Здесь Петру показалось удобным: перед памятником была площадь.
Апостолы встали сзади и по бокам.
Петр откинул голову, прокашлялся, вытянул руку и громко сказал:
– Люди! Радуйтесь! Я пришел!
Кто-то засмеялся.
Дело в том, что Петр, не ведая того, вытянул руку совершенно так же, как и человек-памятник.
Петр не обратил внимания на смех. Он заговорил.
Вокруг стала собираться публика.
Петр старался говорить коротко и ясно: я пришел сказать, что прощаю вас, живите, радуйтесь, но опасайтесь, ибо если первое второе пришествие вам обошлось мягким боком, то в случае вашего невразумения второе второе пришествие будет уже окончательным.
Но люди не радовались, а смеялись – да и то не все. Большинство смотрело хмуро, даже озлобленно.
Толпа была жидковата – человек двадцать, и непостоянная. Подойдут, послушают и уйдут. Но была, заметил Петр, группа из семи-восьми человек, стоящих уже не менее получаса. Ради них стоит продолжать, подумал он. Ради их надежд.
– Вот ты, – обратился он к человеку среднего вида. – Чего ты ждешь?
– Я-то? – не спеша, не тушуясь, с уважением к себе ответил человек. – Жду, чего нового скажешь. Чую: не дождусь.
Отвернулся – и пошел прочь.
Как бы вдруг застеснявшись, стали расходиться и остальные.
Задержался лишь корреспондент областной газеты Джиаев. Он был человек горячий и не любящий пустопорожних действий, и вот, слушая очередного психа, кипел, но уговаривал себя не беситься по пустякам. Но все же не выдержал.
– Христос, значит? – спросил он Петра.
– Да.
– Чем докажешь?
– Тебе документы предъявить? – улыбнулся Петр.
– Ты не скалься! – сердито закричал Джиаев. – Почему?! Ну скажи, почему я должен верить, что Христос! Докажи!
– Ты не волнуйся.
– Докажи, говорю тебе, докажи!
(Апостолы с интересом слушали.)
– А ты? – спросил Петр.
– Что?
– Ты не веришь, что я Иисус? – тоном утверждения спросил Петр.
– Нет, конечно!
– Докажи!
Апостолы засмеялись.
Джиаев плюнул и побежал в редакцию, чтобы написать статью. О проявлениях массового идиотизма, когда на каждом углу упираешься в маньяка: тот мнит себя спасителем Отечества, тот метит в президенты, а этот, видите ли, вообще Христом себя объявил! Он писал и по привычке зачитывал вслух удачные места. Все смеялись – и отсоветовали ему трудиться над материалом: мелковата тема для их газеты.
Действительно, подумал Джиаев, скомкал листки. Но на душе у него полегчало.
Он пошел на обед, а обедая, подумал: что, если – вдруг? Нет, в самом деле, – вдруг?
Кое-как доев, он отправился к памятнику и продолжил диспут.
Там уже опять собралась небольшая толпа.
– Допустим, я хочу поверить, – сказал он. – Но где гарантия, что ты не самозванец?
– Я же говорю тебе! – удивился Петр.
– Так и другой скажет!
– Но я-то не другой!
– Тьфу, лыко-мочало! – снова начал заводиться горячий газетчик. – Да откуда я знаю, что ты не другой?
– Да я же тебе говорю!
Апостолы слушали с вежливыми улыбками.
– Так и другой будет говорить! – кричал Джиаев.
– Но это же будет другой!
Петр глядел ясными глазами в глаза Джиаева и не понимал его недоумения.
Джиаев, почувствовав боль в сердце, пошел в редакцию и взял командировку в отдаленный район Сарайской области. Такие командировки его всегда успокаивали.
А вернусь, и не будет уже никакого Христа, думал он.
И, сразу скажем, оказался прав.
Петр все говорил и говорил и не мог понять, что происходит; то есть, наоборот, почему ничего не происходит, почему не озаряются нежданной радостью лица людей, почему не видно слез раскаяния и облегчения. Они что, никак не поймут, так их так? Не видят Богова подаренья? Не знают того, что жизнь их личная и общая могла прекратиться в любую секунду – застав их, быть может, в гуще самых неприглядных дел?
Стоят тупо.
Проходят мимо.
Вот прошла мимо бабушка с внуком; внук спросил, о чем говорит дядя, бабушка сказала, что если внук будет плохо себя вести, то он вырастет таким же бездельником, будет шляться с безумными речами всем на посмешище.
