Оболенский, опираясь на здоровую руку, приподнялся. Неужели Чайкин с Сунцовым не сумели уйти?
Время тянулось удручающе медленно.
Наконец загремел ключ, люк открылся, и в отверстие кого-то втолкнули. Без стона, без звука тот скатился на дно трюма.
Оболенский подобрался к человеку и узнал в нем Сунцова. Матрос был весь в крови, не подавал признаков жизни. “Все кончено! — с тоской подумал Оболенский. — Теперь “Аврору” уже не предупредить!”
Он, как умел, стал приводить матроса в чувство. Долго его усилия были тщетны. Но вот Сунцов заворочался и хриплым голосом попросил пить.
Воды нигде не было. Оболенский подполз к люку и громко застучал. Никто не отозвался. Николай принялся шарить по днищу корабля. Вскоре он нашел пахнущую гнилью воду, как видно просочившуюся из бочки, зачерпнул ее горстью, дал Сунцову напиться, обмыл ему лицо. Наконец матрос пришел в себя и смог заговорить.
— Поймали все-таки, собаки! — сказал он.
— А где Чайкин?
— Не знаю… Может, плывет, а может, и утонул. Сунцов замолчал, собираясь с силами. Оболенский терпеливо ждал.
— Вывели нас на палубу, — продолжал Сунцов. — А у нас такой сговор был: я первый в воду прыгаю. Ринулся я к борту, часовые на меня навалились: руки назад крутят, голову сворачивают. “Прыгай в воду! — кричу Чайкину. — Я их позадержу!” Ну, и схватился с часовыми, всех с собой, думаю, в воду утащу… А тут меня и угостили по голове чем-то… больше ничего и не помню.
— А стреляли в кого? — спросил Оболенский.
— Вот этого я уж не слыхал, — признался Сунцов. — Может, в Чайкина, если он успел за борг прыгнуть… Эх, только бы его пуля не задела!
Матрос застонал — не то от боли, не то от досады. Оболенский тронул его жесткую руку: — Будем надеяться — доплывет!
Корабль покачивало. За обшивкой трюма глухо ворчали океанские волны… Над головой поскрипывали мачты.
Часть вторая
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
***
Трава была в рост человека. Вскормленная плодородной долиной реки, она закрывала узкую тропу, и низкорослые кони с трудом пробивали эту плотную зелено-бурую стену.
Сначала кони жадно хватали зубами сочные верхушки трав, но потом насытились и брели лениво, словно чувствуя, что путь впереди далек и нелегок.
Ехали гуськом: впереди проводник Гордеев — высокий сутулый старик, знавший камчадальский язык; потом Василий Степанович Завойко — седеющий, с широким обветренным лицом, с густыми белесыми бровями — военный губернатор Камчатки; за ним — Егорушка, его тринадцатилетний сын, и в самом хвосте — помощник Завойко Лохвицкий и несколько солдат.
Василий Степанович Завойко совершал свой обычный летний объезд по Камчатке. Грузный, он плотно сидел в седле. От нагретой горячим июльским солнцем травы шел одуряющий сладковатый запах, трубно гудели шмели, какие-то зеленоватые жучки, как горох, сыпались ему в лицо, седые шершавые метелки трав щекотали руки.
Рядом негромко урчала река. За рекой вставали зеленые холмы, а дальше высилась высокая голая Авачинская сопка. Она предвещала хорошую погоду — ни одно облачко не закрывало снежную шапку сопки, а макушка ее курилась спокойно и мирно, точно чум.
Все это радовало Василия Степановича: как видно, поездка удастся наславу.
— Трава-то, трава-то какая! — любовался он на буйную растительность. — Видишь, Гордеев, коров бы молочных на такую-то траву — раздолье!
— Камчадал собаку знает, рыбу, соболя, а корова ему в диковинку.
— Зряшное ты говоришь, Дорофей Силыч! Камчадал и хлеба не знал и картошки не знал, а привезли, дали попробовать — по вкусу пришлось.
— Хлеб да картошка — это хорошо.
— То-то, братец…
Щуря свои светлые глаза, Завойко оглядел растянувшуюся цепочку всадников и крикнул сыну:
— Сомлел, Егорушка? Может, привал сделаем? Егорушка покачал головой, давая понять, что привал ему не нужен. Сказать по правде, его изрядно разморило от верховой езды, лицо и руки были искусаны москитами, хотелось пить, но разве можно в этом сознаться!
Ведь он два года умолял батюшку взять его с собою в поездку по Камчатке, и каждый раз тот уезжал без него, говоря, что Егорушка мал годами и слаб здоровьем. Но в этом году Завойко решил, что поездка будет непродолжительной, и он согласился взять сына, но при этом предупредил: “Будешь жить, как солдат в походе. Чтоб ни жалоб, ни ропота”.
