Во время нашей беседы появился Фулшэм с тяжелым чемоданом. Он поставил его на пол и только тогда огляделся по сторонам. У него были очень усталые глаза. Он похудел, щеки его - прежде упругие и гладкие, свидетельствовавшие о регулярном питании и правильном сне, - теперь обвисли, как резиновые шары, из которых выпустили воздух.
Он подошел к нам, поздоровался с ликвидатором и, глядя прямо на него, спросил:
- Сведения, которые я вам сообщил, правильны?
- Да. Я составил список служащих, которые останутся работать еще неделю-две. У вас на складе гораздо больше товара, чем я ожидал. Остался большой запас. Надо думать, вы сможете заплатить по восемь шиллингов за каждый фунт.
Фулшэм не ответил. Он еще не знал тогда, что через несколько недель поступит на должность ночного сторожа в фирму, которой, помог когда-то своими заказами встать на ноги.
Должно быть, неясное предчувствие этого будущего отделило Фулшэма от мира владельцев и ликвидаторов; он отошел к скамьям, где собрались рабочие. Они окружили его, словно догадались, что он пострадал от краха не меньше, чем они, и хотели предложить ему поддержку и товарищеское участие.
- Я вот что думаю, Билл, - надо нам выпить всем вместе на прощанье, сказал Фулшэм одному из рабочих. - Созови-ка всех вниз, хорошо, Билл?
Билл побежал наверх, а Фулшэм раскрыл чемодан, вынул из него бутылки и выстроил в ряд на скамье.
- Достань какие-нибудь кружки, Гарри, или чашки - что найдется. - Он обернулся ко мне. - Нет ли у вас в конторе чашек?
- Сейчас принесу, - ответил я.
Девушки бежали вниз из машинного зала, шли заготовщики, оставив свои скамьи, закройщики. Люди несли жестяные кружки, надтреснутые чашки, консервные банки, которыми пользовались для питья. Все окружили Фулшэма, который с видимым волнением следил за всем происходящим.
Затем все - и рабочие и работницы - наполнили свои сосуды пивом. Молоденькие девушки, трогательно юные, только-только начавшие трудовую жизнь, с сомнением смотрели на пиво.
- Я его еще никогда не пила.
- Сделай один глоток, Энни, если тебе не понравится. Никто и не заметит. Все равно, ты с нами заодно, никуда не денешься.
Но тут Фулшэм решил высказать рабочим свои чувства, произнести речь. Я понимал, что он старается найти верные слова, чтобы выразить этим людям свою благодарность и дружбу; в день, когда он переставал быть хозяином, ему хотелось, как равному, войти в ряды рабочих, почувствовать их уважение. Наконец он заговорил.
- Я только хотел сказать, - начал он, потом остановился и опустил голову.
- Я только хотел сказать... - снова начал он, глядя поверх голов, все так же скованно. - Сказать, что...
Слова не находились. Он беспомощно обвел взглядом внимательные лица, спокойно устремленные на него, и вдруг у него вырвалось:
- Я ведь не причинил вам вреда...
С минуту он стоял в полной тишине, ожидая их ответа, потом протянул руку, как бы обращаясь с последней просьбой:
- Ведь правда, не причинил?
Рабочие двинулись к нему, кто-то похлопал его по плечу, кто-то пожал руку. Они подняли свои кружки и чашки и выпили за него. "Право, парень он хороший, мировой", - пели они и громко хлопали.
Фулшэм был растроган. Он с трудом справился с волнением. Постояв в задумчивости перед рабочими, пока не стихли аплодисменты, он сказал:
- Спасибо вам, - затем повернулся и решительно пошел к выходу на улицу.
ГЛАВА 20
Трое сидели у обочины дороги, они поднялись, завидев мою машину, окруженную облаком ею же самой поднятой пыли. Они наблюдали за моим приближением, и вид при этом у всех троих был крайне сосредоточенный. Они искали признаков, по которым можно было бы решить - остановлюсь я, чтобы подобрать их, или нет.
Автомобиль был старенький, обшарпанный, это внушало им надежду. Новая современная машина могла принадлежать только человеку богатому, на симпатию которого трудно было рассчитывать безработным; если уж кто-то тебя подвезет, то, скорее всего, владелец ветхого дребезжащего рыдвана. Но мой рыдван был двухместным, и это было плохим признаком. Один я мог разрешить сомнения людей, ждавших у дороги.