Шли мимо американцы – туристы из Америки, переводчица-гид с гордостью сказала им, что человека, называющего себя Христом, еще пару лет назад схватили бы и отправили в КГБ, а теперь он свободен и, может, называет себя так лишь ради эксперимента, испытывая степени свободы и самовыражения. А в Америке есть такое? О, йес! – отвечали американцы, нет в мире такого, чего не было бы в Америке. И как правило, в еще большем количестве!
Шел мимо беллетрист Алексей Слаповский, шныряя умом и взглядом в поисках сюжетов и нелепостей. Остановился, не подходя близко. Посмотрел, по слушал. И, вдохновившись, побежал домой – сочинять роман под названием «Первое второе пришествие». Это будет роман о человеке, вообразившем себя Христом. Занятная штукенция может получиться. Или такое название: «Конец света откладывается!» Второе эффектней, первое загадочней. Какое выбрать?..
Дело шло к вечеру.
Апостолы не роптали, но уже переглядывались.
Первым не выдержал Диомид. Ему надоело прятать лицо в воротник и отворачиваться, потому что он видел сегодня не менее десятка знакомых, знающих его как Алексея Гулькина, нормального человека.
– Ну, ладно, – сказал он. – Приятно было познакомиться.
Потоптался.
– Я пошел, говорю. Могу я уйти? У меня тут…
– Иди, – молча сказал Петр.
– Иуда, – сказал Сергий.
Вернувшись в ППО, апостолы с устатку набросились на щи, которых предусмотрительная Лидия наварила огромную кастрюлю, а Петра она повела к себе для любви.
Но Петр не мог любви.
Он думал о причинах провала.
Он искал их в себе.
Не с той верой говорил?
С той – и другой не может быть.
Не те слова?
Те.
Не так?
Вроде так…
Значит, как ни крутись, без чуда не обойтись. Что бы придумать такое?
Он ворочался полночи – и придумал.
На другой день все началось так же: громкие Радостные слова Петра, вялая горстка слушателей.
– Вы не верите? – спросил Петр.
Не ответили.
– Они не верят, бляха-муха! – возмутился Анатолий. (Вчера от огорчения за Петра все апостолы как один вдрызг напились с помощью спирта, добытого у жителей Грабиловки, ворующих его помаленьку из цистерны, вот уже три месяца стоящей в тупике.)
– Даруется вам знамение! – сказал Петр. – Через час рухнет этот идол, созданный вами, и в тот же миг все, кто тут, станут здоровы! Скажите это всем, зовите всех!
Час времени он дал специально, чтобы собралось побольше народу.
И действительно, вскоре не менее пяти тысяч людей стояло на площади, и новые прибывали. Ведь только возле десяти – двадцати людей, стоящих кучкой, медленно растет толпа, сотня же – за минуту прибывает вдвое, тысяча удваивается еще быстрее. Если бы Петр дал не час, а два или три, наверняка здесь собралось бы все миллионное население Сарайска, исключая грудных детей и нехожалых стариков.
– Радуйтесь! – сказал Петр. И повторил в который уже раз весть о прощении. – А теперь для неверующих в меня! Расступитесь все, отойдите на сто шагов!
Толпа с трудом потеснилась.
Петр указал рукой на памятник, который тоже бесполезно указывал куда-то, и повелительно крикнул:
– Именем Божиим…
Он сделал паузу, чтобы закончить: «Рассыпься!»
И тут вклинился молодой энергичный голос.
– Минуточку!
Петр обернулся.
Протолкавшись сквозь толпу, к нему подошел юный лейтенант милиции:
– Предъявите документы!
– Да что же это такое, так вашу так! Уберите его! – рассердился Петр на апостолов.
Но их, однако, след простыл.
Не осудим.
У каждого были веские причины.
Яков и Иван, церковники, служители епархиального управления, руководствовались указанием своего руководителя ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт, а желательно и в соприкосновение с представителями правоохранительных органов, дабы не было с их стороны антицерковных провокаций.
Кислейка-Егор с детства от милицейской формы впадал в конвульсии и лишался речи, он даже лишился ее совсем, как мы знаем, – после того случая, когда его занесло в Сарайск и он столкнулся с марширующим по улице батальоном милиции, – вот он и испугался, что у него опять отнимется язык.
Василий Ельдигеев, шофер, боялся ответственности за угон автобуса.
Илья не хотел попасть в вытрезвитель, так как после вчерашнего успел как следует опохмелиться.
Василий, шурин Ельдигеева, Никита Кузовлев, Андрей и Аркадий вспомнили, что они – без документов.
Анатолий, вор, – тут и объяснять ничего не надо.
Сергей Обратнев, как представитель новых органов демократической власти, просто не имел права в своем лице дискредитировать идею демократии; известно ведь, как милиция любит ущипнуть демократов за мягкое – со злорадством. Это первое. Второе: находясь на воле, он сможет помочь Петру, попав же с ним в кутузку – ничего не сможет сделать.
