* * *
Молоденький чиновник Черепнин, тот самый, о котором рассказывала Вершина, что он подсматривал в окно, начал было, когда Вершина овдовела, ухаживать за нею. Вершина не прочь была бы выйти замуж второй раз, но Черепнин казался ей слишком ничтожным. Черепнин озлобился. Он с радостью поддался на уговоры Володина вымазать дегтем ворота у Вершиной.
Согласился, а потом раздумье взяло. А ну как поймают? Неловко, все же чиновник. Он решил переложить это дело на других. Затратив четвертак на подкуп двух подростков-сорванцов, он обещал им еще по пятиалтынному, если они устроят это, – и в одну темную ночь дело было сделано.
Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.
Но никто не открыл окна. А утром. Калитка, забор около сада и около двора были исполосованы желтовато-коричневыми следами от дегтя, На воротах дегтем написаны были грубые слова. Прохожие ахали и смеялись, разнеслась молва, приходили любопытные.
Вершина ходила быстро в саду, курила, улыбалась еще кривее обычного и бормотала сердитые слова. Марта не выходила из дому и горько плакала. Служанка Марья пыталась смыть деготь и злобно переругивалась с глазевшими, галдевшими и хохотавшими любопытными.
* * *
Черепнин в тот же день рассказал Володину, кто это сделал. Володин немедленно же передал это Передонову. Оба они знали этих мальчишек, которые славились дерзкими шалостями.
Передонов, отправляясь на биллиард, зашел к Вершиной. Было пасмурно. Вершина и Марта сидели в гостиной.
– У вас ворота замазали дегтем, – сказал Передонов.
Марта покраснела. Вершина торопливо рассказала, как они встали и увидели, что на их забор смеются, и как Марья отмывала забор. Передонов сказал:
– Я знаю, кто это сделал.
Вершина в недоумении смотрела на Передонова.
– Как же это вы узнали? – спросила она.
– Да уж узнал.
– Кто же, скажите, – сердито спросила Марта.
Она сделалась совсем некрасивою, потому что у нее были теперь злые заплаканные глаза с покрасневшими и распухшими веками. Передонов отвечал:
– Я скажу, конечно, для того и пришел. Этих мерзавцев надо проучить. Только вы должны обещать, что никому не скажете, от кого узнали.
– Да отчего же так, Ардальон Борисыч? – с удивлением спросила Вершина.
Передонов помолчал значительно, потом сказал в объяснение:
– Это такие озорники, что голову проломят, коли узнают, кто их выдал.
Вершина обещала молчать.
– И вы не говорите, что это я сказал, – обратился Передонов к Марте.
– Хорошо, я не скажу, – поспешно согласилась Марта, потому что хотелось поскорее узнать имена виновников.
Ей казалось, что их следовало подвергнуть мучительному и позорному наказанию.
– Нет, вы лучше побожитесь, – опасливо сказал Передонов.
– Ну вот ей-богу, никому не скажу, – уверяла Марта, – вы только скажите поскорей.
А за дверью подслушивал Владя. Он рад был, что догадался не входить в гостиную: его не заставят дать обещание, и он может сказать кому угодно. И он улыбался от радости, что так отомстит Передонову.
– Я вчера в первом часу возвращался домой по вашей улице, – рассказывал Передонов, – вдруг слышу, около ваших ворот кто-то возится. Я сначала думал, что воры. Думаю, как мне быть. Вдруг слышу, побежали, и прямо на меня. Я к стенке прижался, они меня не видали, а я их узнал. У одного мазилка, у другого ведерко. Известные мерзавцы, слесаря Авдеева сыновья. Бегут, и один другому говорит: недаром ночь провели, говорит, пятьдесят пять копеечек заработали. Я былo хотел одного задержать да побоялся, что харю измажут, да и на мне новое пальто было.
* * *
Едва Передонов ушел, Вершина отправилась к исправнику с жалобою.
Исправник Миньчуков послал городового за Авдеевым и его сыновьями.
Мальчики пришли смело, они думали, что их подозревают по прежним шалостям. Авдеев, унылый, длинный старик, был, наоборот, вполне уверен, что его сыновья опять сделали какую-нибудь пакость. Исправник рассказал Авдееву, в чем обвиняются его сыновья. Авдеев промолвил:
– Нет с ними моего сладу. Что хотите, то с ними и делайте, а я уж руки об них обколотил.
– Это не наше дело, – решительно заявил старший, вихрастый, рыжий мальчик, Нил.
– На нас все валят, кто что ни сделает, – плаксиво сказал младший, такой же вихрастый, но белоголовый, Илья. – Что ж, раз нашалили, так теперь за все и отвечай.
Миньчуков сладко улыбнулся, покачал головою и сказал:
– А вы лучше признайтесь чистосердечно.
– Не в чем, – грубо сказал Нил.
– Не в чем? А пятьдесят пять копеек кто вам дал за работу, а?
И, видя по минутному замешательству мальчиков, что они виноваты, Миньчуков сказал Вершиной:
– Да уж видно, что они.
Мальчики стали снова запираться. Их отвели в чулан – сечь. Не стерпевши боли, они повинились. Но и признавшись, не хотели было говорить, от кого получили за это деньги.
– Сами затеяли.
Их секли по очереди, не торопясь, пока они не сказали, что подкупил их Черепнин. Мальчиков отдали отцу. Исправник сказал Вершиной:
– Ну вот, мы их наказали, то есть отец их наказал, а вы знаете, кто это вам сделал.
