Мистер Джефсон, консул, выдавил из себя кривую улыбку. Из уважения к занимаемому им посту его выбрали председательствующим, и в этом качестве он хотел, чтобы к делу отнеслись серьезно. Он был из тех, кто любит повторять: если берешься за что-то, делай это как следует.
— Из ваших слов следует, — сказал он не без язвительности, — что стоящий перед нашим собранием вопрос не представляется вам достаточно важным.
— По-моему, он не стоит выеденного яйца, — поддакнул Галлахер, и в глазах его мелькнул огонек.
Миссис Хэмлин засмеялась. Под конец было решено, что пассажиров второго класса пригласить нужно, но необходимо вместе с тем поговорить с капитаном конфиденциально и намекнуть, что было бы разумно, если бы он запретил им приходить на праздник. Вечером того же дня, когда происходило это собрание, одевшаяся к обеду миссис Хэмлин поднялась на палубу одновременно с Галлахером.
— Успеете как раз к коктейлю, — весело проговорил он.
— Я бы не отказалась. По правде говоря, мне нужно капельку взбодриться.
— А что случилось? — улыбнулся он.
Миссис Хэмлин подумала, что улыбка его красит, но от прямого ответа предпочла уклониться.
— Я же вам говорила давеча, — бодро подхватила она, — мне исполнилось сорок.
— В жизни не встречал женщины, которая бы так это афишировала.
Они прошли в бар, где ирландец заказал ей драй-мартини, а себе разбавленный джин. Он так давно жил на Востоке, что разучился пить все остальное.
— А у вас икота, — заметила миссис Хэмлин.
— Да, с полудня, — ответил он небрежно. — Занятно, что началась она, как только берег скрылся из виду.
— Ну ничего, пройдет после обеда.
Они выпили и после второго удара колокола перешли из бара в столовую.
— Вы в бридж играете? — спросил он на прощание.
— Да нет.
Она и не заметила, что в следующие два-три дня не встретила его ни разу: была слишком погружена в свои мысли. Стоило ей взяться за шитье, как они одолевали её; вставали между ней и книгой, за которую она хваталась, чтобы обмануть их неотступность. Чем дальше увезет ее корабль от места, где произошло несчастье, надеялась она, тем меньше будет мука, раздирающая душу. Но нет, с каждым днем, приближавшим ее к Англии, тоска ее лишь делалась острее. Со страхом думала она о будущем, о серенькой, тоскливой жизни, которая ее там ожидала, но, изгоняя из своего усталого ума образ пугавшего ее грядущего, она уже в тысячный раз мысленно прокручивала историю, которая и обратила ее в бегство.
Двадцать лет была она замужем. Это немалый срок, и, разумеется, смешно было бы требовать, чтоб муж любил ее безумно, как когда-то. Она сама давно уже не была влюблена, как прежде, но они оставались добрыми друзьями и отлично ладили. Их брак, пожалуй, можно было назвать счастливым — в той мере, в какой браки бывают счастливыми. И вдруг она узнала, что ее муж влюбился. Будь это флирт, она бы не испугалась — такое случалось и прежде, она всегда поддразнивала мужа, против чего он никогда не возражал, ему это немножко льстило, и они вместе смеялись над его увлечениями, в которых не было ничего серьезного и угрожающего. Но тут все было иначе — он влюбился без памяти, как восемнадцатилетний мальчишка. А ему ведь пятьдесят два! Это просто смешно. И к тому же нечестно. Он совершенно потерял голову. Когда ей удружили, преподнеся эту новость, все иностранцы в Иокогаме уже были наслышаны об этом. Оправившись от первого удара и подождав, чтоб стихли гнев и удивление (он был последний человек, от которого можно было ожидать чего-либо подобного), она пыталась говорить себе, что поняла бы и простила, если бы он увлекся молоденькой. Мужчины средних лет часто ведут себя, как идиоты, гоняясь за девчонками, а прожив на Дальнем Востоке двадцать лет, она не раз имела случай убедиться, какой опасный возраст для мужчины — пятьдесят и около того. И все равно нет ему оправдания. Подумать только, влюбиться в женщину восемью годами старше ее! Просто дикость какая-то! Это ставило ее в дурацкое положение. Еще чуть-чуть — и Дороти Лейком стукнет пятьдесят. И знаком он с ней был ни много ни мало восемнадцать лет, потому что Лейком, как и ее собственный муж, был коммерсантом — торговал шелком. Из года в год они встречались три-четыре раза в неделю, а как-то даже оказались вместе в Англии и, больше того, жили в одном доме на морском берегу. И ничего из этого не воспоследовало! До прошлого года между ними ничего не было, кроме шутливого дружеского заигрывания. Нет, это просто уму непостижимо! Дороти в самом деле привлекательная женщина, ничего не скажешь, у нее прекрасная фигура, пожалуй, формы пышноваты, но она все еще хороша: яркий рот, прелестные волосы, открытый, дерзкий взгляд темных глаз. Но все это было при ней и много лет назад, а сейчас ей уже сорок восемь лет. Сорок восемь!
