Его схватывали и отбрасывали прочь.
- Ай-ха!.. - гремел Обабок и снова лез.
Но избенка уж догорала.
А Устин в это время был в часовне. Он стоял перед иконой и молился.
- Матушка, помоги... Заступница, помоги...
Много лет старому Устину, а никогда так не плакал.
Хоть и раньше не вовсе ладно жили мужики, однако такой черной беды сроду не было. Господи, до чего дожил Устин, мужичий дед, мужичий поп и советчик! Кто за деревню будет богу ответ держать? Он, Устин...
- Заступница, отведи грозу... Иверская наша помощница...
Настали, знать, последние времена. Колесом пошла деревня. Пойло окаянное, винище, всему голова. Хоть густа тайга, бездорожна, а прикатилось-таки это лешево пойло и сюда, одурманило мужичьи башки, душу очернило, сердце опоило зельем. А солнышка-то нет, темно.
И Устин падает ниц и, плача, долго лежит так, громко печалуясь богородице:
- Утихомирь, возвороти мужиков. Постарайся гля миру, гля руськова... Не подымусь, покуль не тово, не этово... Ежели ты, пресвятая, о нас не похлопочешь, кто ж тогда? Ну, кто?.. Ты только подумай, владычица... Утулима божжа мать...
Много Устин чувствует своим мужичьим сердцем, но словами душа его бедна.
А Тимоха яро бьет тут же, за стеною, в колокол. Колокол гудит, шумит пьяная толпа у потухшего пожара, и, слыша все это, старый Устин, весь просветленный, снова начинает со всей страстью и упованием молиться.
Слышит Устин: придвинулся к часовне рев, а Тимохин колокол умолк.
- Эй, выходи-ко ты... Эй, Устин?!
- Вылазь!..
- А-а-а... Деревню поджигать?!
Вышел к ним Устин твердо. Остановился на крылечке, одернув рубаху, ворот оправил, боднул головой и строго кашлянул.
- Ты... ты... тьфу!.. Кабы деревня-то пластать-тать-тать... Старый ты черт!.. - все враз орут пьяными глотками. Много мужиков.
Устин силится перекричать толпу, но голос его тонет в общем реве.
- Тащи его за бороду... Дуй его!..
- А-а-а? Жечь?!
Устин вскидывает вверх руки, и над толпой взвивается его резкий голос.
Мужики, постепенно смолкая, плотней стали облегать крыльцо, тяжело сопя и грозя глазами.
- Ах вы непутевые... - начал Устин, и не понять было: улыбка ль по его лицу скользит, или он собирается заплакать. - Вы чего ж это, робяты, надумали, а? Куда бузуев дели, где они, а?! - весь дергаясь, выкрикивал Устин, притопывая враз обеими ногами и встряхивая головой, будто собираясь клюнуть стоявшего перед ним Обабка. - За винище руки кровью замарали... Тьфу!.. А бог-то где у вас? А? Правда-то?
- Мы их в волость...
- В волость?.. Эй, Окентий! - окликнул Устин Кешку. - Ты чего молчишь? Где бузуи?..
- Я ни при чем... - бормотал Кешка, то нахлобучивая, то приподымая картуз, - как мир... его дело...
- Они нам поперек горла стали... - оживились мужики. - Они пакостники, они парня ножом, они коров перерезали... Они...
- Врете!.. - вдруг вынырнула из толпы Варька. - А вот кто коров-то кончил... вот!.. - ткнула пальцем на Сеньку. - Чего бельмы-то пялишь?! Признавайся!
Тот, растопырив руки и весь пригнувшись к земле, коршуном к Варьке кинулся. Та в часовню.
- Бей! На, бей, живорез!..
- Куда прешь? Не видишь?! - сбросив с крыльца Сеньку Козыря, взмахнул грузным кулаком каморщик Кешка.
- Ведут, ведут... Эвона!.. - удивленно и громко заорали сзади.
И всей деревней побежали за околицу, навстречу показавшейся толпе.
Только дед Устин кой с кем остался и с высокого крыльца часовни, прищурив глаза, всматривался вдаль.
Наступил вечер.
XXX
Тихо плетется в гору рыжая кобылка, надсадисто: в телеге трое. Невеселы идут по бокам телеги люди.
- Образумься, Аннушка... Дитятко... - говорит осунувшийся Пров.
- Подай мне Андрюшу, - тихо вскрикивает прикрученная к телеге Анна.
- Я здесь, Анна... С тобой...
- Уйди!..
Андрей-политик, путаясь в армяке Прова, идет возле Анны и гладит ей волосы. Но та мотает головой и самое обидное слово силится крикнуть, но слово это забыто.
Возле Анны, поджав руками живот, сидит Антон. Выражение лица детское, удивленное: глаза целуют каждого и каждого благодарят.
Ванька Свистопляс, причмокивая, правит лошадью. Запухшая нога его вытянута вдоль телеги, а левая рука нет-нет да и пощупает больное ухо. Он, как волк, исподлобья озирается на Крысана, глаза бегают и боязливо ширятся на показавшуюся из деревни толпу.
