Уже через пятнадцать минут замповоср взялся драть лыко с ротного командира. Правда, на офицера он не орал, а говорил для острастки понизив голос до змеиного шипенья.
— Я не хочу вас пугать, Мисюра, но в условиях, когда идет сокращение армии, мы будем решительно избавляться от недисциплинированных офицеров.
— И от дураков, надеюсь.
Телипай нервно дернулся, вскинул голову.
— Что имеете в виду?
— То, что нашу бригаду, как пить дать, сократят целиком. Потому как в ней служат одни разгильдяи и дураки.
— Вы и комбрига имеете в виду?
Ах, какой подтекст заключил в свой вопрос Телипай! Правда, в Одессе его вопрос могли сформулировать проще: «Ты на кому хвост поднимаешь, поц? На свой папу и маму?» Но Телипай не был одесситом и формулировал все по-своему.
— И его тоже.
— Так, так, — Телипай растерялся. Он понимал: продолжать разговор не имело смысла. Лучше продемонстрировать способность иронизировать. Сказал:
— Действуйте и дальше в том же духе. Хорошим это не кончится. Впрочем, вы и без того человек знаменитый.
Что правда, то правда. Фамилию капитана в поселке знали все.
В Океанке Мисюра сделался человеком известным уже через месяц после своего появления. В поселок он приехал молодым лейтенантом прямо со скамьи высшего военного училища. В бригаде его встретили весьма радушно. Он сразу получил самое главное — должность Ваньки-взводного и все связанные с ней командирские заботы. Второстепенные вопросы, такие как предоставление новому командиру жилья, начальство отложило «на потом», поскольку в русском языке слово «потом» не имеет временного эквивалента.
Жилье, или как говорят «угол», Мисюра отыскал в доме одинокой сектантки. Немолодая хозяйственная женщина сжалилась над лейтенантиком, и он поселился в маленьком домике за весьма умеренную плату.
Сектанты, именовавшие себя «павликанцами» по собственной приверженности заветам святого апостола Павла, в Океанке жили с дореволюционных времен. Они не признавали священников, рукоположенных официальной церковью, обличали склонность православного клира, особенно высших иерархов к мздоимству, роскоши и лицемерию.
Лейтенант Мисюра поселился у хозяйки, которую звали Лукерьей Ивановной, как раз в канун какого-то праздника, который отмечали сектанты. Именно в ее доме должны были собраться единоверцы на молитву и трапезу.
Помочь ей и побыть в доме за хозяина, Лукерья Ивановна попросила нового жильца. Оказалось, что по обычаям сектантов, гостей принимать должен был мужчина. Отказаться такой роли Мисюра не посмел.
Первым заданием, которое он получил от хозяйки, была обязанность присмотреть за брагой, которую сварила сама Лукерья Ивановна. Надо было разлить ее по кувшинам и приготовить к подаче на гостевые столы.
Мисюра, получив указание, прошел в кладовку, где стоял большой бидон, раскрыл его, зачерпнул черпаком мутную жижицу бражки. Отпил, пробуя. Поморщился: квасок, не больше. Одно слово — сектанты, лишку себе не позволяют. А мужики, если на них глянуть, все на подбор. Каждый — ростом в столб, плечами — с ворота, бороды большими лопатами. Тяпнуть по-маленькой для таких должно быть одно удовольствие, так почему не помочь?
Решение было простым: добавить в тару со слабой бражкой немного водочки. Но водкой в местном сельпо торговали только в летнюю пору. Зимой вода, которой разводится спирт, в этих краях в бутылках замерзала, и жидкость превращалась в тонко кристаллический лед: поболтаешь бутылку, а в ней с шорохом колышется нечто, похожее на битое стекло. Пить такую шугу, не подогрев бутылку, нельзя. А тех, кто подогревает водяру, вы видели? Поэтому на зиму в Океанку завозили спирт. Натуральный. Девяносто шести градусов крепостью. Нальешь такой в стакан, разбавишь ледяной водой, напиток тут же разогревается, хоть на морозе, хоть на ветру.
За неимением водки, Мисюра принес две бутылки спирта, которые купил впрок. Сбулькал их во фляжку и разболтал. Оставил настаиваться, сам ушел по делам. Только к обеду, когда гости начали собираться, разлил бражку по кувшинам. Хозяйка разнесла и расставила их по столам.
Гости сходились к назначенному часу чинно и благородно. Приходили семейными парами. Раскланивались, троекратно целовали друг друга в щеки.
