— Это как взглянуть, Юра. С сугубо оперативной точки зрения твоя готическая жуть может лишь помешать мне. К чему задуривать себе голову, так ведь? Но есть еще один аспект, нравственный, который неизбежно всплывет на передний план. Ты понимаешь меня? Солитов принадлежал к числу людей, чьи дела надолго переживают бренную, как ты говоришь, оболочку. Когда преступник будет задержан, справедливость восторжествует и все такое прочее, встанет вопрос о творческом наследии. Тогда и выяснится истинная цена твоих архивных находок. Вернее, настанет пора для таких вещей.
— Сейчас они тебя не слишком волнуют? — обидчиво помрачнел Березовский, изнывавший от желания поделиться впечатлениями.
— Боюсь, что ты меня просто не понял, Юрок, — поспешно поправился Люсин, словно вспомнив о чем-то важном. — Или же я плохо тебе объяснил. — Он достал сложенную вчетверо, изрядно помятую бумажку. — Это я специально для твоего архива захватил… Может, еще одну книжку сделаешь, чем черт не шутит?
— Черт не шутит только огнем, — Березовский заинтересованно развернул листок с тускловатой фотографией и жирно набранным текстом.
«Обезвредить преступника!» — так и хлестнули в глаза красные литеры заголовка.
— Огонь, в котором обновляется природа, — неожиданно вспомнил Люсин где-то услышанные слова. — Время собирать камни, и время разбрасывать камни. Сейчас для меня нет ничего важнее… Ну как, нравится тебе этот выродок?
— С виду даже не скажешь, что преступник, — покачал головой Березовский. — «Гажельников Алексей Николаевич, — прочитал он вслух. — Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят второй, рост сто восемьдесят четыре…» Всесоюзный розыск?
— Да, сегодня четвертый день… В ту ночь, когда ты поднял меня с постели…
— Я звонил тебе целый день! — Березовский поспешно подхватил товарища под руку. — Каждые полчаса.
— И не мог дозвониться, — понимающе кивнул Люсин, — потому что именно тогда водолазы обнаружили тело. Я вернулся домой часов в одиннадцать и сразу же завалился спать. Словно одурь какая-то накатила. Даже не знаю, как передать. Такого со мной давно не было. Все внутри содрогается, бьется, а прорваться сквозь могильное оцепенение не могу.
— А тут я со своим звонком! Ты уж прости, старикан, ладно?
— Да я не в упрек, Юрик. Просто хочу набросать обстановочку. Больно уж некстати ты вылез с очередной гипотезой. «Напиток императора Рудольфа», «Тайна мальтийских гроссмейстеров» — все это, конечно, очень мило и жгуче завлекательно, но, как говорится, в более подходящий момент.
— Ты целиком и полностью прав. Но я же хотел как лучше… Постарайся и ты понять меня, мое состояние. Я тоже как в лихорадке горел. Тем более что, как и ты, шел по следам Георгия Мартыновича. Причем в самом буквальном смысле слова. Твоя идея поднять источники, которыми он пользовался, оказалась поистине гениальной. Мне понадобилось всего шесть дней, чтобы раскрыть реконструированную им рецептуру. Нет, ты как хочешь, но я должен все тебе рассказать! Причем немедленно, не сходя с места!
— Я готов смиренно выслушать любую абракадабру. — Люсин сокрушенно махнул рукой. — Я так и не удосужился узнать, что это значит, хотя и беседовал с весьма компетентными людьми…
— Именно в ней весь секрет, в этой самой Абракадабре! — Березовский решительно увлек Люсина на какой-то пустырь. — Погляди на такую штуку. — Очистив ребром ботинка клочок вязкой, как пластилин, земли, он подхватил осколок стекла и принялся вычерчивать букву за буквой, пока не обозначился прямоугольный перевернутый треугольник:
АБРАКАДАБРА
АБРАКАДАБР
ЛБРАКАДАБ
АБРАКАДА
АБРАКАД
АБРАКА
АБРАК
АБРА
АБР
АБ
А
— И что бы это значило? —спросил Люсин.
— Ага! — восторжествовал Юра. — Значит, задело все-таки за живое!
— Задело не задело — не в том суть. — Люсин действительно почувствовал, как пробуждается, казалось, перегоревший интерес. — Смысла пока не вижу в подобных упражнениях.
