- Х-хе... удалой ты парень, - пошутил дед. - Залазь к нам: гостем будешь...
Голова дрожащим голосом спросила:
- А вы, дяденьки, откедова?
- А тебе пошто? - осведомился Тюля.
- Да так, за всяко просто...
Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:
- А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет...
- Та-а-к, - протянула, что-то соображая, голова.
Антон подошел. Разговор начался за срубом.
- Мы, милый, ничего. Вот переночуем, да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.
- Та-а-ак... - еще раз протянула голова.
- Мы, миленький, люди тихие, мы...
Голоса удалялись. Наконец замолкли.
Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.
Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то "караул" орал, взлаивали собаки.
Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:
- Миленочек ты мой, родименький ты мой...
Чмок да чмок.
"Это ничего", - думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.
А в деревне содом.
Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:
"Вот как у нас. С праздничком!"
В дальнем конце свалка начинается.
- Вас надо, окаянных, глушить! - грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.
- Кого?
- Тебе, мироеду, только под ноготь попади, - раздавишь!
- Ну, и проваливай!
- Даешь или не даешь?!
- Нету, вся...
- Говори - дашь, нет?! - взмахнул колом Козырь.
Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок
Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями. Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.
- Врешь! - говорит кто-то через дорогу. - Разве девять? Скоро петухи запоют!
Тимоха поднялся и еще добавил два удара.
- Два... шестой, - шамкает столетний, лежа на печи. - Я бы еще пососал... Эй, да-кось... Винца-то... - бормочет он.
Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.
- Шесть! - кричит столетний; хотел крикнуть "брысь", да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:
- С богом, аминь...
Сенька Козырь с Мишкой задами, через огороды, к лодке крадутся. Огляделись - нет никого. Оттолкнулись от берега, сидят друг против друга, глаза горят, зубы стиснуты.
- Нож-то у тебя острый?
- Острый.
Как два волка, прошмыгнули они в поскотину, идут, пошатываясь, по росистой траве, высматривают пьяными глазами добычу.
- А ну как у других у кого - тоже белые?
- Но вот, толкуй...
Сенька в два прыжка оседлал белую корову и со всего маху всадил ей в горло нож.
- Дай-ка мне... Дай-ка...
- Вали стягом.
И долго они, гогоча от крови, носились возле опушки тайги, перехватывая мирно дремавших белых Федотовых коров.
- Попомнит, клещ окаянный, - вытирая о траву нож, прохрипел Сенька Козырь.
- Давай заодно и бычка пришьем.
- Ну его к ляду... Будет...
XIII
Под окном кто-то постучал:
- Эй, Пров Михалыч!
Матрена открыла окно:
- В Назимово уехал...
- Ах ты, батюшки, - сказал растерянно Семка хромой, а стоявшие возле него подвыпившие мужики враз заговорили:
- Ну, стало быть, десятского надо отыскивать, Обабка.
- Десятский пьяный...
- Ково? - вдруг не то спросил, не то крикнул появившийся откуда-то Обабок: одна нога в валенке, другая разута, рубаха без пояса, висит на мускулистом теле рваными лоскутами, правая рука вся в крови, лицо осатанелое.
- Ково? - вновь крикнул Обабок и, посовавшись носом, устойчиво укрепился на земле.
- Вот наряжай-ка мужиков: бузуев брать, за поскотиной сидят... Семка, сколько их? - заговорили мужики.
- Брать так брать... Все едино... Айда! - пробасил Обабок и, заложив руки за спину, направился прочь от мужиков.
- Чего: айда!.. Ты чередом наряжай, че-о-рт!.. Оболокись сам-то... замерзнешь... - шумели ему вслед.
- Айда!! - орал раскатисто Обабок.
- Стой-ка ужо... Кому идти-то?..
- Айда!!
- Ну его к ляду!.. - недовольно загалдели мужики.