Сходная причина была у о. Сергия. Он без всякой гордости, а по чувству долга видел себя в будущем новым евангелистом. Значит, ему нужно беречь себя, чтобы донести миру благую весть новоявленного Христа, его задача: до конца проследить второй земной путь Иисуса.
Итак, Петр остался один.
С горечью посмотрев на лейтенанта, он показал паспорт, предусмотрительно захваченный с собой.
– Так, – сказал лейтенант. – Пройдемте!
– Вот те и Христос! – раздалось в толпе.
Петр хотел-таки, уходя, одним взглядом повалить истукана, но забывшая об осторожности толпа слишком близко подошла к памятнику.
– Прощайте! – сказал Петр людям. – Я еще вернусь.
Ему почудились чьи-то всхлипывания.
Боль сострадания переполнила его душу.
15
Лейтенант Хайфин, еще учась в школе милиции, много размышлял над психологией преступника.
И пришел к выводу: каждый преступник, гордясь совершенными преступлениями, испытывает комплекс неудовлетворенности. Ему мало авторитета среди таких же, как он, ему мало хвастать перед женщинами на хазах и подростками, новобранцами преступного мира, на пересылках, ему втайне хочется говорить об этом открыто всем и каждому, в газете, по телевизору – красуясь собой. Не имея такой возможности или боясь, преступник все равно стремится быть на виду: покупает заметный роскошный автомобиль, становится якобы коммерсантом и благотворителем и участвует в виде члена-учредителя какого-нибудь культурного конкурса скрипачей, сидя в президиуме, – или еще каким-то способом показывает себя, лишь бы о нем говорили и смотрели на него.
По этому признаку человек, вот уже второй день публично называющий себя Христом, вполне подходит под логику поведения скрытого преступника.
Хайфин стал проверять и тут же напал на след. Во-первых, в областном управлении милиции обнаружилась копия заявления гражданки Кудерьяновой об изнасиловании (Маша в свое время забыла забрать это заявление из полынского горотдела, а горотдел, в свою очередь, забыл проинформировать областное управление о закрытии дела.) И хотя Петр Салабонов покрыл преступление, женившись на Марии Кудерьяновой (и подозрительно взяв ее фамилию), но заявление-то осталось – и неизвестно еще, чем пригрозил он ей! И Хайфин вызвал в Сарайск Машу, а заодно и мать Петра. Попутно он расследовал возможное участие Петра в убийстве главврача полынской больницы Кондомитинова. Убил, допустим, признанный невменяемым Петр Петрович Завалуев (близкий родственник подследственного!), но почему убийцу обнаружили в доме Салабонова-Кудерьянова?! Местная милиция этим вопросом халатно не заинтересовалась. Попутно Хайфин рассматривал возможность возбуждения уголовного дела по заявлению Фомина И.В. о нанесении ему ущерба здоровья доморощенным лекарем Ивановым (он же Салабонов, он же Кудерьянов). Фомин ведь тоже забыл забрать свое заявление, и оно пылилось, пока не раскопал его в архивах дотошный Хайфин. Таким образом, по совокупности получалось весьма приличное дело – и это Хайфину как нельзя кстати, он ведь занимается первым самостоятельным расследованием после окончания школы милиции.
Но ему было мало одних фактов.
У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве – подозревай в ограблении, поймали на ограблении – подозревай в убийстве, поймали на убийстве – подозревай измену Родине, поймали на измене – подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.
С такими выкладками, соображениями, документами и т.п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.
Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.
К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит – писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.
Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров – наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.
И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.
– Тут написано, – сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, – что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.
– Правда, – сказал Петр.
– Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!
– Она не была женой!
– Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.
– Правда.
– Это как?
– Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.
– Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?
– Считаю.
– Ну, твое дело, – согласился майор Филатов. – Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.
– Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.
– Не сепети! Лично – убивал?
– Нет.
– Помогал?
– Да.
– Чем?!
– Кровосмесительной связью с его сестрой.
– Ничего не понимаю! Ладно, – не любя двусмысленностей, порешил Филатов. – И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.
– Испортил.
– Это как?
– Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, – не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.
– Чем? – заинтересовался майор.
– Руками.
– Умеешь?
– Умею, – признался Петр.
– А от простатита? – с надеждой спросил Филатов.
– Попробую.
Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди «овец заблудших» его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его – а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, – поэтому и не радуется, когда его прощают.
Филатов огорчился, но тем не менее сказал:
– Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.
– Я преступник, – сказал Петр.
– Шуруй, шуруй!
В дверь постучали, Филатов разрешил.
Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.