Миссис Хэмлин не стала таиться и сразу пошла на мужа в атаку. Поначалу он отпирался — клялся и божился, что в ее обвинениях нет ни слова правды, но у нее были неопровержимые доказательства. Он помрачнел и наконец признался в том, что невозможно было отрицать. Потом он задал ей немыслимый вопрос:
— Почему это тебя волнует?
Чем привел ее в бешенство. Говорила она долго, с гневным презрением, и душевная горечь подсказала ей немало обидных слов. Он выслушал ее спокойно.
— Все двадцать лет, что мы женаты, я был не самым худшим мужем. Мы с тобой давным-давно друзья, и только. Я к тебе очень привязан, и привязанность моя сейчас ничуть не стала меньше. И то, что я даю Дороти, я не отнимаю у тебя.
— Что тебя во мне не устраивает?
— Все устраивает. Нельзя и желать лучшей жены.
— И ты смеешь это говорить после того, как обошелся со мной так жестоко?
— Прости, я не хотел быть жестоким, но ничего не могу с собой поделать.
— Но ради Бога, объясни, за что ты ее любишь?
— Откуда мне знать? Ты же не думаешь, что я хотел того?
— Разве ты не мог подавить свое чувство?
— Я старался. Мы оба старались.
— Ты так это говоришь, как будто тебе двадцать. Ты не забыл, что вы уже немолоды? Она на восемь лет старше меня, и ты ставишь меня в глупое положение.
Он ничего ей не ответил. Она сама не понимала обуревавших ее чувств: была ли это ревность, или злость, или просто уязвленная гордость?
— Я не допущу, чтоб все так шло и дальше. Будь это только ваше с ней дело, я разошлась бы с тобой, но у нее есть муж и дети. Бог мой, подумал ли ты о том, что, если б у нее были не сыновья, а дочери, она б уже, наверное, была бабушкой?
— Очень может быть.
— Какое счастье, что у нас нет детей!
Он нежно протянул к ней руку, видно, хотел погладить, но она отпрянула в ужасе.
— Ты сделал меня посмешищем в глазах моих друзей. Ради всех нас я бы хотела замолчать эту историю, но при условии, что вы покончите с вашим романом раз и навсегда.
Он опустил глаза и стал рассеянно вертеть в руках какую-то японскую фигурку, стоявшую на столе.
— Хорошо, я скажу Дороти.
Она едва кивнула и, не проронив ни слова, направилась к двери. Она была так зла, что не почувствовала, как театрально держалась.
Она ждала, что он скажет об их с Дороти решении, — но он вел себя так, как будто того разговора не было: был вежлив, спокоен, немногословен, и в конце концов ей вновь пришлось заговорить с ним первой:
— Ты не забыл, о чем я тебя просила? — осведомилась она холодно.
— Я все сказал Дороти. Она просила передать тебе, что ей очень жаль, она не хотела причинить тебе такую боль. Ей бы хотелось прийти к тебе поговорить, но она боится, что тебе это будет неприятно.
— Вы приняли какое-нибудь решение?
Он заколебался. Ему не изменила сдержанность, но, когда он заговорил, голосу него слегка дрожал:
— Боюсь, нет никакого смысла давать слово, раз уже мы не в силах будем его сдержать.
— Что ж, это решает дело.
— Наверное, мне следует предупредить тебя, что, если ты захочешь получить развод, мы будем оспаривать выдвинутое обвинение. Ты не сумеешь добыть необходимые улики и проиграешь процесс.
— И не подумаю делать ничего подобного. Я поеду в Англию и пойду к адвокату.