- Анна... - уж который раз подавленным голосом начинает Андрей. Иссиня-бледное лицо его подергивается, на правом виске прыгает живчик, упорный взгляд прикован к Анне. В его глазах появилось что-то новое, пугающее. Когда он переводит их на Прова, тот отворачивается, шумно вздыхает и никнет головой.
Братаны Власовы тоже здесь. Только бывшего каторжника Науменко нет убежал, и нет Тюли с Лехманом.
Но Крысан, как наяву, видит старого бродягу. На Анну взгляд направит - не Анна: Лехман лежит и хрипло кричит несуразное; взглянет на Антона Лехман сидит раскачиваясь; зажмурится - вновь Лехмана видит, его мертвые глаза, его раскрытый беззубый рот, его простреленную залитую кровью грудь.
И уж нет в Крысане злобы, не ходят за щеками желваки, глаза погасли, пересохший рот открыт. Он весь обвис, осел, покривился, еле ноги тащит, вздымая пыль.
- Плохо вам будет, - говорит Андрей.
- А ты как-нибудь, Андрей Митрич... тово... заступись... - просят мужики, - знамо, спьяну...
- Спьяну? Не в этом дело...
И мужики опять идут молча и тяжело сопят.
До деревни с версту осталось. Как спустились с горки, скрылась приближающаяся толпа, в зеленых потонула кустах.
- Тятенька, где ты? - тихо зовет Анна. - Развяжи меня, тятенька...
Но Пров едва понимает, что говорит дочь. Он вопросительно смотрит на мужиков, с ними взором советуется:
- Да, до-о-ченька, да потерпи...
А сам о надвигающейся и уже нависшей туче думает. Не о Лехмане, брошенном в тайге, не о пьяной сходке мужиков, не о зарезанных своих коровах, не о тюрьме, не о каторге - о жизни своей думает Пров: рехнулась дочь ума, кончилась и его, Прова, жизнь. Пропадай пропадом все: и Матрена, и хозяйство, и хромой сивый мерин, и деревня, и тайга, и белый свет, в могилу бы скорей, в домовину бы скорей, под крест лечь...
- Тятенька...
Пров не слышит: высокой стеной скорбь его окружила, как ночь среди бела дня окутала. Но где-то огонек дрожит: может, оклемается, может, придет в себя Анна. А эти двое - пусть живут, мир бродяг приютит, пусть только помалкивают, а старика того убиенного погребению всей деревней предадут, - что ж, дело божье, суд божий. Мир смолчит, сору не вынесет: друг за дружку ответ держать будут, порука круговая. Андрея можно упросить, поклониться ему: годова у него не мужиковская, научит...
- Ну, ну... - вслух роняет Пров и уже веселей поглядывает на кудрявую возле часовни рощу.
По дороге от деревни мужик скачет. По дороге от деревни впереди всех Матрена бежит, за ней ребята, за ними толпа с горы спускается.
XXXI
Подвыпившая Даша в ногах валялась у Устина:
- Дедушка ты мой светлый... Ослобони мою душеньку... С панталыку я сшиблась, дедушка...
- Никто, как бог...
А уж толпа вливалась в деревню. Все, кто оставался с Устином, поспешили навстречу.
Даша ничего не видела, кроме добрых глаз Устина.
- Судите меня, люди добрые... я, потаскуха, с Бородулиным жила... Солдатка я... воровка я... - она громко сморкалась, утирала слезы и, ползая, хваталась за Устиновы босые ноги. Устин приседал, удерживая равновесие, и, весь нахохлившись, скрипел своим стариковским, с огоньком, голосом:
- Совесть, мать, забыла... Бесстыжая ты...
- У Бородулина деньги я украла... А не бузуи... Ох, светы мои...
Устин гневно всплеснул руками:
- Ведь ты... Черт ты... Ведь бузуев-то... Ах ты ведьма!..
- Хорошень меня... Задави... Убей...
Вдруг, испугав Устина, Даша взвизгнула и бросилась к подъехавшей телеге:
- Аннушка! Девонька!..
- Тпру! - пробасил Обабок. - Приехали...
- Молись, ребята, богу, - выдвигаясь из вновь выросшей толпы, проговорил какой-то старик.
- Чего - богу... Айда домой, - сказал Пров. - Понужай, Матрен, кобылу-то.
- Стойте! - крикнул Устин с крыльца часовни и сердито одернул рубаху.
А тем временем Анну сняли с телеги, напоили холодной водой. Она всем улыбалась и что-то говорила торопливым, не своим голосом, проглатывая слова.
К дому повели ее.
- Стой, Пров! Вернись!..
- Я чичас приду, Устин... Ишь, дочерь-то...
- Стой ты... До-о-о-черь... А где еще двое, где они?.. - и Устин мотнул рукой на Антона с Ванькой.
Даша к Устину, к Прову, к Андрею лезла, что-то выкрикивала и голосила, но ее оттирала толпа.
