«Что ж вы сидите посреди комнаты? — спросил я его. — Вам было бы намного удобнее в одном из тех больших кресел».
«Предпочитаю сидеть, а не лежать», — заявил он.
«Забавно», — подумалось мне. Однако если человек в такую жару сидит вот так, вместо того чтобы прилечь, значит, ему надо быть настороже. Выглядел он не очень представительно, хотя был довольно высок и крепко сложен; голова его была почти квадратной формы, волосы — жесткие и коротко остриженные. Я бы дал ему лет сорок. Больше всего поразило меня выражение его лица. В глазах голландца — голубых и относительно маленьких — читалось нечто такое, что меня озадачило; само же лицо выглядело каким-то осевшим, как покосившийся дом; со стороны казалось, что этот человек вот-вот заплачет. У него было обыкновение быстро оглядываться через левое плечо, как будто его то и дело окликали. Черт возьми, ну и нервный же был человек! Но вот мы выпили — и он заговорил. Он хорошо знал английский; если бы не легкий акцент, ни за что нельзя было догадаться, что он иностранец. Должен признать, хороший он был рассказчик. Везде-то он побывал, все-то книги перечитал. Слушать его было истинным наслаждением.
Днем мы с ним выпили по три или по четыре стакана виски, а потом принялись за джин; так что когда пришла пора обедать, мы были уже в довольно-таки развеселом настроении, и я пришел к выводу, что он чертовски хороший парень. За обедом мы тоже хлестали виски, а у меня к тому же нашлась бутылочка бенедиктина, так что на десерт у нас, как полагается, был ликер. Помнится, мы вдрызг напились.
И вот наконец голландец рассказал мне, зачем сюда приехал. Странная это была история.
Хозяин дома неожиданно умолк и посмотрел на меня, чуть приоткрыв рот, как будто, вспомнив эту историю, снова был поражен тем, насколько она странная.
— Он прибыл с Суматры, этот голландец. Он чем-то насолил одному китаёзе, и тот поклялся с ним разделаться. Сперва голландец не воспринимал все это всерьез, но его враг два или три раза пытался его убить, и эго начало всерьез его беспокоить, так что он решил на какое-то время уехать. Направился он в Батавию[5] настроившись спокойно там отдохнуть. Но прошла лишь неделя — и он заметил своего врага, кравшегося вдоль стены. Ей-Богу, тот его преследовал! Он явно что-то замышлял! Голландцу начало казаться, что шутка зашла слишком далеко, так что — он счел нужным сесть на корабль, направлявшийся в Сурабайю. Так вот, в один прекрасный день гулял он по этому городку — вы, наверное, знаете, что на улицах там всегда полным-полно народу — и его угораздило обернуться. По пятам за ним спокойненько так шел тот самый китаёза. Голландец был потрясен. На его месте каждый был бы потрясен.
Вернулся он в гостиницу, уложил вещички и на первом же судне укатил в Сингапур. Ну, разумеется, остановился он у ван Вика — все голландцы останавливаются в его отеле. В один прекрасный день сидел он за столиком в гостиничном дворе, потягивал коктейль — и тут вдруг вошел китаёза, нагло уставился на него, потом сразу же вышел. Голландец сказал мне, что был тогда просто-таки парализован. Этот тип мог бы вонзить в него свой крис — он не в состоянии был даже поднять руку, чтобы защититься. Голландец понимал, что в его силах лишь оттягивать время расплаты, что проклятый китаец поклялся его прикончить — он читал это в его раскосых глазах. У него просто опустились руки.
— Но почему он не пошел в полицию? — спросил я.
— Не знаю. Думаю, это дело было не из тех, в которые впутывают полицию.
— А чем он насолил этому китайцу?
— Тоже не знаю. Он не пожелал мне об этом рассказывать. Но когда я спросил его об этом, на лице его появилось такое выражение, что я подумал: он, должно быть, совершил какой-то отвратительный поступок. Теперь мне кажется, что он знал: что бы этот китаёза с ним ни сделал, он это заслужил.
Хозяин дома закурил сигарету.
— Продолжайте, — сказал я.
