— Помоги и ты родному брату, не пихай меня в яму, — умоляюще зашептал Кузяев. — Сама знаешь, надоело мне во вдовцах ходить, женился я, хочу семьёй пожить, чтоб всё по-хорошему было. А если меня в суд потянут, как вот Калугина, что молодая жена скажет? Повернётся да уйдёт. А с Митькой что будет?
— А сможешь ли по-хорошему-то, Ефим? — недоверчиво спросила Александра.
— Вот как сестре родной обещаю… Ради нашей покойной матушки… Кончил я с калугинскими замашками. Слова худого обо мне не услышишь…
Александра тяжело вздохнула. Кузяев достал пачку денег и осторожно сунул сестре в руку.
— Возьми. Отдашь Карасёву. Недостачу я тут пополнил. А подарки, пожалуй, поделим — половину твоим малышам, половину моему Митьке. Не пропадать же добру.
— Ну уж нет, — отказалась Александра, вспомнив гневную вспышку Гошки. — Это не подарки, а не знаю что… обман какой-то. Забирай всё себе.
Пустой закуток
Утром Гошку растолкала мать. Она сказала, что уходит, и объяснила, чем кормить на завтрак и в обед Мишку и Клавку.
Гошке смертельно хотелось спать, и он очень смутно уловил, что ему надо достать из печки и что принести из погреба.
— Ага, накормлю, — бормотнул он и, с трудом продрав глаза, взглянул на мать.
Мать была, как обычно, в своём лоснящемся кожушке, в широких кирзовых сапогах, в тёмном, туго затянутом на шее платке.
— Ты куда? — сонным голосом спросил Гошка. — На базар? Поросят покупать?
— Спи, спи… всё уладится, — неопределённо кивнула мать и, неслышно приоткрыв дверь, вышла из избы.
«Вот то-то, уладится… А мамка у нас понятливая, считается со мной», — довольно улыбнулся Гошка и, повернувшись на другой бок, вновь погрузился в сон.
Второй раз он проснулся от чьих-то голосов и топота ног в сенях. Потом дверь распахнулась.
«Неужто мамка вернулась?»— подумал Гошка и прильнул глазом к дырочке в ситцевой занавеске, отделяющей кровать от комнаты.
У порога стояли новый председатель и его дочка. Невысокий, худощавый, аккуратно выбритый, Николай Иванович был в своём лёгком бобриковом пальто, в кепке с пуговичкой. Из-под ворота пальто выглядывала белая рубашка. Шея у Николая Ивановича была розовая, нос шелушился, как картошка, — председатель ещё не привык к горячему колхозному солнышку.
«И чего он такой дотошный, всё ему надо», — подумал Гошка.
— Александра Степановна, а мы к вам, — заговорил председатель. — Как тут ребячьи питомцы поживают? Показывайте.
Гошка похолодел и замер.
«Опоздала мамка с поросятами, — мелькнуло у него. — Что же теперь будет?»
И он не нашёл ничего лучшего, как вновь закрыться одеялом.
— Александра Степановна! — ещё раз позвал Николай Иванович и развёл руками. — Ну вот. Опоздали мы, Елька. Хозяйка, поди, уже на работе.
— А нам Гошка покажет. Он у нас за самого главного, — отозвалась Елька. Она бросилась к кровати, отдёрнула занавеску и принялась будить мальчишку.
Делая вид, что никак не может проснуться, Гошка мычал отбивался ногами, натягивал на себя одеяло.
— Я вот тебя водой оболью, — погрозила Елька.
— Зачем же так? — остановил её отец. — Пусть отсыпается.
Но Елька уже набрала из кружки полон рот воды и, приподняв одеяло, брызнула на Гошку. Тот вскочил лохматый, в одним трусах и, прикрывая голые ноги одеялом, бросился на девочку.
— Если хочешь быть здоров — водой холодной обливайся, — прячась за спину отца, пропела Елька. Потом попросила мальчика показать отцу поросят.
— Да-да, — сказал Николай Иванович, — очень интересно взглянуть.
Гошка мучительно раздумывал, как бы ему протянуть время.
— Я ж не знаю… — буркнул он. — У меня ключа нет.
— А я знаю, где ключ, знаю! — Елька бросилась к полке над зеркалом. — Тётя Шура его всегда здесь кладёт.
Но не успела она дотянуться до полки, как Гошка, отбросив одеяло, оттолкнул девочку в сторону, вскочил на табуретку и сам принялся шарить по полке. Нащупав ключ, мальчик вздрогнул, затолкал его в щель в стене и спрыгнул с табуретки.
