— Я вхожу сюда не так, как это было в Брюнне, когда император Иосиф показывал мне тамошние святыни. Первое слово, обращенное им к своим офицерам, было таково. «Это помещение взять для больных, а это для провизии».
Потом он приказал привести настоятеля и потребовал оставить монастырь. Я хоть, по-вашему, и еретик, но поступаю совершенно иначе, нежели римско-католический кесарь… Кто такие? — неожиданно перескочив мыслью, спросил он, указуя на монахов в отличном от прочих одеянии.
— Бернардины, ваше величество, — почтительно доложил провинциал Вихерт, обдумывая донесение насчет возможных перемен Павла в отношении Вены.
— Бернардины? — Русский государь обнаружил неожиданную осведомленность по части католических орденов. — Но у них совсем другие цвета!
Иезуитские начальники выказали мгновенную растерянность.
— Совершенно справедливо, ваше величество, — на выручку поспешил Грубер. — Так, причем совершенно неправильно, прозывают францисканцев, потому что первая основанная здесь церковь носила имя святого Бернарда. — Дав исчерпывающее объяснение, он, словно испытывая необоримую робость, спрятался за спинами старших.
— Кто таков? — обернулся за разъяснением Павел, изучающе оглядев сутулого монаха с грубым лицом.
— Отец Грубер, государь, — напомнил Сестренцевич, выдвигая тем самым на авансцену своего будущего врага.
Не прошло и двух лет, как Гавриил Грубер, тайно двигавший всеми пружинами своего ордена, объявился в столице. Уроженец Вены, он вступил в «Общество Иисуса» в 1755 году, пятнадцатилетним отроком, посвятив себя религии, философии и изучению мертвых языков. Затем он успешно штудировал в Лейбахе механику и гидравлику, а также, как некогда Фауст, занимался исправлением русел и осушением болот. Когда в Австрии было обнародовано бреве папы Климента Четырнадцатого о роспуске ордена, Грубер сколько мог сохранял верность обету. Узнав, что русская государыня предоставила приют рассеянным по миру мытарям, разумеется, из сугубо политических соображений, твердый в убеждениях патер переселился в Полоцк. Пустив корни в тамошнем коллегиуме, он вскоре зарекомендовал себя замечательным педагогом. Читая положенные по штату механику и архитектуру, он не пренебрегал и физикой, обогатив тамошний физический кабинет приборами собственного изготовления. Не было, в сущности, такой дисциплины, которой Грубер не отдал щедрую дань. Математика, история, химия… Его эрудиция не знала пределов: обогатив прежний лингвистический багаж, он добавил к французскому и родному немецкому итальянский, польский, а затем легко выучил и русский язык.
По примеру знаменитых мужей Возрождения, Грубер выказал дарование и в сфере искусств. Церковная музыка, а также перспективная живопись, где его успехи были блистательны, снискали ему благодарных ценителей и учеников. Если добавить сюда незаурядные гастрономические познания, особенно по части приготовления шоколада, всегда составлявшего гордость иезуитских коллегиумов, то в мире не останется области, не охваченной этим достойным наследником Лойолы.
Невольно вспоминается Сен-Жермен, метеором промчавшийся в грозовом небе предреволюционной Европы. Но все способности и таланты Гавриила Грубера были подчинены единственной цели — возрождению ордена. До мозга костей преданный его основополагающим заветам, он почти буквально следовал лозунгу: «Цель оправдывает средства». Скончавшийся вскоре после высочайшего представления генеральный викарий Ленкевич и заступивший на его место Франциск Каро буквально раболепствовали перед этим гениальным фанатиком, замыслившим перевернуть мир.
Впрочем, истинных своих целей Грубер, ставший своего рода неофициальным генералом братства, не открывал никому. В Петербурге, где его хорошо знали в ученых кругах, он появился под весьма благовидным предлогом — ознакомить членов императорской академии с успехами их скромных коллег из белорусских губерний. На выставке, которая с большой помпой была развернута в академических залах, были представлены всевозможные насосы, ножницы для стрижки сукна и скульптуры религиозного содержания, изваянные питомцами коллегиумов.