— Шкипер с судна, что курсирует между Сингапуром и Кучингом, живет между рейсами в отеле ван Вика. В очередной рейс он должен был отправиться на рассвете. Голландцу показалось, что это отличный случай улизнуть от врага. Он оставил багаж в отеле и вместе со шкипером направился к судну, как будто провожая своего знакомого; когда же корабль отвалил от берега, голландец остался на борту. Нервы его к тому времени уже ни к черту не годились. Единственной его заботой было теперь избавиться от китаёзы. В Кучинге он ощутил себя в безопасности. Он снял комнату в гостинице и купил себе в китайских лавках пару костюмов и несколько рубашек. Но, по его словам, спать он не мог. Ему все время мерещился тот человек, и он по десять раз за ночь просыпался — ему чудилось, что к горлу его приставлен крис. Ей-Богу, мне стало его жалко. Он трясся, когда рассказывал мне об этом, и голос его был хриплым от ужаса. Вот чем было вызвано странное выражение его лица, замеченное мною раньше. Вы, должно быть, помните, я говорил вам, что на его лице было необычное выражение и я не мог понять, что оно означает. Так вот, это был страх.
Как-то в Кучинге, сидя в клубе, он выглянул в окно и увидел: на скамеечке под окном сидит китаёза. Взгляды их встретились. Голландец весь обмяк, охваченный слабостью. Когда он пришел в себя, первой же мыслью его было бежать. Вы, верно, знаете, что между Кучингом и другими городами почти нет сообщения. Посудина, на которой прибыли вы, была единственной, на которой он мог быстро уехать. Он поднялся на борт. У него не было сомнений, что того человека на судне нет.
— Но что заставило его приехать сюда?
— Да понимаете, эта старая галоша заходит в дюжину портов на побережье, и китаёзе, кажется, невозможно было угадать, что голландец сошел именно здесь, потому что надумал он это в самый последний момент, увидев, что в нашем порту всего лишь одна шлюпка, чтобы доставлять пассажиров на берег, да и в ту село не более дюжины человек.
«Здесь я в безопасности, по крайней мере на время, — сказал мне голландец. — Мне бы только получить небольшую передышку — и нервы мои снова придут в порядок».
«Оставайтесь здесь на сколько хотите, — ответил я ему. — В нашей деревушке с вами ничего не случится, по крайней мере до того, как сюда снова придет судно, а это будет лишь в следующем месяце. Если пожелаете, мы с вами можем проследить, что за люди сойдут на берег».
Он не знал, как бы получше выразить мне свою благодарность. Заметно было, какое он испытал облегчение.
Час был уже довольно поздний, и я сказал голландцу, что пора спать. Я проводил его в отведенную ему комнату, чтобы убедиться, что там все в порядке. Он запер дверь, ведущую в пристроенную к дому купальню, и закрыл на задвижку ставни, хотя я сказал ему, что опасности нет никакой. Уходя, я услышал, как он тотчас запер за мной дверь на ключ.
На следующее утро, когда мальчик-слуга принес мне чаю, я спросил его, разбудил ли он голландца. Мальчик ответил, что как раз шел к нему. Я услышал, как он стучал в дверь его комнаты. Долго стучал. Забавно, подумал я, мальчик барабанит в дверь, но никто не откликается. Потом я занервничал. Встав с постели, я тоже начал стучать в ту дверь. Вдвоем мы подняли шум, способный разбудить даже мертвеца, но голландец так и не проснулся. Тогда я взломал дверь. Кровать была аккуратно накрыта москитной сеткой. Я поднял ее. Голландец лежал на спине с широко открытыми глазами. Он был мертвехонек. На его шее поперек горла лежал крис. Если хотите, можете считать меня лгуном, но клянусь Богом, что говорю правду: на теле этого человека не было ни единой царапины. Комната была пуста. Смешно, не правда ли?
— Ну, это зависит от того, как понимать смешное, — ответил я.
Хозяин дома бросил на меня быстрый взгляд.
— Вы бы согласились провести ночь на этой кровати, а?
— Н-нет. Но я бы охотно сделал это, расскажи вы мне эту историю завтра утром.