— Нет ничего. Верно, мамка с собой взяла.
— Ну что ж… На нет и суда нет, — сказал Николай Иванович и, кивнув Ельке, предложил пойти за хозяйкой на ферму.
— Папа, а ты наших поросят через дверь послушай… — посоветовала Елька. Она схватила отца за руку и потащила во двор.
«И чего лезет куда не надо!» — озлился Гошка на неугомонную девчонку. Он наспех оделся и тоже выскочил во двор.
Елька с отцом уже стояла перед поросячьим закутком, стучала кулаками в дверь и ласковым голосом звала поросят.
За дверью сначала было тихо, но потом донёсся сильный, с хрипотцой поросячий визг.
— Это Черныш, — догадалась Елька. — Ой, лапочка, он же голодный! Гоша, их кормить пора.
— Без тебя знаю. Зачем ты их дразнишь? — сердито прикрикнул Гошка на девочку и пребольно наступил ей на ногу.
Елька отскочила в сторону.
Неожиданно во двор вошла Гошкина мать. Она, видно, торопилась: кожушок на груди был распахнут. Вслед за Александрой появился Кузяев с Митькой.
Гошка кинулся к матери и заглянул ей в глаза.
— Привезла? Купила? — шепнул он.
Мать жалостливо усмехнулась и, слегка отстранив сына, обратилась к Николаю Ивановичу:
— А я вас повсюду ищу. И домой заходила, и в правление, а вы вон где.
— Решил своими глазами ребячьих питомцев посмотреть, — сказал председатель. — Как-то они тут?
— Опоздали, Николай Иванович, — вполголоса призналась Александра. — Нет здесь больше поросят.
— Не понимаю, — удивился председатель. — А в закутке кто же? Визжат, хрюкают. Вот только Гоша ключа не мог найти.
Александра с недоумением покосилась на сына.
— А ключ теперь ни к чему. Запирать нечего.
Она подошла к закутку, вытащила из пробоя незапертый замок и распахнула дверь.
В закутке вьюном крутился лишь один худой, остромордый Черныш.
— Вот и все поросята, — глухо выговорила Александра. — А остальных я на базаре продала. Двенадцать штук. Каюсь. Теперь что хотите со мной делайте.
Она достала из-за пазухи газетный свёрток и сунула председателю в руки.
— И деньги возьмите. Они все здесь, до копеечки, целёхонькие, не траченные…
— Постойте, Александра Степановна, — заговорил озадаченный Николай Иванович, не зная, что делать со свёртком. — Как же всё это случилось? Объясните толком.
Отведя глаза в сторону, Александра молчала.
— Да какой уж с неё спрос, Николай Иваныч, — выступил вперёд Кузяев. — Совсем она не в себе, полное затемнение ума. Поди, и сама не ведает, что натворила.
Втянув голову в плечи, Гошка стоял, прислонившись к а стене закутка. У него не было сил поднять глаза и взглянуть ни на Николая Ивановича, ни на Ельку. Он даже собрался юркнуть куда-нибудь, чтобы никого не видеть, но только глубже втянул голову в воротник пиджака.
А Кузяев всё говорил и говорил. По его словам выходило, что мамка у Гошки тёмная, отсталая и суеверная женщина, что после смерти мужа она совсем опустилась, потеряла всякий интерес к колхозной жизни.
«Чего это он мамку, как покойницу, отпевает?.. — насторожился Гошка. — И совсем она не отсталая, и в церковь никогда не ходит, и работать умеет».
— Дядя, а чего вы всё на мамку наговариваете? — упрямо, спросил он. — А может, она не по своей воле на базар ездила. Вы же сами наших поросят забраковали.
— Как ты говоришь, Гоша? — обернувшись, спросил Николай Иванович. — Забраковали?
— Ага, — подтвердил Гошка. — Дядя Ефим сказал, что они больные, заразные, нельзя их на колхозную ферму пускать. А только мы не поверили. В лечебницу с Никиткой ходили.
Председатель вопросительно посмотрел на Кузяева.
— Было такое дело, — сказал Ефим. — Усумнился я в ребятишках, отстранил их от работы, Александре поручил за поросятами присматривать. А она вон что надумала.
— Мой грех, мой, — вялым, безучастным голосом подтвердила Александра. — Бес попутал, на колхозное добро польстилась.