— В наше время такие вещи улаживаются довольно просто, и я доверюсь твоему великодушию. Ты ведь вернешь мне свободу, не вмешивая в дело Дороти Лейком? — Он вздохнул: — Все так запутано, ты не находишь? Я не хочу разводиться с тобой, но, конечно, сделаю все так, как ты захочешь.
От гнева у нее помутилось в глазах.
— А что, по-твоему, должна делать я? — крикнула она. — Сидеть и смотреть, как ты окончательно превращаешь меня в дуру?
— Мне очень горько, что я ставлю тебя в унизительное положение, — он бросил на нее затравленный взгляд. — Поверь, мы не хотели любви. Как ты верно заметила, Дороти уже могла бы быть бабушкой, а я лысеющий, полный мужчина пятидесяти двух лет от роду. Когда влюбляешься в двадцатилетием возрасте, то думаешь, что чувство твое никогда не кончится, но в пятьдесят так много всего знаешь о любви, о жизни, знаешь, что продолжаться это будет лишь короткое мгновение. — Он говорил так тихо и грустно, как будто лицезрел сейчас всю горестную неприглядность осени и осыпавшиеся листья. Взгляд его стал очень серьезен: — В таком возрасте понимаешь, что ты не вправе упустить счастливый случай, который посылает тебе своенравная судьба. Пройдет лет пять, и, разумеется, все будет позади, а может, это кончится через полгода. Жизнь так бесцветна и однообразна, а счастье — столь большая редкость! А небытие длится бесконечно долго.
Ей было больно его слушать; больнее всего было то, что ее муж, практичный, трезвый, заговорил, как незнакомый. В нем точно проглянул какой-то новый человек, которого она совсем не знала, тоскующий, ранимый. Двадцать лет совместной жизни не имели над ним власти, и она оказалась бессильна перед его решимостью. Оставалось только одно — уехать, и сейчас, озлившись и преисполнившись решимости добиться развода, которым она ему угрожала, она была на пути в Англию.
Под беспощадными лучами солнца морская гладь сверкала, точно зеркало, своей враждебностью и пустотой напоминая жизнь, в которой для нее, миссис Хэмлин, не оставалось места. За три дня ни одно судно не развеяло одиночество этих неоглядных просторов. Лишь изредка поверхность моря на миг дробилась от прыжка летучей рыбы. Солнце палило так нещадно, что даже самые неугомонные из пассажиров забросили игры на палубе, а те, что не спускались после завтрака в каюту, во весь рост растягивались в шезлонгах. Заметив в одном из них миссис Хэмлин, Линселл подошел и сел рядом.
— А где же ваша жена? — поинтересовалась миссис Хэмлин.
— Наверное, где-нибудь поблизости.
Какое возмутительное равнодушие! Как будто он не видел, что у его жены роман с корабельным доктором! А ведь еще совсем недавно он к этому отнесся бы по-другому. Они поженились при романтических обстоятельствах. Миссис Линселл даже школу не успела кончить, да и сам он был почти мальчиком. Они были красивой, милой парой, чья юность и любовь, наверное, трогала сердце. И вот прошло совсем немного времени — и они уже наскучили друг другу. На это невозможно было смотреть. Как это спросил ее муж перед отъездом:
— Ты, наверное, будешь жить в Лондоне?
— Наверное, — ответила она.
Нет, невозможно было примириться с тем, что ее никто нигде не ждет и что нет никакой разницы, где ей доведется жить. Тут ей вспомнился мистер Галлахер. Она позавидовала наивной радости, с которой он спешил в родные края, растроганно и чуть насмешливо припомнила, как он расписывал дом, где будет жить, жену, которую туда введет, — воображение его при этом разыгралось не на шутку. Ее друзья в Иокогаме, которым она доверила свою тайну — намерение получить развод, утешали ее, говорили, что она вскоре снова выйдет замуж. Но ее не очень прельщала возможность еще раз оказаться в положении, в котором она однажды испытала такое горе, да и потом любой мужчина трижды подумает, прежде чем предложит руку и сердце сорокалетней женщине. Вот и Галлахер мечтал жениться на статной молодой девице.
— А что это нигде не видно мистера Галлахера? — спросила она у безучастного Линселла.
— Как, вы не знаете? Он болен.