На молитве Мисюра не присутствовал. Он вошел в дом, когда гости уселись за большой стол, чтобы принять то, что им бог послал.
На правах хозяина, принимавшего гостей. Мисюра сел рядом с руководителем секты Ферапонтом, местным столяром-краснодеревцем. Когда участники трапезы разлили по стаканам бражку, Мисюра задал вопрос, который его крайне интересовал.
— А это… — сказал он и несколько замялся. Мисюра не знал, как его любопытство воспримет собеседник и не обидит ли оно его. — Питие… разве не противоречит религии?
Ферапонт огладил бороду легким движением ладони так, чтобы она пошире распласталась на груди. Ответил со всем благочинием человека, который искренне верит в то что говорит:
— Мы держимся образа здравого учения, храним добрый залог духом святым, живущим в нас. Святой апостол Павел наставлял ученика своего Тимофея словами: «Впредь не пей одну воду, но употребляй немного вина стомаха своего ради и частых твоих недугов».
Мисюра не понял слов «стомаха ради», но решил не открываться: дураком выглядеть не хотелось. Качнул головой, показывая, что ответом удовлетворен.
Понимание смысла сказанного Ферапонтом пришло чуть позже, уже за столом, когда Ферапонт встал, снова огладил пышную бороду, поднял стакан.
— Во славу божью и стомаха своего ради…
Он торжественно поднес стакан ко рту и высадил бражку в два глотка. Обтер тыльной стороной ладони усы, крякнул и сказал:
— Аминь.
Все выпили вслед за ним, не чокаясь, не произнося тостов.
Сосед Мисюры молодой круглолицый мужик с черной круглой бородкой, долбанул бражку, охнул и посмотрел на Мисюру изумленно округлившимися глазами.
— Вот и выпили. — Он погладил брюшко, выпиравшее из под пиджака. — Живота своего ради и с благословения Ферапонта…
Благочестивая чинность трапезы сохранялась недолго — до третьего стакана. Дальше произошло то, чего никто предположить не мог. Змий Огненный, спущенный с цепи, махнул зеленым крылом и всех, кто в тот день принял с благословения Ферапонта «стомаха своего ради» добрую чарку бражки, посшибал ударами беспощадными с внезапно ослабевших ног.
Первыми, как на любой войне полегли бабы. Затем перестали дергаться мужики. Когда пришло время подавать жаркое, Змий Огненный свое коварное дело сделал: т в е р е з ы х в компании не оставалось.
Хозяйка — Лукерья Ивановна — то и дело охала, придыхала и всплескивала ладошками:
— Господи боже, святый и правый, помилуй нас! Господи боже…
И было отчего поохать и попросить прощения.
Усадьба Лукерьи Ивановны походила на поле битвы, в которой не было победителей. Мужики и бабы лежали вповалку — на полу избы, в сенцах, на крыльце, во дворе у сарая, по навесом и у колодца.
Одни лежали ничком, словно пали на бегу, когда пытались спастись от врага. Другие упали навзничь и валялись, раскинув руки и ноги, словно подставляли груди хищным птицам — терзайте нас, беспомощных и неразумных…
Ошеломленная видом бескровного мамаева побоища, Лукерья Ивановна с ковшичком воды в руке ходила среди лежавших и охала, причитала, как вдова, потерявшая в бою с нечистым последнего сына и теперь искавшая его среди недвижимых тел.
Мисюра вышел из дому на крыльцо, встал, держась за столб, который подпирал навес, и мутными глазами обозрел сотворенное его стараниями похабство. Душа горела, горло пересохло. Он вернулся в избу. Взял со стола стакан бражки и выпил, цедя огненную жидкость через зубы.
Минуту спустя он медленно сполз по стене и улегся на полу возле стола.
В какой степени алкогольного обалдения находились гости хозяйки, русский пьяный словарь не смог бы определить, хотя он дает градации окосения для представителей разных профессий.
Российский плотник напивается в доску.
Сапожник — в стельку.
Портной — в лоск.
Пожарный — в дым.
Электрик — до заземления.
Извозчик — в дугу.
Железнодорожник — в дрезину.
Священник — до положения риз…
До чего упились сектанты и лейтенант Мисюра, увы, народная мудрость не знает.
Милая и добрая Лукерья Ивановна, спасая жильца от позора, за ноги проволокла его в спальню и взвалила на постель.
Знаменитым на всю бригаду морской пехоты Мисюра стал уже на следующий день.
Утром в час, предусмотренный распорядком, батальон морских пехотинцев построился для развода на занятия.