— Чтобы видеть, надо, как минимум, знать. Ну что ты, среднестатистический гражданин, знаешь об этом магическом слове? Для тебя оно не более чем синоним абсолютной бессмыслицы. Я правильно понимаю? Чепуха, белиберда.
— А на самом деле?
— В действительности же это одна из сокровеннейших формул алхимии.
— Я так слышал, что заклинание в честь Абраксаса?
— Ого, майор, вы делаете успехи!.. А Абраксас, по-твоему, что? — Березовский лукаво прищурился. — Ну-ка!
— Сирийский или еще какой-то идол, — не слишком уверенно ответствовал Люсин. — Или нет?
— Идол! Эх ты… Глаза б мои на тебя не глядели. А основополагающий принцип Василия Валентина не желаешь? Зон! Андрогин! — принялся вдруг выкрикивать Березовский с неистовой страстностью неофита. — Тебе хоть что-нибудь такие слова говорят, недоучка?
— Сам-то давно таким умным заделался? — невольно улыбнулся Люсин. — Чего шумишь? Писательские мысли распугиваешь? — он кивнул на двух осанистых мужчин, заинтересованно наблюдавших за ними.
— Пошли отсюда, — сразу же заторопился Березовский, затирая магический треугольник тяжелой от налипшей грязи подошвой. — Почвенная стихия.
— Чего? — не понял Люсин.
— Ладно, не стану тебя больше мучить, — явил нежданное снисхождение Березовский. — Сейчас я тебе такое покажу, что ты ахнешь! Только давай присядем на чуток, — он махнул рукой на бетонированное основание водокачки, маячившей в самом конце пустыря.
В полном молчании они пересекли поросшее пожухлым бурьяном поле, изобильно усеянное битым кирпичом, и устроились возле сварной металлической вышки, окрашенной в ядовито-зеленый цвет.
— Под сенью змия, — загадочно провозгласил Юрий, вытаскивая неразлучный блокнот. — Ознакомься, пожалуйста, с сей сигнатурой.
Люсин непонимающе уставился на выписанные двумя аккуратными столбиками названия:
Adonis vernalis L. Адонис
Berberis vulgaris L. Барбарис
Rosa gallica L. Роза
Aloe arborescens Mill. Алоэ
Calendula officinalis L. Календула
Althaea officinalis L. Алтей
Datura stramonium L. Дурман
Artemisia vulgaris L. Артемизия
Betonica officinalis L. Буквица
Ruta graveolens L. Рута
Acorus calamus L. Аир
— Чуешь, чем пахнет?
— Аптекой, — неудачно сострил Люсин. — Сушеной травой.
— Сам ты треска сушеная! — вскипел Березовский. — Прочти как акростих, бестолковый!
— Абракадабра?
— Она самая! — Березовский торжествующе вырвал блокнот. — Хошь по-латыни, хошь кириллицей. Полное совпадение!
— Ну-ка! — Владимир Константинович попытался вернуть сокровенный список. — Чего же удивляться, если все названия переводные?
— Переводные? — Березовский ответил негодующим смехом. — А дурман? А буквица? Разуй очи, штурман! Аир тоже, по-твоему, переводное?
— М-да, в самом деле, — Люсин тыльной стороной ладони отер увлажненное лицо. — Интересная пропись.
— Ты хотя бы отдаленно догадываешься, что это за штукенция?
— Если привычка мыслить логически мне не изменяет, то мы имеем дело с эликсиром Розенкрейца. Правильно?
— И ты говоришь об этом так спокойно? — Березовский разочарованно пожал плечами. — Ну, знаешь, тебе ничем не угодишь!
— Почему? Я же сразу сказал, что интересно… Дозировку тебе не удалось размотать? В порядке исторического интереса?
— Полной уверенности еще нет, но мне кажется, что я на верном пути. — Березовский увлеченно вооружился шариковой ручкой и вновь нарисовал буквенный треугольник. — Обрати внимание на первый столбец, составленный из одиннадцати букв «А». Кстати, одиннадцать — сакральное число тамплиерства. Понимаешь?
— Не очень… Уж больно спешишь.
— Одиннадцать «А» видишь?
— Вижу.
— Следующую колонку из десяти «Б»?