Я мог проехать мимо, не заметив их, мог прибавить скорость или заняться изучением спидометра, будто бы озабоченный неполадками в машине, мог даже заинтересоваться лугами по другую сторону дороги, где мирно пощипывали траву овцы.
Один из трех ожидавших сразу принял решение: он поднял скатку и вышел, улыбаясь, на самую дорогу. Я остановил машину, и в это время двое других подхватили свои скатки и котелки и тоже шагнули ко мне.
- Куда путь держите? - спросил я того, кто подошел первым.
- Куда ты, туда и мы, приятель, - ответил он, швыряя скатку в открытый багажник, где на добавочном сиденье лежали мои вещи.
Это было в двухстах километрах от Мельбурна. Я ехал в Квинсленд не только потому, что надвигалась зима, а там теплее, - дело в том, что мне становилось все более мучительно искать работу в Мельбурне. Я просто не в силах был больше сидеть в нетопленной комнате, лихорадочно просматривать в газетах объявления о работе или толкаться на углах улиц среди людей, находившихся в еще более бедственном положении, чем я.
Еще до банкротства "Модной обуви" я начал писать фельетоны. Я сочинял по одному в неделю, печатал их под копирку и рассылал в наиболее популярные газеты крупных городов разных штатов, в надежде, что какой-нибудь редактор рано или поздно что-нибудь да напечатает. Нужно было быть терпеливым рыбаком, чтобы снова и снова забрасывать удочку с наживкой в пруд, полный сытой рыбы.
Несколько месяцев никто не откликался, потом мои фельетоны стали появляться то в одной газете, то в другой, и в конце концов у меня появилась уверенность, что хоть раз в неделю какой-нибудь из моих фельетонов увидит свет.
Платили мне по фунту за фельетон. Таким образом, после закрытия "Модной обуви" у меня образовался небольшой постоянный заработок.
Вот при каких обстоятельствах я покинул Мельбурн и покатил в своей машине по дорогам, по которым сотни безработных двигались пешком на север. Когда кончались деньги, я делал привал и писал очередной фельетон. Я всегда находил общий язык с деревенскими жителями, и это давало мне уверенность, что голодным я не останусь.
Я уже целую неделю был в пути к тому времени, когда подобрал эту троицу у обочины дороги. После того как я покинул Мельбурн, мне не раз приходилось подвозить людей. Но я впервые вез в своей машине трех пассажиров сразу.
У парня, встретившего меня улыбкой, было лицо насмешливого гнома и тонкая шея с большим кадыком. Это был гибкий, худой, крепкий малый, с походкой кавалериста. На нем были сапоги для верховой езды, головки которых заметно отошли от подошв, и бриджи со шнуровкой на икрах, только шнурков сейчас не было, и пустые отверстия для них расползлись и превратились в зияющие дыры. Бриджи были подпоясаны плетеным поясом из кожи кенгуру; вылинявшая синяя рубашка дополняла его наряд. Шляпы на его голове не было, как не было и носков на ногах.
Спутники его были - каждый по-своему - на него не похожи.
- Добрый день, - коротко сказал один из них, бросив на меня быстрый проницательный взгляд, - этого взгляда ему, видимо, было достаточно, чтобы определить, что я собой представляю. Он был мрачноватый, коренастый человек с толстыми небритыми щеками и маленькими, глубоко запавшими глазами. На нем был коричневый костюм в белую полоску и совершенно пропыленные брюки. Встав с земли, он не сделал ни малейшей попытки отряхнуть пыль. Рубашка без воротничка была пропитана рыжеватой пылью, которая клубами носится по дорогам центральных районов, ботинки совершенно сливались с землей, на которой он стоял.
Последний из этой троицы, по-видимому, немало поскитался по свету, у него были уверенные развязные манеры и голос конферансье из бродячего цирка.
- Как поживаешь, приятель? - спросил он тоном хозяина балагана, вышедшего продавать билеты. - Если не ошибаюсь, этот автобус идет в солнечный Квинсленд, штат обетованный?
- Так точно, - ответил я тем же тоном. - Пожалуйста, проходите, билеты продаются у входа.
- Ты, я вижу, из нашей братии? - спросил он, забравшись на сиденье рядом со мной.
- Нет. Я один из тех простачков, без которых такие, как вы, совсем пропали бы.