Комбат подполковник Скоков прошелся вдоль строя. Вглядывался в лица солдат. Поправлял у некоторых пряжки поясов. Легкими ударами ноги раздвигал у других носки на ширину ступни. Остановился у второго взвода. Не заметил на привычном месте офицера и спросил:
— Где командир?
Ротный капитан Сачков нервно дернулся. Причины опоздания лейтенанта на развод он не знал, но до выяснения истины закладывать подчиненного не собирался.
— Заболел, товарищ подполковник!
Комбат такого объяснения не принял. Он всегда считал, что прививать дисциплину следует строгостью и проверкой правдивости докладов.
— Посыльный! Быстро к лейтенанту Мисюре. Выяснить, что с ним. — Подполковник повернулся к строю. — А мы все подождем…
Заставить все ждать одного — хитрость иезуитская. Злость на опоздавшего сразу возникает у большинства его товарищей. Но таковы уж армейские методы воспитания — не взыщите.
От плаца батальона до поселка — рукой подать. Долго ждать не пришлось. Посыльный смотал бегом туда и обратно. Вернулся быстро. С опрокинутым лицом подлетел к комбату. Разрывая рот в крике, заорал громко, как орут с перепугу, и голос его вибрировал:
— Они умерли, товарищ подполковник!
Комбат краснолицый и лупоглазый, враз покраснел еще больше, сильнее выкатил глаза и стал похожим на вареного рака. Он рявкнул во весь голос, стараясь криком подавить эмоции запаниковавшего солдата.
— Кто они?! Доложи как следует!
— Лейтенант Мисюра умерли, — солдат повторил доклад уже тише. — Насмерть!
Комбат, собиравшийся что-то сказать, икнул, захлебнувшись непроизнесенным словом.
Оправившись, он подавил смятение.
— Кто? И не ори на весь плац!
Солдат понизил голос:
— Лейтенант Мисюра умерли, товарищ подполковник.
— Врач! Капитан Крюков, ко мне!
Из строя шустро выскочил офицер со змеями — выпивохами в петлицах. Подбежал, подбросил руку к виску.
— По вашему приказанию…
— Кончай! Пошли! — Комбат взмахнул рукой, приглашая врача следовать за собой. Повернулся к солдату. — Веди, Сусанин.
Они вошли в дом и прошли в комнату, которую снимал лейтенант.
Мисюра лежал на спине, заняв кровать во всю ее ширину. Он раскинул руки, как богатырь на привале, и те свисали, касаясь пальцами пола. Но комбат не сводил глаз с лица лейтенанта. На фоне бледного лба и щек резко выделялись темно-синие губы и подбородок.
— Что с ним?
Комбат с тревогой смотрел на врача.
В голову сразу полезли страшные названия болезней — чума, холера, оспа…
Капитан Крюков ни в мединституте, ни в своей клинической практике с симптомами болезни, от которой лицо приобретает цвет синих чернил, еще не встречался. Он взял правую руку лейтенанта, нащупал пульс. Сердце билось нормально: ритм синусовый, наполнение хорошее, может быть несколько частило, но совсем немного.
Нагнулся к лицу, попытался приоткрыть веко, но тут же отшатнулся: запах сивухи был столь густым, что дыхание перехватило.
Обеими ладонями врач стал резко хлопать по щекам Мисюры. Голова лейтенанта болталась из стороны в сторону.
— Гы-ы!
Мисюра выдохнул с такой силой, что комбат от неожиданности вздрогнул.
— Живой?
Врач повернулся к нему, вынул их кармана носовой платок и вытер руки. Брезгливо скомкал и бросил в угол.
— Он поддатый, товарищ подполковник. В усмерть!
Комбат посмотрел на посыльного. Сказал насмешливо:
— Они умерли… Иди-ка ты отсюда, сынок. Ну. Бегом марш!
Объяснение происшествию оказалось самым что ни есть прозаическим. Ночью, обуянный страшной жаждой, не вставая с кровати, Мисюра сунул руку под койку, нащупал бутылку минеральной воды, молодецкими зубами скусил пробку и выпил содержимое, булькая и обливаясь. Бутылку бросил под кровать и опять отключился.
Ошибка стала ясна только утром. Рядом с нарзаном под кроватью стояла фляжка синих школьных чернил, которую Мисюра купил в сельпо для ротной канцелярии. Ее то он и высадил в пьяной запарке. А пролитые чернила окрасили лицо в цвета парадной авиационной формы…