— Естественно.
— Какое название стоит в списке первым?
— Адонис.
— А за ним?
— Барбарис.
— Вывод не напрашивается? — Березовский обласкал Люсина взглядом. — Не можешь? А ведь, кажется, кто-то хвастал умением логически мыслить!
— Ладно, сдаюсь, — покорно признал свое поражение Люсин. — Объясни.
— Между тем ларчик, как всегда, открывается просто, — Березовский торжествующе вскинул руки и, словно хирург перед операцией, нетерпеливо пошевелил пальцами. — Более чем! Берем одиннадцать драхм или там гран адониса, десять барбариса, девять розовых лепестков et cetera [171], вплоть до ирного корня, сиречь аира, коего отвешиваем в количестве одной драхмы. Идея ясна?
— Остроумно. Ты это сам придумал или были какие-то отправные точки?
— Пока это только гипотеза, — со сдержанной гордостью признался Березовский. — Творение чистого разума, но чем дальше, тем больше она мне нравится.
— От скромности ты не умрешь.
— Фи! Какая унылая пошлость… В самом деле, я абсолютно не вижу противоречий. Все великолепнейшим образом укладывается в схему. И главное — полностью в стиле эпохи! Вспомни всякие магические квадраты и прочие герметические забавы!
— Поздравляю, Юрок, идея действительно конструктивная. И очень привлекательная с чисто эстетической стороны.
— Пол Дирак, предсказавший позитрон, говорил, что выведенное им математическое уравнение слишком красиво, чтобы не быть верным. И что ты думаешь? Вскоре этот самый позитрон обнаружили в космических лучах. Красота дается нам, чтобы мы могли не только умом, но и сердцем постигать гармонию мира.
Тусклый, размытый туманом горизонт с едва проглядывающей щетиной леса странно преобразился, пронизанный свечением необозримых далей. Казалось, что и вовне и внутри спадали тяжелые пропыленные шторы и, соединяя внешнее с внутренним, готов был хлынуть невиданный свет. И мучило ощущение немоты, невозможности определить при помощи слов этот всеохватный космический процесс, когда отовсюду распахивалась и властно звала беспредельность, освобождая от мельтешения привычек и сиюминутных забот.
— Тебе не интересно? — с участием и затаенной тревогой спросил Березовский.
— Я просто не умею сказать, как мне интересно! — Люсин запрокинул голову и закрыл глаза. — Я уже не верил, что оно еще когда-нибудь вернется к нам.
— Оно вернулось, — Березовский понял его с полуслова. — А вместе с ним и, волнующее предчувствие тайны, и печаль о несбыточном. Наверное, мы опять не дойдем до конца, и золотая манящая нить, соединившая материки и эпохи, скроется с глаз в тот самый момент, когда в ушах уже будут звучать победные марши. Что с того? Мы ведь тоже не вечны. Ввяжемся, как говаривал Наполеон, а там посмотрим, что из этого выйдет. Может, эта игра и вовсе лишена смысла, а может, смысл в ней самой.
— Ты становишься мудрым.
— Я становлюсь старым, что значительно хуже. И ты, между прочим, тоже, дружище. Пусть все у нас будет, как прежде, и мы будем просыпаться по утрам с радостным предчувствием близкого чуда.
— Ничего такого уже не будет. Мы меняемся не только потому, что стареем. Беднеет наш мир, когда из него уходят близкие люди.
— Ты прав! Ты безмерно прав! — порывисто вскочил Березовский. — Горькая накипь потерь затягивает не только раны, но и пустоту, которую нечем, некем, вернее, заполнить. И все же, — запрокинув голову, он соединил пальцы у себя на затылке, — жизнь великолепна… Смотри-ка, солнце уже проглядывает! — закончил вполне буднично.
— Великолепна, приманчива и великолепна, — согласно вздохнул Люсин, — хотя дважды нельзя вступить в одну и ту же реку.
— Вздор! Никогда не повторяй прописных истин. Когда я переходил по Карлову мосту через Влтаву, то всякий раз ловил себя на мысли, что прошлое не исчезает. Оно ждет, словно мир духов у Гете, куда всегда открыта дверь. Стоит лишь по-настоящему захотеть, душевно настроиться. Деревья помнят о минувшем, небо, вода. И камни помнят. Я гладил шершавый, черный от времени известняк статуй и, хочешь верь, хочешь не верь, ощущал биение пульса. Это метрономы плененного времени отстукивали в каменных жилах. И золоченые нимбы горели в лучах зари, и звездочки в тонких венцах, и вещие письмена: «Кодауш, кодауш, кодауш».