- Куда старика дели? Где еще молодой, толсторожий?..
Толпа молчала.
Цыган сказал:
- Одного только кончили... Старика...
- Та-а-ак... - протянул Устин.
- А другой, однако, убег... Толсторожий-то... - закончил Цыган и нырнул в народ.
Толпа перешептывается и угрюмо гудит.
- Так, молодцы, так... - затихая, говорит Устин, вкладывает руки в рукава и опускает низко голову.
- Значит, убили?! - вскидывая вдруг голову, резко сечет толпу.
Толпа мнется, ежится. Мужики переглядываются, переступают с ноги на ногу, растерянно покашливая и поправляя шапки.
- Хороши молодчики... Ловко... Ай да Пров Михалыч... Ай да староста...
Пров трясущимися руками прицепляет на грудь медную бляху и, кланяясь Устину, и Андрею-политику, и бродягам, и всей толпе, тихо говорит:
- Бог попустил... Терпенья нашего не стало... - Голос дрожит, брови высоко взлетели.
В толпе закричали:
- Он не своей волей... Мир так порешил...
- Согласья... Мир... Мир...
- Значит, собча...
- Эфто верно, что...
Пров перевел глаза на толпу и враз почувствовал в ней родное и кровное. Он часто замигал, передернул могучими плечами, загреб в горсть бороду и вдруг повалился перед Андреем на колени:
- Мы - люди темные... Мы - люди забытые... Обернитесь, батюшки, на нас... Отцы родные.
Толпа недовольно зашумела. Ей непонятно было, что долгобородый могутной Пров, староста, упрашивает какого-то бродяжку, человека никудышного.
Там, в тайге, Андрей все поведал Прову, всю душу открыл. Коротко сказал Андрей, но слова его в самое сердце Прова пали.
И потому Пров, плача, шепчет:
- Обернитесь на нас, батюшки... Защитите.
У Андрея зарябило в глазах. Он пытался приподнять с земли Прова, но тот тряс головой и, крепко сжав на груди руки, не переставая твердил:
- Кланяйся, мир хрещеный... Все кланяйтесь... И бродягам кланяйтесь...
- Стой! - кричит властно Устин. - Слушай...
Ванька с Антоном приподнялись дубом на телеге, впились в Устина и разинули рты.
Все затаились, замолкли. Все почуяли теперь большую за собой вину и грех. Всем не по себе сделалось. Замерла толпа.
Огромный Кешка утирал рукавом глаза, стараясь остановить прыгающий подбородок. Сморкались бабы, кряхтели, виновато почесываясь, мужики. Только Тимоха-звонарь весело улыбался и смотрел на все, как на петрушку об ярмарке.
Устин прошел проворно в часовню, опять вышел, держа псалтырь.
- Вот что, православные... - высоко подняв книгу и потрясая ею, начал Устин. - Я все попалил... Пожарищем вас с разбою возворотить пытал... огнем... Я все сжег... Мне, православные, ничего не надо. Я уйду от вас.
Он переступил с ноги на ногу и горько вздохнул.
- Вы, хрещеные, как волки... Это не жисть, робяты... Это один грех...
И вместе с древним Устином многие вздохнули горько и стыдились поднять от земли взгляд.
- А тут еще эвона что затеяли: человека убили... - возвысил до конца свой голос Устин. - Эх вы-ы-ы...
Антон, стоя на телеге, низко Устину поклонился. Поклонился и Ванька Свистопляс.
- Вы эвон какую напраслину на них взвалили...
- Как напраслину?! Чего мутишь?! - раздались возмущенные крики.
Толпа зашумела, зарокотала, как по камням река.
- Слушай!! - махнул Устин. - Разве они деньги-то у купца украли?.. Нет, врешь!.. Эн тут баба в ногах валялась из Назимова, каялась... А коров? Спросите-ка Варьку Силину... Кто?..
- Как кто? Они же...
- Сенька Козырь... А не они... Эх вы, твари!..
Толпу в жар бросило, ахнула толпа и качнулась.
Пров, теребя волосы и широко открыв глаза, с одеревеневшим лицом стоял возле Андрея. Антон на телеге крестился и кланялся Устину, а Обабок в задних рядах, запрокинув голову, булькал из бутылки.
В Андрее закипела кровь. Он окинул взглядом хмурую, понуро стоявшую толпу, и ему вспомнилась вдруг Россия. Не Акулька с Дунькой, не Пров, не Устин - Р у с ь п о д н я л а с ь п е р е д н и м, такая же корявая и нескладная, с звериным обличием, с тоскующими добрыми глазами, изъедающая и растлевающая себя, дремучая седая Русь, д и к а я в с в о е й т ь м е, н о т а к а я б л и з к а я и р о д н а я е г о с е р д ц у.
Стоял перед Устином народ, как перед судьей - без вины преступник. Встала перед Андреем Русь и ждала от него золотых слов! Ну что ж слова!
Глянул Андрей на тайгу. Темная-темная, густым дремучим морем охватила она Кедровку. Кто-то кричит: "Уйду"...