Но это была лишь ширма. Все свои незаурядные дарования, равно как и поразительное упорство, отец
Грубер сфокусировал в одну точку. Любой ценой он должен приблизиться к императору, завоевать его доверие и сделаться закулисным руководителем. После свидания в Орше ни о чем ином он просто не мог думать. К его услугам была тайная помощь собратьев и миллионы одного сомнительного негоцианта, завоевавшего доверие царя весьма немудреным манером. Это был некто Мануччи, то ли итальянец, то ли поляк, чей отец сделал себе состояние на службе у Потемкина. Узнав, что Павлу ненавистно все, что хоть как-то связано с именем князя Таврического, Мануччи передал ему секретную переписку своего собственного батюшки, скончавшегося от апоплексического удара. Обнаружив пикантные места, оскорбительные для памяти светлейшего, Павел пришел в восторг.
Безродный купец продавал отца, самодержец мстил нелюбимой матери — какая, в сущности, разница?
Во всяком случае, на деньги Мануччи иезуитский агент мог покупать высокопоставленных осведомителей. Его жгуче интересовали любые новости, так или иначе касавшиеся венценосных особ. Понемногу прикапливая сведения, Грубер терпеливо ждал подходящего случая приблизиться к императору. И такой случай не замедлил представиться. Судьба сама поспешает навстречу тому, кто по-настоящему умеет ждать. Грубер умел.
Когда до него дошла весть о том, что царица страдает неутолимой зубной болью, он решил действовать точно и размеренно, как пружина часового механизма.
Досконально вызнав подробности — придворные врачи, испробовав все доступные им средства, признали свое бессилие, — Грубер начал исподволь подсылать всяческих кликуш и мошенников. Исстрадавшаяся царица готова была ухватиться за любую соломинку. Она покорно позволила заговаривать себе зубы — и в прямом, и в иносказательном смысле, — лечилась от сглаза. Самое сомнительное лекарство, любой бредовый совет воспринимался с готовностью и надеждой. Вопреки всем правилам дворцового этикета, личность целителя и его происхождение во внимание больше не принимались. Павлу было не до того.
Издерганный стонами и жалобами, государь, обычно подозрительный и строптивый, смирился с постоянными нарушениями регламента. Возвышенные фантазии увлекали его к сияющим вершинам, а жалкая жизненная проза приковывала к земле. В пропахший настойками будуар Марий" Федоровны не хотелось даже входить. Сразу портилось настроение. Как не ко времени были эти свалившиеся на голову хлопоты! Государь переживал период необычайной активности и подъема. Это отражалось на всех сторонах замкнутого дворцового мирка, заставлявшего глухо откликаться бескрайние пространства великой империи. Количество дел, обращающихся в тот год в тайной канцелярии, раз в десять превзошло высший екатерининский показатель. Указов издавалось до двадцати пяти в месяц. И ведь за каждой бумагой стояли люди, иногда сотни людей; постоянно происходила перетасовка истрепанной дворцовой колоды, когда одни фигуры падают на пол рубашкой вверх, а другие возносятся на ключевые места пасьянса.
Закатилась звезда канцлера Безбородко, зато в большую силу вошел Ростопчин [164]. Опале подвергся целый конногвардейский полк. Командир и шесть старших офицеров за «безрассудные их поступки во время маневров» были посажены под арест, а сам полк отправлен в Царское Село. Поскольку, перемежая команды ругательствами, царь несколько раз выкрикнул любимое слово «Сибирь», случилось досадное недоразумение. Приготовившиеся к дальней дороге конногвардейцы только на месте узнали, где им назначено отбывать ссылку. Есть все же разница между царскосельскими казармами и сибирским острогом. Недаром недремлющие острословы-крамольники тут же сочинили злой анекдотик: «Полк, в Сибирь шагом марш!»