Француз Джо
Я отплыл из Сиднея на японском грузовом судне; на берег меня доставили в шлюпке. Стояла глухая ночь, на пирсе не было ни души. Матрос, вынесший на пристань мой чемодан, сказал, что если я пойду налево, то вскоре выйду к двухэтажному зданию гостиницы. Лодка отчалила, и я остался в одиночестве. Я вовсе не хотел расставаться хотя бы ненадолго со своим чемоданом, но еще меньше мне улыбалась перспектива провести остаток ночи на пирсе и спать на голых камнях, так что я взвалил на плечи походный мешок и двинулся в путь. Вокруг была кромешная тьма. Прошел я, кажется, гораздо больше, чем пару сотен ярдов, о которой говорил мне матрос, и начал уже опасаться, что сбился с пути, но наконец увидел смутные очертания какого-то здания, достаточно внушительного, чтобы можно было заподозрить в нем гостиницу. Света в окнах не было, но глаза мои уже достаточно хорошо привыкли к темноте, и я отыскал дверь. Чиркнув спичкой, я увидел, что никакого звонка нет. Тогда я постучался; ответа не было, и я постучал в дверь еще раз, теперь уже палкой, изо всех сил. Окно над моей головой открылось, и женский голос спросил, что мне нужно.
— Я только что сошел с корабля «Шика-Мару», — сказал я. — У вас есть свободная комната?
— Сейчас спущусь.
Мне пришлось подождать еще немного, пока дверь не открыла женщина в красном бумазейном халате. Волосы ее свисали на плечи длинными черными космами. В руке она держала керосиновую лампу. Приветливо со мною поздоровавшись, эта невысокая, несколько полноватая женщина с проницательными глазами и подозрительно красным носом пригласила меня войти. Затем она проводила меня на второй этаж и показала комнату.
— Вы пока присядьте, — сказала она, — а я сейчас скоренько вам постелю. Глазом моргнуть не успеете, как все будет готово. Что вам принести? Пожалуй, виски вам бы не повредило. Умываться сейчас, посреди ночи, вы, наверное, не будете, а утром я принесу вам полотенце.
Она стлала постель и одновременно выспрашивала меня, кто я такой и зачем прибыл на остров. Ей было ясно, что я не моряк — чуть ли не все они за двадцать лет успели перебывать в этой гостинице, так что она недоумевала, что же меня сюда привело. Не из тех ли я типов, что приезжают сюда инспектировать местную таможню, а? Она слышала, что из Сиднея недавно послали сюда кого-то с этой целью. Я спросил, не жил ли в гостинице сейчас кто-нибудь из шкиперов. Да, один живет, ответила она, капитан Бартлет, может, знаете? Чудной тип, волос на голове лишился, но как пьет! Это, очевидно, было предостережение.
Наконец кровать была постелена, и женщина выразила надежду, что я буду спать как убитый, добавив лишь, что простыни чистые. Затем она зажгла свечу и пожелала мне доброй ночи.
Как оказалось, капитан Бартлет и в самом деле был тот еще тип, но он меня сейчас нисколько не интересовал; познакомился я с ним на следующий день за обедом. За время, проведенное на острове Четверга, я ел черепаховый суп так часто, что перестал считать его деликатесом. Во время застольной беседы я обмолвился, что говорю по-французски, и капитан попросил меня сходить с ним навестить Француза Джо.
— Для старика поговорить на родном языке — просто бальзам на душу. Понимаете, ему девяносто три года.
Последние два года этот человек жил в больнице — не потому, что болел, а из-за своей дряхлости и нищеты. Там мы с ним и познакомились. Он лежал на кровати в фланелевой пижаме, которая была ему слишком велика. Это был маленький сухонький старичок с живыми глазами, короткой седой бородой и кустистыми бровями. Он с удовольствием разговаривал со мной по-французски, произнося слова с заметным акцентом, характерным для жителей его родного острова — он был корсиканец, но провел так много лет в англоязычных странах, что на родном языке говорил не так уж правильно. Английские слова он выговаривал с французским прононсом, превращая их в глаголы с французскими окончаниями. Говорил он очень быстро, при этом размашисто жестикулируя; голос его обычно звучал громко и четко, но временами внезапно угасал и бывал еле слышен, как будто доносился из могилы. Эти тихие, глухие звуки произвели на меня жуткое впечатление. Я и в самом деле не мог воспринимать этого человека как полноценного обитателя этого света.