Коренастый сел рядом с конферансье. Улыбавшийся парень устроился на скатках и ящиках, нагроможденных в багажнике.
Когда мы проехали несколько миль, я счел нужным предупредить своих пассажиров, что проезжаю каждый день лишь небольшое расстояние, приходится беречь бензин.
- В четыре часа я сделаю привал на ночь. Если захотите ехать дальше, придется вам, ребята, поискать другую попутную машину.
- На сегодня у меня никаких свиданий не назначено, - сказал малый с голосом конферансье. - Мы тебя не покинем.
Впоследствии я узнал, что на дорогах Австралии он был известен под кличкой "Гарри-балаганщик". Парень в бриджах, сидевший сзади, работал у него в труппе, пока она не лопнула, и считался одним из лучших цирковых наездников.
Наездника называли "Тощий из Даббо", в отличие от многих других "Тощих", заполонивших дороги.
В те времена бродяги часто прибавляли к своему прозвищу название города, в котором родились. В беседе с ними эта часть титула опускалась, но, говоря о них за глаза, их город обыкновенно упоминали - чтобы точнее установить личность.
Люди, шатавшиеся по дорогам, называли себя "хобо". Фермеры и городской люд называли их просто бродягами. Постепенно кличку "хобо" стали относить к бродягам определенного типа, в отличие от бродяг, именующихся "китоловами".
"Хобо" смотрели на "китоловов" сверху вниз потому, что имели обыкновение проезжать часть пути в товарных вагонах и уделяли внимание своей внешности.
В прошлом "китоловами" называли бродяг, которые курсировали взад-вперед по берегу реки Марамбиджи, питаясь подачками на прибрежных фермах. Теперь звание "китолов" получали бродяги, которые передвигались из города в город пешком и избегали ездить на поезде "зайцем".
Обычно это были люди пожилые, которым такие подвиги были уже не под силу, либо те, кому не улыбалась встреча с поездными сыщиками или железнодорожными полицейскими, устраивавшими засады на товарных станциях.
Коренастый малый по кличке "Чернявый", сидевший впереди, вместе со мной и Гарри, был как раз таким "китоловом". По его словам, он уже три года бродил по Австралии из города в город.
Он знал наизусть все места, где безработные могли найти ночлег, и все заслуживающие внимания уголки для привала. Под вечер он показал мне дорогу, ведущую к мосту, вдоль поросшего травой берега реки. Здесь под мостом было местечко, защищенное с одной стороны кирпичной стеной - опорой моста.
Стена эта была сплошь испещрена характерными надписями и именами бродяг, которые когда-то здесь проходили:
"Снежок, я шагаю в Таунсвиль. Встреть меня там. Рыжая Грета".
"Пекарь в Бандавилоке - сукин сын. У мясника можно разжиться горстью требухи. Полиция дает сроку три дня, чтобы убраться".
"Работа в Иннисфейле - ремонт дороги под дождем. Льет не переставая".
На земле виднелись следы многочисленных костров. Это было довольно уютное место, тишина нарушалась только шумом машин, проносившихся над головой. Кое-где по мосту проезжал тяжелый грузовик, пыль и гравий обильно сыпались на головы сидевших внизу людей, - впрочем, бродяги, привыкшие мириться с худшим, не обращали никакого внимания на это мелкое неудобство.
Чернявый разжег костер из сучьев и веток, которые набрали на берегу среди эвкалиптов Гарри и Тощий.
- Есть у тебя жратва, или придется занимать в городе? - спросил меня Чернявый тоном следователя, который уверен, что допрашиваемый будет всячески изворачиваться.
- В машине ящик с едой, - сказал я. - Принеси его и поставь поближе к костру. Сосисок хватит на всех, есть и хлеб. Захвати заодно и сковородку, завернутую в газету.
Чернявый пошел к машине, вернулся с ящиком и сковородкой и поставил все это передо мной. В ящике из оцинкованного железа, с отверстиями для циркуляция воздуха, лежали хлеб, масло, чай, сахар, перец и соль, две банки мясных консервов и четыре фунта сосисок в промасленной бумаге. На дно ящика были три эмалированные тарелки, несколько ножей, вилок и ложек.
Я поставил на огонь сковородку и заполнил ее сосисками. Тощий и Гарри наполнили водой из речки два закопченных котелка и пристроили их рядом со сковородкой.