Егорушка и не раскаивается, что поехал. Да разве можно раскаиваться, если каждый день он видит столько нового и интересного, что про это ни в одной книжке не прочитаешь и даже дядька Кирилл не расскажет!..
Караван двигался все дальше по долине, и казалось, что не будет конца пути. Наконец Завойко заметил, что кони устали, и он распорядился сделать привал. Путники подъехали к реке, спешились. Солдаты стреножили лошадей, пустили их пастись, а сами принялись готовить обед.
— Давайте купаться, — разминая уставшее тело и мягко улыбаясь, проговорил Завойко, обращаясь к своему помощнику. — Благодатные места!
— Благодарю вас, — вежливо ответил Лохвицкий. — Не имею желания. Я лучше полежу.
Высокий, сухощавый, с большими рачьими глазами, с тонкими, холеными руками, Лохвицкий учтиво поклонился своему начальнику и прилег в тени.
Лохвицкому было не по себе. Дорога, ночевки у костра в лесу или в душных избах камчадалов, незатейливые обеды, изготовленные солдатами в котелках, москиты, пустынность и дикость местности изрядно измотали его. Привыкший к удобствам, к не обремененной делами жизни чиновника военного ведомства, он совсем не предполагал, что новая его работа на Камчатке, куда его забросила судьба, окажется такой беспокойной и хлопотливой. Завойко посылал его разбирать жалобы камчадалов на купцов, на сборщиков податей, заставлял заботиться о мельницах, коровах, сенокосе, семенах для огородов…
И особенно не по душе пришлось Лохвицкому то, что Завойко пригласил его с собою объехать этим летом Камчатку. Лохвицкий пытался отговориться недомоганием, ссылался на то, что неотложные дела в канцелярии требуют его постоянного присутствия.
— Ну какие там, Аркадий Леопольдович, дела! — смеялся Завойко. — Раз в месяц оказию в Петербург отправить да полгода ответа ждать. Поедемте-ка со мной, сударь, я вам покажу, где они, дела наши…
И вот они уже четвертые сутки неторопливо путешествуют по Камчатке, удаляясь все дальше и дальше от Петропавловска. Движутся по долинам рек, переваливают через сопки, заезжают в камчадальские и русские селения, толкуют с людьми об их жизни и промыслах.
Неизведанные, лежащие втуне богатства края не давали Завойко покоя. Он все замечал, оценивал и часто просил Лохвицкого наносить на карту всё новые и новые места. Здесь отличный строевой лес, близко река — значит, можно будет наладить сплав леса в Петропавловск. За рекой Паратункой лежит необжитая долина — хорошо бы туда переселить людей, завести там скотоводство, хлебопашество…
В камчадальском селении Калахтырка Завойко увидел у местного старосты Мишугина крошечный огородик с репой, морковью, редькой. Он обрадовался, как ребенок. Значит, короткое лето и капризная погода не помеха для овощей! Надо будет помочь семенами и инвентарем камчадалам.
Много проектов и планов возникало в голове Завойко, волновало его пытливый ум и воображение.
После купанья Завойко вышел из воды бодрый, радостный, готовый хоть сейчас двигаться дальше.
— Да вы и впрямь не заболели ли, сударь? — забеспокоился Завойко, заметив недовольное лицо своего помощника,
— Пустяки, ваше превосходительство, — поспешно ответил Лохвицкий. — Жара!
— Вот, вот! Напрасно не искупались. Сразу бы на душе легче стало… Егорушка! — крикнул он сыну, все еще продолжавшему барахтаться вместе с солдатами в воде. — Егорушка, хватит. Марш на берег!
Егорушка нехотя вылез из реки.
Дав людям передохнуть после обеда, Завойко приказал двигаться дальше.
Цепочка всадников снова растянулась по равнине.
Верстах в двух от привала, где река круто поворачивала на север, Завойко заметил обнажение горной породы. Он приказал солдатам отбить кусок серого камня, пристально осмотрел его и положил в мешок, притороченный на спине у грузовой лошади.
— Да вы, ваше превосходительство, не иначе как всю Камчатку собираетесь в свой мешок положить! — усмехнулся Лохвицкий, косясь пренебрежительно на разбухшие мешки, где уже лежали собранные в пути камни, и срезы дерева, и пучки каких-то неведомых трав.
— Добрый камень, — серьезно ответил Завойко, будто не замечая иронии в тоне своего собеседника. — Такой камень пригоден на мельничные жернова. А они нам вот как нужны! Не все же нам на привозном жить! Хлеб из Сибири, лес из Канады… Жернова — и те из Кронштадта везем. Точно мы на голой земле обитаем… А кругом же нас богатства сказочные, вы только приглядитесь!