пан режиссер, — робко проговорил Щербатый. Щетка подобострастно молчал. — Пан режиссер, я нашел подходящего мальчика.
Лысый посмотрел на меня и пожевал сухими губами, точно пытаясь выплюнуть нитку в полсотни метров длиной.
— Что вы всё каких-то губошлепов водите? Мне нужен парень с характером, с изюминкой.
— Этот очень забавный, — еще более робко возразил Щербатый. — Два года просидел в колонии.
Лысый, то есть режиссер, долго плевался, сверля меня злобным взглядом.
— Мне не нравится.
— Попробовать можно, пан режиссер. Щелкнем пару раз, — заскулил Щербатый, который, видно, тоже на меня поставил.
— Прекратите терзать режиссера, — сказала недовольная блондинка— Войтусь, я что, весь фильм должна проходить в этой пакости? — И швырнула на столик очередной парик.
Режиссер поплевал сухими губами и задумчиво произнес:
— Должна. Должна. Щербатый страдальчески вздохнул:
— Может, я все-таки попробую?
— Вам бы только баклуши бить! — неожиданно взревел режиссер. — Я все должен сам. Санаторий тут себе устроили! Разгоню к чертовой матери! Чтоб я вас больше на площадке не видел!
И внезапно успокоился. Подмигнул одним глазом, потом другим. Поплевал тихонько.
— Что это я хотел? — пробормотал.
— Ну, Войтусь… неужели нельзя обойтись без этих мерзких чужих волос?
— Нельзя. Мы тебя сделаем более демонической.
— Значит, вы согласны? — вполголоса спросил Щербатый, который, вероятно, был правой рукой режиссера.
Лысый молча натягивал на голову недовольной блондинке новый парик. При этом он сплевывал еще ожесточенней, чем раньше.
— Пошли на площадку, Гжесь, Плювайка сдался, — сказал Щетка, схватив меня за больное ухо.
Потом я довольно долго сидел в большой комнате, полной детей и взрослых. Но перед тем женщина в белом халате протерла мне лицо, шею и руки мокрой губкой кирпичного цвета. Должно быть, с моей физиономией что-то произошло: все взрослые, которые были в комнате, стали смотреть на меня с неприязнью. Я сообразил, что это родители детей, желающих получить роль в фильме «Чудесное путешествие на Андромеду». Они то и дело нервно поправляли что-то на своих разряженных чадах. А те жутко воображали и свысока поглядывали на окружающих, будто уже снимались в американских вестернах. Взрослые, правда, тоже довольно-таки неприязненно косились на чужих детей, верно в душе удивляясь наглости их родителей, посмевших привести на студию таких придурков. Словом, атмосфера в большой комнате была неестественной и напряженной.