В душу Бородулина как-то исподволь, незаметно стала просачиваться грусть. Жена опять вспомнилась, а рядом с ней Анна. Впереди, в мечтах, свобода и новая жизнь без Дашки, без греха, а - странное дело! - нет в сердце радости. Иван Степаныч вяло осмотрелся кругом и зевнул. Его баюкали и зыбкая ступь лошади, и молчаливый сумрак дня. Стало ко сну клонить. Он весь устал: хорошо бы броситься на мшистый пригорок и заснуть. В голове шумело, хотелось потянуться, хотелось крикнуть. Хорошо бы кисленького выпить, холодного. Нешто повернуть коня? Нет, начато - кончено. А чтоб покорить грусть, и сонливость, и молчанье тайги, он запоет веселую.
Бородулин потрепал по крутой шее лошадь, откашлялся, расправил усы и затянул:
Как-ы во темынай нашей да стороныке
Возрастилась мать-тайга-а-а...
Ты таежная глухая,
Сама темына сторона-а-а-аа...
Одинокими и чужими летят звуки во все стороны.
Бородулин смолк и прислушался. Песня замирала, путаясь в макушках леса. Он зычно крикнул и вновь насторожил слух. То ли эхо откликнулось, то ли голос позвал и захихикал. Иван Степаныч остановил лошадь. Тихо. Только в ушах гудит, а тоска все еще не бросает сердца.
"Надо бы Илюху взять... Черт... Дурак..."
Он стегнул коня и с версту ехал вскачь... Но лишь пошла лошадь шагом, беспокойство опять приступило, вновь что-то померещилось.
- Спотыкайся! - крикнул он лошади и, чтобы не чувствовать одиночества, то посвистывал, то вяло тянул-мурлыкал без слов песню.
Он поет, и тайга поет, уныло скулит-подвывает. Он оборвет, и тайга враз смолкнет, притаится, ждет.
- Ну, теперича... тово... - шепчет Бородулин.
Он знает, что тайга озорная, пакостливая: только поддайся, только запусти в душу страх, - крышка.
"Едет, едет..." - "Ну, еду". - "Ну и поезжай..." В овраге стон послышался. По спине Бородулина ползут мурашки.
- Господи! - передохнул он, - благозвонный колокол надо пожертвовать...
- Господи, - сказал кто-то сзади.
Иван Степаныч, надвинув на глаза шляпу, круто рванул узду и поскакал на голос, весь дрожа. Нет никого. В овраге пусто, по дну ключик бежит, по берегам в белом цвету калина.
- Больно боязлив. Баба худая... Дурак, черт... - обругал себя Бородулин.
Кто-то опять застонал, закликал. Бородулин отмахнулся. Раскачиваясь от дремы в седле, он клевал носом.
"Неможется... свалюсь..."
Надвигался вечер. Небо посерело, сумрак сгущался в глубине тайги, а из низин тянуло серым холодом. Утомленный конь, спотыкаясь, бежал усталой рысью.
- Бойся! - вяло крикнул Бородулин и очнулся. - Надо поворотить...
Ну, зачем ему в Кедровку? Он приказчика пошлет, он стряпку пошлет.
"Деньги найдешь - быть". Чайку с малиной... в баню бы, веником похлестаться... "Батюшка, пожалей, родимый, пожалей..."
"Анка... Аннушка..."
"Подлец ты, кровопивец..." - "Прочь, харя прочь!" - "Я тебя знаю, подлеца", - "Кого такое?" - пытается спросить Иван Степаныч. Огненные круги в глазах рассыпаются искрами, голова совсем отяжелела и гудит.
- Уходи, я тебя не звал, - шепчет Иван Степаныч, - я за упокой молюсь, за твою душу каждую службу молюсь...
"Молишься? - шипит бродяга, тот самый, что сдал Бородулину большой самородок золота. - Сожег в бане да молиться начал?.. Ах ты плут..."
Ивана Степаныча вдруг качнуло, едва в седле усидел. Он передернул плечами и часто закрестился, пугливо косясь на потемневшую стену тайги.
- Обещаюсь тебе, господи, благозвонный колокол купить, - озирается назад, не гонится ли кто. - Уж правильно... правильно жить буду... Спаси-помилуй!
А голова все тяжелеет, озноб вплотную охватил. Тянется к фляге и жадно пьет коньяк.
"Убил..." - "Кого убил?" - "Себя убил". - "Когда?" - "А помнишь... Завтра-то..."
"Завтра?.." - вздрагивает купец и слышит: пересмехаются тихим смехом обугленные, черные, как монахи в рясах, деревья таежной гари.
Мрачней и угрюмей становится тайга. Конь храпит, трясет головой, взмахивает хвостом, отбиваясь от комаров.
"Вот вытащи из болота, тогда дам рубль..." - "Ну и наплевать. И не вытащу..." - бредит во сне Бородулин, но чей-то голос все громче и уверенней:
- Эй, помоги, добрый человек, лошадь завязил!