А Обабок, выломав в изгороди кол, прытко зашагал вдоль по улице и на всю деревню загремел:
- Мне только бы жану найтить... Стеррва!! Меня запирать?! Меня?! Ха-ха! Убью!! Вот те Христос, убью!..
Мужики отрядили пятерых потрезвее, и те, предводимые Семкой, все с заряженными ружьями, двинулись к поскотине.
Стояла глухая, северная ночь.
Вторые петухи горланят, Матрена все не спит, дожидается Прова. Ей неможется: лежит на лавке, стонет. Видит Матрена: открывается сама собой заслонка, кто-то лезет из печки лохматый, толстый, человек не человек, чудо какое-то, и, сверкая ножом, говорит: "Мне бы только сердце у бабы вырезать..."
Матрена вскрикнуть хочет, но нет сил, мохнатый уж на ней, душит за горло: "Где-ка сердце-то, где-ка?.."
- Бузуев привели!
Матрена ахнула, вскочила, крестом осенила себя и, отдышавшись, приникла к окну. На лошади мужик едет и на всю деревню кричит:
- Бузуев привели!..
На востоке утренняя заря занималась, песни на горе умолкли, а в кустах на речке просыпались робкие птичьи голоса.
У сборни тем временем стал собираться народ, обхватывая живым, все нарастающим кольцом пятерых только что приведенных из тайги людей.
Хмельные, бессонные лица праздничных гуляк были сосредоточенны, угрюмы.
Старики и молодухи, ядреные мужики и в плясах отбившая пятки молодежь, то переминаясь в задних рядах с ноги на ногу, то протискиваясь вперед, шумели и перешептывались, бросали бродягам колючие, обидные слова и хихикали, сочувственно жалели и сжимали, рыча, кулаки, готовы были сказать: "Ах вы несчастненькие!" - и готовы были кинуться на них и втоптать в землю.
И бродяги это чувствуют. Недаром такими принужденно-кроткими стали их лица.
Лишь старик Лехман не может побороть обуявшую его злобу: насупясь, сидит на бревне и угрюмо на всех посматривает суровыми глазами.
Да еще Андрей-политик сам не свой. Воспаленные глаза его жадно кого-то в толпе ищут. Он устало дышит полуоткрытым ртом и, облизывая пересохшие губы, невнятно говорит:
- Я вам никто... Слышите?.. Я сам по себе...
Но его слов не понимают.
- Слышите? Где староста? Где сотский?..
- Брось, милый, - советует ему тихим голосом Антон, - ишь они пьяные какие... Брось...
Старый Устин, усердный господу, ближе всех к бродягам. Он ласково им говорит:
- Вы вот что, робенки... тово... Ведь мы не с сердцов...
- Как же не с сердцов, - злобно сказал Лехман. - Ты спроси-ка вот нашего товарища, - указал он на Антона. - За что мужик ему в ухо дал? Это не резон.
- А потому, что вы пакостники, - раздраженно сказала баба в красном.
- Пакостники? - повысил голос Лехман. - Чего мы у тебя, тетка, спакостили?.. Ну-ка, скажи!
- Дак вы тово, - сказал, размахивая руками, Устин, - вот залазьте в копчег да и спите с богом, покамест у хресьян гулянка, а там выпустим. Кешка, отпирай чижовку-то...
И, обернувшись, посоветовал:
- А вы, бабы, тово... Принесли бы чо-нибудь пожрать мужикам-то... Молочка там али что...
- Ну, так чо, - ответила баба в красном и пошла.
- Кешка, отпирай копчег! - опять скомандовал Устин. - Робятушки, залазь со Христом.
- Врешь, старик... Не имеешь права!.. - выкрикнул Андрей, погрозив Устину пальцем. - Я не бродяга... Понял?
Народ стал разбредаться.
Придурковатый звонарь Тимоха поглядел на алеющий восток, подумал, почесал бока и пошел к часовенке "ударить время".
Антон продолжал успокаивать Андрея:
- Ничего, Андреюшка... Завтра утречком... Пусть они продрыхнутся...