– Я этого Черепнину так не спущу, – говорила Вершина, – я на него в суд подам.
– Не советую, Наталья Афанасьевна, – кротко сказал Миньчуков, – лучше оставьте это.
– Как это спускать таким негодяям? да ни за что! – воскликнула Вершина.
– Главное, улик никаких, – спокойно сказал исправник.
– Как никаких, коли сами мальчики признались?
– Мало ли что признались, а перед судьей отопрутся, – там ведь их пороть не станут.
– Как же отопрутся? Городовые – свидетели, – сказала Вершина уже не так уверенно.
– Какие там свидетели? Коли шкуру драть с человека станут, так он во всем признается, чего и не было. Они, конечно, мерзавцы, им и досталось, ну а судом с них ничего не возьмете.
Миньчуков сладко улыбался и спокойно посматривал на Вершину.
Вершина ушла от исправника очень недовольная, но, подумав, согласилась, что Черепнина обвинять трудно и что из этого может выйти только лишняя огласка и срам.
К вечеру Передонов явился к директору, – поговорить по делу.
Директор, Николай Власьевич Хрипач, имел известное число правил, которые столь удобно прикладывались к жизни, что придерживаться их было нисколько не обременительно. По службе он спокойно исполнял все, что требовалось законами или распоряжениями начальства, а также правилами общепринятого умеренного либерализма. Поэтому начальство, родители и ученики равно довольны были директором. Сомнительных случаев, нерешительности, колебаний он не знал, да и к чему они? всегда можно опереться или на постановление педагогического совета или на предписание начальства. Столь же правилен и спокоен был он в личных сношениях. Самая наружность его являла вид добродушия и стойкости: небольшого роста, плотный, подвижной, с бойкими глазами и уверенною рeчью, он казался человеком, который недурно устроился и намерен устроиться еще лучше. В кабинете его на полках стояло много книг; из некоторых он делал выписки. Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их в порядке и пересказывал своими словами, – и вот составлялся учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо. Иногда он составлял, преимущественно по заграничным книжкам, компиляцию, почтенную и никому ненужную, и печатал ее в журнале, тоже почтенном и тоже никому ненужном. Детей у него было много, и все они, мальчики и девочки, уже обнаруживали зачатки разнообразных талантов: кто писал стихи, кто рисовал, кто делал быстрые успехи в музыке. Передонов угрюмо говорил:
– Вот вы все на меня нападаете, Николай Власьевич. Вам на меня, может быть, клевещут, а я ничего такого не делаю.
– Извините, – прервал директор, – я не могу понять, о каких клеветах вы изволите упоминать. В деле управления вверенной мне гимназией я руководствуюсь собственными моими наблюдениями и смею надеяться, что моя служебная опытность достаточна для того, чтобы с должною правильностью оценивать то, что я вижу и слышу, тем более, при том внимательном отношении к делу, которое я ставлю себе за непременное правило, – говорил Хрипач быстро и отчетливо, и голос его раздавался сухо и ясно, подобно треску, издаваемому цинковыми прутьями, когда их сгибают. – Что же касается моего личного о вас мнения, то я и ныне продолжаю думать, что в вашей служебной деятельности обнаруживаются досадные пробелы.
– Да, – угрюмо сказал Передонов, – вы взяли себе в голову, что я никуда не гожусь, а я постоянно о гимназии забочусь.
Хрипач с удивлением поднял брови и вопросительно поглядел на Передонова.
– Вы не замечаете, – продолжал Передонов, – что у нас в гимназии скандал может выйти, – и никто не замечает, один я уследил.
– Какой скандал? – с сухим смешком спросил Хрипач и проворно заходил по кабинету. – Вы меня интригуете, хотя, скажу откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.
– Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, – сказал Передонов с таким злорадством, что Хрипач приостановился и внимательно посмотрел на него.
– Все вновь принятые – на перечет, – сухо сказал он. – Притом же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены из другой гимназии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.
– Да, только его не к нам надо отдать, а в другое заведение, – угрюмо, словно нехотя, промолвил Передонов.
– Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, – сказал Хрипач. – Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует отправить в колонию для малолетних преступников.
– Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних языков, – злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.
Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.
– Какой пансион ? – спросил он. – Известно ли вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились вы сделать такое непристойное сопоставление?
Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова в замешательство. Но теперь он не смущался.
– Вы все думаете, что это – мальчик, – сказал он, насмешливо щуря глаза, – а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!
Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом, звонким и отчетливым, – так он и всегда смеялся.
– Ха-ха-ха! – отчетливо делал он, кончая смеяться, сел в кресло и откинул голову, словно падая от смеха. – Удивили же вы меня, почтенный Ардальон Борисыч! ха-ха-ха! Скажите мне, будьте любезны, на чем вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому заключению, не составляют вашей тайны! ха-ха-ха!
Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам разражаясь сухим, отчетливым смехом.
– У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, – сказал он, встал и похлопал Передонова по рукаву. – У многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?
– Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь выйдет, то кто же будет виноват? – спросил Передонов.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Хрипач, – каких же последствий вы опасаетесь?
– В гимназии разврат начнется, – сказал Пере донов.
Хрипач нахмурился и сказал:
– Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.
* * *
В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев, от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что Пыльников – переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он уходил, впадали в сомнение. Учительские жены, так те почти все поверили сразу.