— Фантазер! — Люсин растроганно рассмеялся. — Может быть, ты и прав. По крайней мере, ты сам не меняешься совершенно. Седина, конечно, не в счет. Это мелочь… Вернемся, однако, к нашим драконам.
— Ты, я вижу, подпал под обаяние Бариновича, — с затаенной ревностью заметил Березовский.
— Допустим, ты верно разгадал эту абракадабру, и нам полностью известен состав, но что дальше? Рецепт приготовления мы едва ли сумеем восстановить.
— Лично я и не ставил себе подобной задачи. И вообще не знаю, кому она по плечу. Солитов, возможно, и разгрыз бы сей твердый орешек, а так… — Березовский безнадежно махнул рукой. — Считай, что к электрическим батареям Вавилона и греческому огню прибавился еще один исторический курьез. А ведь соблазнительная приманка: заснуть на излете жизни, с тем чтобы восстать средь новых поколений. Их «преимущественные величества» знали, что прятать в гроссмейстерском жезле!
— Развей, пожалуйста, эту тему. Тогда по телефону я, извини, почти ничего не понял.
— Ну да ладно, чего с тебя взять?.. Главное, что прицел был взят верный. Тут целиком и полностью твоя заслуга, вернее, Георгия Мартыновича. Он совершенно правильно расчихвостил мои измышления насчет жезла, наши с тобой измышления, Люсин! Слова «жезл императора мальтийский хранит содружество ключа» мы действительно поняли тогда слишком буквально. Тем более что жезл у императора, сиречь Павла Петровича, был уже не тот. Подлинный скипетр великого магистра Гомпеша с секретной запиской внутри Литта куда-то припрятал. Копию всучил хитрющий иезуит. Видимо, у него были для этого достаточные основания. Павел, таким образом, стал первым из магистров, которого обделили священной прерогативой.
— Значит, раньше каждый новый магистр получал вместе с регалиями и саном своего рода эликсир бессмертия, продления жизни, я имею в виду?
— Совершенно справедливо. Отсюда, возможно, и титул «преимущественное величество». Преимущество, как видим, немалое. Оно позволяло главе ордена как бы продолжить свое попечение за соблюдением устава. Согласно тайной регламентации, выборы нового великого магистра могли быть отсрочены единогласным решением капитула на двадцать четыре года. Чуешь, откуда ветер дует?.. Это свидетельствует о том, что уснувший под действием эликсира владыка продолжал оставаться формальным главой ордена. Вот уж власть так власть! Ни императорам, ни папам, ни даже генералам иезуитского ордена такая и не снилась.
— Преимущество и в самом деле заманчивое, — с некоторой долей сомнения заметил Люсин. Стараясь не подпасть под обаяние вдохновенного творческого порыва, он оставался настороже. Березовский умел сочинять на лету. — И кто-нибудь им воспользовался?
— Насколько мне удалось установить, никто. Одни собирались, но не успели — опередила смерть, другие не решались, третьим помешали роковые стечения обстоятельств… Интересно, осмелился бы Солитов на такой опыт?..
— С какого примерно времени известен рецепт?
— С начала четырнадцатого века, когда Филипп Четвертый Красивый, обвинив орден храмовников в богохульстве и непотребстве, истребил всю его верхушку вместе с великим магистром Жаком де Моле. Хотя король Франции и сумел в конце концов прибрать к рукам несметные богатства ордена, кое-что отошло к братьямиоаннитам, которых объявили формальными наследниками. Филиппа прежде всего волновал голый чистоган, поэтому на всякого рода регалии, священные реликвии и прочую дребедень он смотрел сквозь пальцы. Лишь по этой причине рецепт избежал огня, безжалостно пожравшего все орденские архивы, и сохранился для поколений. Тайну свято берегли, передавая лишь из рук в руки, но, несмотря на самую строгую конспирацию, кое-что все же просочилось. В замке Рогана мне удалось узнать, как это произошло. Но это так, замечание по ходу…