"Ха-ха-ха... Лошадь? - усмехается купец. - На мне крест... Не больно-то возьмешь..."
- Помоги, батюшка...
И собачка залаяла.
- Пшел! - кричит, пробуждаясь, Бородулин и стегает коня.
- Стой, стой!.. Ради бога, помоги...
А собачка пуще.
Оглянулся: серое от болота катится.
- Кто таков, что нужно? - схватился Бородулиы за ружье и видит: мужик подошел с собачкой.
- Дядя Пров?!
- Я... По дочку мы с Лысанькой к тебе ехали, - сказал мужик, оглаживая собачонку, - да, вишь, лошадь в болото завязил... Еду я, еду да задумался чегой-то, глядь, а лошадь-то и свернула... Увидала воду... Вот и бьюсь сколь времени... Ради бога, помоги...
Слез купец с коня. Ноги - как чужие. Сам дрожит. Озноб всю силу съел.
- Чего-то неможется, - сказал он Прову. - Вчерась возле речки ночевал в тайге, - простыл, видно.
Густые сумерки серели на прогалине, а в тайге из трущоб и падей выросла тьма. Болото, куда направились Пров и Бородулин, курилось белым холодным туманом, сквозь который прорывались испуганный храп и ржанье лошади, а в стороне старательно крякал коростель. Набросав вокруг лошади жердей, Бородулин за гриву, Пров за хвост вытащили ее и вывели на сухое место.
Пров боялся сам завести разговор о дочери, опасливо и испытующе посматривал на купца, стараясь в его глазах выведать нужное.
Бородулин, почувствовав это, сказал:
- А девка твоя, слава богу, ничего...
- Ничего?! - воскликнул ликующим голосом Пров. - Ну-ка присядем на минутку, Иван Степаныч... А как же Овдоха путала...
- Какая Овдоха? - спросил купец, прикладывая к вискам холодный мох.
- Да тут... У нас в деревне... Баба одна кривая... За попом к вам ездила. Вот она и болтала, быдто бы...
- Врет, - раздумчиво ответил Бородулин и умолк, а сердце Прова сжалось и сильно застукало.
Бородулин хотел все рассказать отцу Анны, но не знал, как бы лучше подойти, с чего бы начать. Язык совсем потерял себя, непослушным сделался, и остановилась мысль.
Наконец собрался с духом.
- Видишь ли, Пров Михалыч... какие, значит, дела-то... Этово... как это... ну... Словом, я должен упредить тебя... И все такое...
- Что? - упавшим голосом, затаив дыхание, спросил Пров.
- Одним словом, прямо тебе скажу, - раздался громкий и решительный голос Бородулина, - хошь ругай, хошь нет, а только что я твою Анку, значит, Анну Прововну, полюбил и рассчитываю заместо хозяйки ее пределить, а с своей женой развязаться... Да...
- Так-так-так... - скрывая радость, ответил равнодушно Пров, но левая нога его нетерпеливо задрыгала, а рука затеребила бороду.
- За тобой без малого сто рублей долгу... Это с костей долой... За кобылку тоже скощу... Вроде подарка пусть, вроде уважения... Да-а-а...
- Это ничего... На этом благодарим...
Иван Степаныч тяжело сопел. Силы опять оставляли его, но он, напрягая волю, брал себя в руки.
Он, волнуясь, сказал:
- Ну, только что, видишь ли, какая вещь... Я тебе прямо без обиняков... Так что Анна твоя..
- Что?
- В тягостях... От Андрюхи, одного паршивца-политика...
- Ну-у-у?! - протянул Пров, повертывая голову к Бородулину, и глаза его сразу вспыхнули злом и широко открылись.
- Да, брат, да...
- Ее воля, - тихо ответил Пров и мучительно вздохнул.
Потом, будто передумав, он быстро поднялся, поправил кушак и зарычал, сжимая кулаки:
- Я его надвое разорву!.. У-у-ух ты мне!.. Ну, держись, дьявол!..
И, огромный, пошел, ругаясь, к лошади прижимистой медвежьей походкой.
- Стой-ка ты, стой! - кричит Бородулин и подымается. - Нет ведь его... Я бы его сам устукал... В тайге пропал... С весны еще... Ушел, да и крышка, подох...
Наступило молчание.
- А правда ли... - крикнул было Пров издали и, не докончив, остановился. - А правда ли, Овдоха языком трепала, что Анка не в себе?
- Правда, Пров Михалыч, - ответил Бородулин, - мало-мало есть...
Пров тихо подошел к купцу и, порывисто дыша, остановился. В скобку стриженные, с густой проседью, волосы его разлохматились, суровое лицо как-то осело сразу, задергалось. Он закрыл его пригоршнями, шагнул к сосне и приник к ней головой.
- Дядя Пров, - Бородулин двинулся к нему.
- Ведь на всю волость, на всю волость девка-то... Ведь она за троих мужиков работница... О-о-х ты, боже мой... - задыхаясь, говорил он глухим голосом.