— Бедняга, что же с ним случилось?
— У него икота.
Миссис Хэмлин засмеялась:
— Ну, это не такая страшная болезнь.
— Доктор очень встревожен. Чего он только ни пробовал, ничего не помогает!
— Как странно!
Она тут же забыла об этом разговоре. Но, встретив на следующее утро доктора, осведомилась, как поправляется здоровье мистера Галлахера. И с удивлением увидела, как омрачилась его веселая мальчишеская физиономия, как явно проступило на ней выражение растерянности:
— Боюсь, ему довольно плохо, бедолаге.
— Из-за икоты? — воскликнула она, не веря собственным ушам: ну как было принять всерьез такое легкое недомогание?
— Понимаете, он ничего не может проглотить, не может спать, и это страшно истощает. Я перепробовал все, что сумел придумать, — он замялся. — Если я с этим не справлюсь, не знаю, что и будет.
Миссис Хэмлин стало страшно.
— Но он ведь такой крепкий, энергичный!
— Вы бы сейчас на него посмотрели.
— А можно? Он не будет возражать, если я его проведаю?
— Пойдемте вместе.
Галлахера перевели из каюты в лазарет, подходя к которому, они услышали громкую икоту. Звуки эти, обычно сопровождающие опьянение, вызывали невольную усмешку, но, когда миссис Хэмлин взглянула на Галлахера, она ужаснулась. Он страшно исхудал, кожа на шее висела крупными складками, загар не скрывал бледности, глаза ввалились, и взгляд, прежде блиставший смехом и весельем, был усталым, измученным. Его большое тело непрестанно сотрясалось от икоты, в которой уже не было ничего забавного, скорее что-то ужасное, зловещее — миссис Хэмлин сама не знала почему. Галлахер улыбнулся посетителям.
— Как обидно, что я застаю вас в таком положении! — сказала она.
— Ничего, от этого я не помру, — торопливо выдохнул он. — В лучшем виде доберусь до зеленых берегов Ирландии.
У его койки сидел какой-то человек, который встал при виде посетителей.
— Это мистер Прайс, — представил его доктор. — Он служил механизатором на плантациях у мистера Галлахера.
Миссис Хэмлин кивнула в знак приветствия. Надо думать, это и был тот самый пассажир второго класса, которого упоминал Галлахер на собрании, где обсуждался рождественский бал. То был очень крепкий коротышка с лицом приятным и нагловатым; держался он весьма самоуверенно.
— Рады, что едете домой? — обратилась к нему миссис Хэмлин.
— Да уж не без того, леди, — последовал ответ.
Этих нескольких сказанных им слов оказалось достаточно, чтобы признать в нем кокни, и, вспомнив этот хорошо знакомый ей тип людей — разумных, жизнерадостных, неунывающих, она сразу потеплела к Прайсу.
— Вы ведь не ирландец?
— Только не я, мисс. Мы лондонские, и я, скажу вам, рад буду очутиться дома.
Миссис Хэмлин никогда не обижалась на обращение «мисс».
— Ну, я пошел, сэр, — обратился Прайс к Галлахеру и сделал рукой такое движение, словно хотел снять воображаемый картуз.
Миссис Хэмлин справилась у больного, не может ли чем-нибудь быть ему полезна, и минуты через две вышла, оставив его с доктором. Коротышка-кокни поджидал ее у дверей:
— Можно вас на пару слов, мисс?
— Ради Бога.
Лазарет был расположен в кормовой части судна; опершись на поручни, они смотрели на нижнюю палубу, где ласкары и стюарды отдыхали после дежурства, растянувшись на задраенных люках.
— Не знаю, как начать, — проговорил неуверенно Прайс, чье оживленное, легко морщившееся личико странно переменилось, посерьезнев. — Я у мистера Галлахера прослужил четыре года как один день, и лучшего джентльмена еще не было под солнцем. — Он снова заколебался, потом сказал: — Не по нутру мне это все, говоря по совести.
— Что не по нутру?
— Так вот, скажу вам, ему крышка, а доктор не хочет брать в толк. Я говорил ему, а он только отмахивается.
— Ну, не унывайте, мистер Прайс. Доктор наш, конечно, человек молодой, но, по-моему, толковый, а икота — это не смертельно, сами знаете. Вот увидите, через денек-другой мистер Галлахер придет в себя.