— Вот-вот, — подхватил Кузяев. — Вдовая жизнь, дети малые, заработки в колхозе никуда — вот и споткнулась женщина. Но я так думаю, мы должны войти в её положение, наказать, конечно, но по-божески. Ведь свой же человек, не потерянный…
— А никто Александру Степановну не судит пока, — перебил Кузяева Николай Иванович. — К чему такая защитительная речь? — Он обернулся к Гошкиной матери, протянул ей свёрток с деньгами и попросил сдать деньги в колхозную кассу.
— А мне… мне самой куда же? — растерянно спросила Александра. — Дома, что ли, сидеть… милиционера ждать?
— Да нет, зачем же? Успокойтесь пока, придите в себя. И продолжайте работать на ферме. А там подумаем, разберёмся.
И Николай Иванович вышел со двора. Елька, кинув на Гошку встревоженный взгляд, побежала вслед за отцом.
Александра опустилась на перевёрнутое вверх дном ведро и, притянув к себе сына, вдруг заплакала.
— Эх, недотёпа! — с досадой сказал Кузяев. — При хозяине надо было слезу пускать, а не сейчас. — Потом, строго поглядев на Гошку, добавил — А этому стрючку втолкуй. Пусть он в разговоры взрослых не лезет…
— Мама, о чём это он? — недоумевая, спросил Гошка, когда Кузяев вышел за ворота.
— Ой, сынок, — заговорила мать, тычась сыну в плечо и продолжая всхлипывать. — Не тронь ты дядю. Одна я во всём виноватая. И куда только несёт меня, куда прибивает?
Гошка освободился от рук матери.
— Хватит тебе! Задожжила… Раньше надо было думать.
Поквитались
Через полутёмные сени Гошка направился в избу и сразу же столкнулся с Никиткой.
Растерянный, виноватый, тот стоял, прижавшись к стенке.
— Гош, а Гош! — вполголоса заговорил Никитка. — А я ведь слышал. Я здесь стоял, в сенях.
— Что ты слышал?
— Про мамку твою, про всё. Только ты не думай… Может она и не виновата совсем… Может, тут другие кто…
— Чего ты плетёшь? Какие другие? — с досадой перебил его Гошка. — Мамка же сама во всём призналась.
— Так-то оно так. А всё равно не думай чего плохого. Давай лучше в школу собираться, пора уже.
Мальчики вошли в избу, и Гошка, достав свой видавший виды дерматиновый портфель, принялся засовывать в него тетрадки и учебники.
Где-то в глубине сознания у мальчика слабым родничком пробивалась мысль, что это, пожалуй, хорошо, что мамка больше не хитрила, а честно, без утайки призналась в своей вине.
Но эта мысль сразу же забивалась другой.
Гошка понимал, что теперь у них в доме всё пойдёт кувырком. Сегодня или завтра появится милиционер, такой молоденький, с усиками, в щегольских начищенных сапожках, и ласково пригласит мать в сельсовет: «Пройдёмте, гражданочка!»
А там на «гражданочку» составят протокол, потом вызовут в суд, и, может быть, она долго-долго не вернётся домой.
Гошка с «маломощной командой» — Мишкой и Клавой останется в Клинцах, и ему придётся вести всё хозяйство.
Колхозники будут обходить дом Шараповых стороной, словно в нём живут какие-то зачумлённые, и Гошка, наверное, не раз услышит о себе недобрые слова. «А это сынок Шараповой, что на чужое польстилась».
И всё же Гошка многого не понимал. Что стало с матерью? Как она могла решиться продать ребячьих поросят?
— Ну, что ты пихаешь, что пихаешь? — с досадой прикрикнул на приятеля Никитка, заметив, как тот торопливо и беспорядочно засовывает в портфель тетрадки и учебники. — У нас же арифметика сегодня, ботаника да русский, а ты чего нахватал…
Он перебрал Гошкины учебники и тетради, отложил в сторону всё ненужное для сегодняшних занятий, закрыл портфель и сунул его в руки приятелю.
Всю дорогу до школы Гошка упрямо молчал. Никитка забегал то сбоку, то спереди, заводил разговор об уроках, об учительнице, которая, по его расчётам, обязательно должна сегодня вызвать их к доске.
— Да помолчи, и так тошно!.. — оборвал его Гошка. Он вдруг свернул с шоссейной дороги в сторону и, цепляясь за ветки кустов, стал спускаться по оледеневшей тропинке на дно оврага.