- Слушай-ка... Пров! - обхватив Прова за плечи, старался Бородулин повернуть его к себе лицом, но тот тряс головой и с болью бросал:
- Оставь, оставь... Не трог, пожалуйста...
У Бородулина дрожали ноги и от болезни и от волнения, стучали зубы и горячим песком стегало по глазам.
А тот опавшим и прерывистым голосом, сморкаясь, твердил:
- Ну, чего я теперича старухе-то своей скажу, ну, чего? Научи ты меня, ради господа...
Бородулин молчал. Голова кружилась, и, чтобы не упасть, он схватился за соседнюю рябину.
- И не стыдно тебе, Иван Степаныч: не мог уберегчи девку-та... Эх ты-ы... леший.
- Дело поправимое, - буркнул купец.
- Поправи-и-имое?! А кабы твое дитя так?..
- Она редко сбивается-то...
- Ре-е-дко?! Эх ты, че-о-рт...
Бородулину невмоготу стоять. Он сначала сел на землю, потом повалился на бок.
- Пожалуйста, Пров Михалыч... Мне бы водички зачерпнул... Нутро горит.
Пров принес ему воды, принес его овчинную, привязанную в тороках, шубу, разложил костер, чай вскипятил.
Что-то говорил купцу, расспрашивая и выпытывая, но тот плохо соображал, невпопад давал ответы и, закутавшись с головой в шубу, готов был заснуть.
- ...Застрелю, - ловил он обрывки речей Прова, - только бы натакаться где... И робятам кедровским скажу: встретишь - бей!..
"Бей - не робей, бей - не робей, вей, вей, бей..." - мелькает в сознании засыпающего Бородулина.
- ...Так по затесу и жарь... Вешку поставлю... Ты к нам на праздник? Долги, говоришь, с мужиков собрать?
- К нам собрать... - бормочет Бородулин.
"Не робей, вей, вей... Хи-ха-хо... Хи-ха-хо..."
- А? - выставляет он голову и открывает глаза.
Какая-то желтая рожа шипит и плюется и пышет в самое лицо огнем. Кто-то был, кто-то говорил с ним. Никого нет... Кто же это был? Анна? Нет... Лошадь? Нет... Деньги? А-а-а... Так-так...
- Деньги!.. Украли... У стола...
- У тебя, что ли? Кто? - чей-то голос раздается.
- Отец дьякон...
- Ну, что ты...
- Отец поп...
- Отец поп? Ха!.. Ну спи со Христом... Закутайся да спи.
XI
Мать Анны, Матрена, ночь плакала, утром с крестным ходом не ходила, а теперь, затаившись, глядит из окна на речку, туда, где выбегает из тайги тропинка, и никак не может отгородить себя от праздничных звуков улицы.
Когда гармошка начинает особенно бесшабашно голосить, нахрапом врываясь в душу, а девки петь веселую, перед глазами матери вдруг встает Анна, бледная и больная, и так же вдруг куда-то исчезает. Тогда мать, надвинув на глаза платок, идет к кровати, зарывается с головою в подушку и, всхлипывая, причитает:
- Былиночка ты моя... Травонька нетоптанная...
А праздник идет своим чередом. В избах душно, жарко, хозяйки вытаскивают столы на улицу, в тень, куда-нибудь под навес, либо под забежавший из тайги кудрявый кряжистый кедр.
Улица ожила, заговорила, заругалась и запела.
Праздничней всех у Федота: трех сортов наливка, пиво, пряники, пирог.
Освежившийся в студеной речке батя с удовольствием пьет стакан за стаканом чай с моченой брусникой: положит деревянной ложкой на блюдце, раздавит донышком стакана и нальет чаю. Когда давит, ягоды хрустят и брызжут кровью, а батя смачно покрякивает:
- Вот это я люблю. Кисленькое.
Федот - в одной жилетке, красный, потный, живот до самых колен. Через плечо большое полотенце. После каждого стакана он старательно утирает взмокшее лицо и шею.
Хозяйка, молодая и поджарая, сидела рядом с бабушкой Офимьей. А у стола, облокотившись на край, - маленький солдаткин сын, Васенька Сбитень. На деревне не знали, кто его отец: солдатка, как только мужа взяли на войну, стала со всяким путаться. Солдата убили на войне, когда Васенька родился. И стали его звать "Сбитнем".
Васенька стоял и детскими просящими глазами следил, как пьют большие чай. Но его не замечали, а так хотелось чайку с молочком и оладейку. Он купал сегодня в озере чью-то белую лошадь. Поглядывая, как Федот забелил молоком пятый стакан чаю, Васенька, вспомнив лошадь, сказал:
- Ишь... Чай-то бе-е-е-лый... как конь...
Все засмеялись, а батя сказал:
- Ну, отроча млада, залазь за стол... Как конь, говоришь? Хо-хо... Пра-а-вильно.