Устин с каморщиком Кешкой орудовали у чижовки.
- Вы, робенки, идите... Чего вам.
Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.
- Де-е-ло, - одобрил Устин, заложив руки назад.
Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.
Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:
- Де-е-ло...
Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.
Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:
- Вы меня отпустите... Я политический...
- Политический?! Ха-ха... Ладно... Все такие политики бывают... Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет... Ты пошто наутек было хотел? А?! враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.
- Я, господа, вам серьезно говорю... Пустите...
- Тут господов нет, - сказали строго мужики, - а вот коли велят, так и тово...
- Мне Анну... - взволнованно упрашивал Андрей, - девушку Анну...
- У нас Аннов хошь отбавляй, - острили мужики.
Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.
- Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..
Андрея потащили.
- Стой!..
- Кешка, налегай!..
- Иди, Андрей, черт с ними, - октависто звал Лехман.
- Нет! - рвался из дюжих рук Андрей. - Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите... отца... старосту...
- Кешка, запирай!!
- Отвечать, дубье, будете!.. - ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.
- Крепко запер? - спросил Устин.
- Так что комар носу не подточит, - весело ответил сторож Кешка.
- Ну, робенки, расходись! - скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.
XIV
Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не "натакался ли" в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.
Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река...
Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает - сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.
Стучат.
- Эй, Матрена Ларионовна!
Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.
- Ах! - вздрогнула, похолодела: "Знать, Анка кончилась..."
- Отопри-ка скорей, впусти!
Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.
Вошел, коня за собой ведет.
- Занемог я дорогой... Теперь полегчало малость...
- Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?
Бородулин провел коня в стойку.
- Сенца-то можно взять?
- Да дочерь-то какова?! - кричит, задыхаясь, Матрена.
- У меня деньги украли, вот я и прикатил... - не слушая ее, говорит вяло Бородулин.
- А?!
- Деньги, мол, деньги украли...
У Матрены ноги подкосились, села на приступки..
"Вот он, лохматый-то... Вот когда сердце-то вырезать начнет".
Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.
- Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? - наклоняется к ней Бородулин. Анка тебе кланяется низко... Прова Михалыча встретил... Все слава богу, ничего...
В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща промолчало.
- Кто украл-то, деньги-то? - с усилием, едва принудила язык.
- Не знаю.
- Ох, и напугал же ты меня...
Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.
"Вся в мать", - думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.
- Дочка-то какова?
- Все слава тебе господи.
И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощенья.
"Не сон ли?" - думает Матрена.
- А ты, бог с тобой, не выпивши?
В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.
- Эх, Матрена Ларионовна... Кабы мог я, - вот схватил бы булатный нож, вырезал бы свое ретивое и показал бы: смотри!.. Жить не могу без Анки... Чуешь?
Купец ходил, пошатываясь и сбиваясь в разговоре, лицо то заливалось краской, то бледнело.
- Матренушка, я прилягу... Продрог в тайге, свалился без памяти и не помню, когда Пров уехал. Вскочил от холода, заколел весь, смотрю: вешки на дороге и веточка привязана, вдоль пути смотрит. Сел, поехал, куда веточка указала... Да... Неможется... Прилягу на кровать... Мне поспать бы...
- А ты иди в амбар, я тебе две шубы вытащу. А то... - и она замялась... - Вишь, одна я... Кабы Пров был... У нас живо разговоры поведут... Иди, батюшка.
И когда ложился Бородулин, и когда лежал под шубой, все расспрашивал: нет ли кого из Назимова здесь? Нету, а вот бродяг поймали каких-то, кто их знает. Сон ей рассказал: "Найдешь деньги - быть", а что "быть" неизвестно, - не указание ли это на Анку от ангела-хранителя, спросить некого, вот разве священника? Хе, он и молебен не служил, Устин орудовал, а поп с девками в горелки на лугу играл, чуть с парнями не подрался из-за Таньки, архерею жаловаться надо, что ж это за пастырь. Тьфу!