Настоящее имя его было Жозеф де Паоли. Он был дворянин и джентльмен, происходил из той же семьи, что и его однофамилец-генерал, о котором все, наверное, читали в знаменитой биографии Сэмюэла Джонсона, написанной Босуэллом. Старик, однако, не выказал никакого интереса к своему знаменитому предку.
— В нашей семье было много генералов, — заявил он. — Вы знаете, конечно, что Наполеон Бонапарт был моим родственником. — Последнее слово опять было английским, но с французским окончанием. — Нет, читать Босуэлла мне не доводилось. Я не читал книг, я жил.
Во французскую армию он вступил в 1851 году, семьдесят пять лет назад. Эта цифра ужасает. В чине лейтенанта артиллерии («Как мой кузен Бонапарт», — сказал он) Жозеф воевал с русскими во время Крымской войны, затем — в чине капитана — с пруссаками в 1870 году. Он показал мне на лысой своей макушке шрам от уланской пики, а затем, театрально жестикулируя, рассказал, как всадил в тело улана шпагу, причем с такой силой, что так и не смог ее оттуда извлечь; Улан упал мертвый, и шпага осталась в его теле. Однако империя приказала долго жить, так что Жозеф присоединился к коммунарам. Шесть недель сражался он с правительственными войсками мосье Тьера. Для меня Тьер — едва различимый в тумане истории силуэт, и меня очень удивило, даже позабавило, что Француз Джо говорил об этом скончавшемся полвека назад человеке с такой страстной ненавистью. Он возвысил голос и визгливо повторял по-восточному цветистые проклятия, которые когда-то обрушивал на голову этого бездарного политика в Совете Коммуны. Потом Жозефа судили и приговорили к пяти годам каторжных работ в Новой Каледонии.
— Им следовало меня расстрелять, — воскликнул он, — но эти подлые трусы не осмелились.
Затем последовало долгое путешествие на океанском пароходе в другое полушарие. Гнев француза вспыхнул снова, когда он рассказывал об унижении, которому подвергли его, узника совести, поместив рядом с обычными уголовниками. Корабль пришел в Мельбурн, и один из матросов, корсиканец и приятель Жозефа, дал ему возможность перелезть через борт и кинуться в воду. Он доплыл до берега и, по совету приятеля, отправился прямо в полицейский участок. Там никто не понял ни слова из того, что он говорил; однако полисмены послали за переводчиком, изучили промокшие бумаги беглеца и заявили, что, если ему не вздумается вдруг сунуться на какое-нибудь французское судно, он может считать себя в безопасности.
— Свобода! — кричал он мне. — Свобода!
После этого началась длинная цепочка приключений. Жозеф служил поваром, преподавал французский, подметал улицы, работал на золотых приисках, бродяжничал, голодал и в конце концов оказался в Новой Гвинее. Здесь он пережил самые умопомрачительные из своих похождений. Попав в дикие, неисследованные районы в глубине острова, жители которых до сих пор не отучились от людоедства, француз после многих отчаянных авантюр, сотни раз оказываясь на волосок от смерти, сделался наконец царьком одного из туземных племен.
— Взгляните на меня, друг мой, — сказал он. — Я, который лежу здесь, на больничной койке, и питаюсь за счет благотворителей, был властелином всех земель в округе. Это примерно то же, как если бы я был королем.
Однако потом он не поладил с англичанами, и власть уплыла из его рук. Он бежал из страны и начал жизнь сначала. Находчивости ему явно было не занимать, и вот он уже стал владельцем флотилии небольших парусных лодчонок, с которых на острове Четверга велся промысел жемчуга. Казалось, он в конце концов достигнет мирной гавани — этот теперь уже пожилой человек уверенно шагал к обеспеченной и даже зажиточной старости. Но неожиданно налетевший ураган разбил его суденышки и нанес ему удар, от которого он уже никогда не оправился. Слишком стар он был, чтобы начинать все сначала. С тех пор он перебивался случайными заработками, пока наконец, устав от такой жизни, не воспользовался любезно предложенным ему убежищем — больничной койкой.