Могло ведь быть и такое. Пределов своей неограниченной власти император не понимал.
— Не забывайте, граф, что вы всего лишь инструмент, — напомнил он Панину [165] с недвусмысленной угрозой.
Так и воспринимались окружающие, как взаимозаменяемые механизмы.
— Если эти господа надеются водить меня за нос, то они опасно заблуждаются. У меня его нет, — бросил походя император, недовольный всеми своими министрами.
Перестановка отдельных карт внушала обманчивую иллюзию отрадных спасительных перемен, ничего в сущности не меняя.
В конце концов, расставшись не без боли и слез с Катей Нелидовой, многолетней пассией, Павел избрал другую даму сердца [166], окружив ее рыцарским почитанием. Ни в чем не зная меры, он был поистине трогателен в восторженном преклонении перед новой владычицей своих грез. К тому же все происходило на фоне мальтийских приключений, в наэлектризованной атмосфере оживших легенд, когда невозможное представляется достижимым, и захватывает дух от сладкой мечты, и вдохновенно кружится голова.
Почти каждый день двор выезжал на строительную площадку, где на месте снесенного Летнего дворца вырастали могучие стены Михайловского замка. Он был спланирован по образцу средневекового в соответствии с собственноручными набросками Павла. Строительство протекало с соблюдением древних рыцарских церемоний. Во внимание принималось решительно все: состав связующего, фазы Луны и, конечно, цвет. Поцеловав перчатку Анны Лопухиной-Гагариной, Павел продемонстрировал свой фетиш художнику. Задание дано. Дело остается за малым. Смешав в бочонках нужные краски, маляры в точности воспроизвели малейшие капризы оттенка. И как нарочно, в разгар всех этих увлечений — досадная зубная канитель!
Прошение Грубера, адресованное на имя царицы и переданное через посредство цесаревича Николай, исполнявшему должность секретаря личной ее величества канцелярии, пришлось как нельзя более кстати. Предлагая себя в качестве дантиста, ученый иезуит действовал наверняка. Дуры-ворожеи умастили ему дорогу.
Мария Федоровна незамедлительно показала каллиграфически написанное письмо Павлу.
— Это какой же Грубер? — призадумался император, которому пришелся по вкусу столь неожиданный и смелый маневр. — Надо на него посмотреть. Знакомая фамилия.
На следующей неделе иезуит получил предписание явиться в Зимний дворец.
— Вы действительно беретесь излечить заболевание? — строго спросил Павел, разочарованный неудачами прежних целителей. — Разве когда-нибудь прежде вы занимались медициной?
— Наш древний орден владеет множеством старинных рецептов, — бестрепетно ответил патер. — С божьей помощью я надеюсь прекратить течение болезни. Для этого мне придется некоторое время пробыть во дворце, чтобы иметь возможность своевременно оказать необходимую помощь. Поэтому покорнейше осмелюсь просить ваше величество позволить мне поместиться где-нибудь поблизости от кабинета государыни.
— Быть посему, — согласился Павел. — Но имейте в виду, что я лично буду наблюдать за ходом лечения!.. Пусть в кабинете поставят для меня канапе и ширмы, — отдал он распоряжение присутствовавшему при разговоре Кутайсову.
Эликсиры, срочно затребованные Грубером из монастырских аптек, вскоре привели к желаемым результатам. Царица перестала стонать по ночам, а первоначальная настороженность Павла сменилась полнейшим доверием. Он готов был осыпать самозваного лекаря всяческими милостями и уже собрался возложить на него орден Андрея Первозванного, но проницательный иезуит с горделивым смирением уклонился.
— Устав нашего общества не позволяет нам носить какие-либо знаки светских отличий. Если мы и служим монархам, а также подданным их, то единственно ad majorem gloriam Dei [167].