Одна из веток с треском обломилась, Гошка упал, шагов десять прокатился плашмя, потом вновь вскочил на ноги и погрозил Никитке кулаком:
— Не ходи за мной!
Никитка только пожал плечами — он и в хорошую-то погоду не очень любит спускаться в Шарагин овраг, а тут ещё по ледяной дорожке. Пусть Гошка храбрится, а ему ещё дорога голова на плечах. И он торопливо зашагал по шоссейке.
А Гошка тем временем достал из кустов свой портфель, пересёк овраг, потом молодую дубовую рощицу и вышел к пришкольному участку.
Сейчас он перелезет через знакомый лаз в изгороди, войдёт в школу с чёрного хода, незаметно проберётся в класс и сядет за свою парту. Весь день он будет сидеть тихо, ни к кому не подойдёт, ни с кем не заговорит, а после уроков так же незаметно, через овраг, ускользнёт домой.
Но что это? Едва только Гошка подобрался к чёрному ходу, как у поленницы дров натолкнулся на Митьку Кузяева, Ельку, Никитку, Таню и Борьку Покатиловых. Кажется, здесь собралось всё третье звено.
— А-а, сам Шарап пожаловал, — ухмыльнулся Митька, постукивая о полено суковатой палкой с загогулиной. — Вот и кстати. Тебе не икалось?
— Ты почему окольным путём в школу пробираешься? — спросил Борька Покатилов.
— Где хочу, там и хожу, — насупился Гошка. — Дорожка не заказана.
Он дёрнулся и хотел было проскользнуть в школу, но Борька его задержал.
— Это правда? — растерянно спросил он. — Наших поросят продали? Твоя мамка?
Гошка молчал. Засунув руки в карманы и глядя в сторону, он только прислонился к поленнице дров.
— У него от переживаний, видать, память отшибло. Тогда я могу напомнить, — вызвался Митяй и с прищуром оглядел Гошку — теперь уж он сведёт с ним старые счёты, за всё расквитается!
Привстав с берёзового чурбака, Митяй принялся рассказывать о том, что он слышал сегодня утром во дворе у Шараповых. Сейчас в колхозе, наверное, уже все знают, что натворила Гошкина мать. Ей, конечно, даром это не пройдёт. Но с тёткой Александрой пусть разбираются взрослые, а они, пионеры, должны поговорить о Гошке Шарапове. Как же он смел так обмануть своих товарищей?
Знал, что мать собирается продать пионерских поросят, и никому об этом даже не заикнулся. И не только не заикнулся, а сам тайно поехал с матерью на базар и помогал ей сбывать поросят. Это ли не скандал? И всё это происходит в третьем звене, которое готовило колхозу такой замечательный первомайский подарок.
Гошка почувствовал, как у него похолодели руки.
Что угодно, но этого он не ожидал!
И такое говорит Митька Кузяев, первый пройдоха в деревне.
— Ско… скотина ты! — процедил Гошка, подаваясь вперёд. — Да я… я тебя!
Митька на всякий случай отступил назад и выставил вперёд суковатую палку.
— Ну-ну, не расходись — напорешься! — предупредил он и пожаловался ребятам — Видали! Как бешеный бросается. Ясно, что совесть нечиста.
— Погодите, ребята, погодите, — замахала руками Таня. — Тут что-то не так. Ничего Гошка не продавал, ничего он не знает. Он и в город-то ездил только в лечебницу. Поросёнка доктору показать.
— Это всё для отвода глаз придумано, — сказал Митька. — Он же хитрюга, Шарап… под стать мамаше своей.
— С ним и Никитка в городе был… — напомнила Елька. — Пусть он скажет.
— Да не так всё это, не так! — закричал подоспевший Никитка. — Вы слушайте, чего я скажу, я всё знаю.
— Давай-давай, — фыркнул Митька. — Говорят, ты тоже видел, как Гошка с матерью поросят продавал.
— И ты на базаре был? — удивился Борька. — А почему молчал до сих пор?
— Ну, был. Только я не о том хочу… — начал было сбитый с толку Никитка, но тут в коридоре прогремел звонок, и ребята побежали в школу.
Только Митяй задержал Никитку и затолкал его в дальний угол раздевалки.
— Чего ты, Кузяй, чего? На урок же опоздаем, — чуя недоброе, взмолился Никитка.
— Успеется, — ухмыльнулся Митяй. — Ты мне вот что скажи: тебе батька десять рублей дал?