Павел пришел в восторг. Подобное бескорыстие не часто встречается при дворе, где погоне за богатством и почестями подчинены все думы и помыслы. С той минуты двери царского кабинета были открыты для Грубера. Ему разрешено было входить без доклада. Привилегия почти немыслимая!
— К вящей славе господней, — шутливо приветствовал иезуитским девизом нового лейб-медика царь.
Их встречи становились все более частыми, беседы — продолжительными и откровенными. Выходя за рамки медицины и как-то привязанных к ней восточных таинств, Грубер осторожно касался вопросов политики. С помощью нунция Литты он вовлек императора в ватиканские интриги и даже заручился обещанием содействовать формальному возобновлению ордена.
Явившись однажды к утреннему приему, Грубер застал государя за чашкой шоколада.
— А я только что вспоминал вас! — посетовал Павел. — Мой кондитер совершенно не умеет варить шоколад. Сколько я ни требую, никак не могу добиться, чтобы сделали как следует. Самый вкусный напиток мне довелось отведать в одном из ваших монастырей, где мы случайно остановились, путешествуя по Италии.
— Это действительно наша тайна, государь, вроде ликера братьев бенедиктинцев. Мне известен самый лучший испанский рецепт. Если вашему величеству будет угодно, я берусь приготовить.
Влияние Грубера, перескочившего из лейб-медиков в государевы шоколадники, росло со сказочной быстротой. Никогда и ничего не прося для себя лично, он шутя потеснил и Лопухина, папеньку фаворитки, и самого Кутайсова [168], постоянно готового схватить любой кусок.
Скоропалительная переменчивость к явлениям и лицам не могла не сказаться и на внешней политике, пересмотр которой наметился к концу уходящего в Лету восемнадцатого столетия. Грубер чутко уловил едва заметные изменения в отношении Павла к Наполеону и постарался незаметно подстегнуть этот желательный для иезуитов процесс.
Когда-то камер-фрейлина Нелидова упрекнула наследника за решительный поворот во взглядах на просвещение и просветителей.
— Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, — с грустью признал Павел. — Но правда также и то, что с течением времени человек становится слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика Шестнадцатого! Он начал уступать и кончил эшафотом.
Зная о ненависти Павла к революционной Франции, едва ли можно было вообразить, что он не только пойдет на союз со вчерашними цареубийцами, но и решится изгнать из пределов своей империи Людовика Восемнадцатого [169] со всем его семейством. Однако такое произошло чему не в малой степени способствовала своекорыстная политика Англии вкупе с традиционным по отношению к России вероломством австрийского двора.
Конечно, политика правителей определяется прежде всего интересами государств, но изощренная британская дипломатия определенно проглядела психологический фактор. Обида царя-рыцаря, уязвленное в нем чувство куртуазного достоинства возобладали над прагматическим балансом издержек и выгод.
Симпатии Павла качнулись в сторону первого консула, чей военный гений снискал восхищение даже в стане врагов. Тем более что Наполеон выгодно проявил себя и на поприще государственного устройства, укротив разбушевавшуюся чернь, а вместе с ней и революционную стихию. К тому же глупость и легкомыслие Бурбонов, пригретых матушкой Екатериной, довели Павла до крайней степени раздражения. Русская знать, достаточно натерпевшаяся ет засилья немцев, с трудом сносила французскую спесь. Тем более что в свите двора в изгнании, как нарочно, подобрались почти одни вертопрахи, ловцы чинов и богатых невест. Отличаясь крайней невоздержанностью, они частенько болтали лишнее, что сейчас же становилось известно Павлу. Это был не тот человек, чтобы долго сносить подковырки.
В Париже вскоре стало известно о назревающем перевороте симпатий и чувств. Возможности возникали обширнейшие. Проинформированный Талейраном Наполеон сразу же сделал ставку на Грубера, в кратчайшие сроки ставшего одним из наиболее доверенных лиц русского императора. В своих письмах к скромному труженику науки первый консул заклинает его во имя конечного торжества религии сделать все возможное для установления доброго согласия между Францией и Россией.