Задание - Станислав Родионов 12 стр.


— А вот кто не знает, в какую сторону крутиться, тот натуральный дурак.

Шиндорга хихикнул. Улыбнулся и Бледный. Грэг вяло жевал, прислушиваясь к разговору. Ирка дышала прямо ему в ухо.

— Может, я и дурак, — прикинулся Леденцов, пробуя догадаться, кто этот человек для ребят.

— Сейчас проверим. Дуся спросила: почему в бане все равны?

— В женской?

— Зачем в женской?

— Так ведь спросила Дуся…

— У меня такая присказка. Ну, почему в бане все равны?

— Потому что голые…

— Потому что начальство моется в сауне, — усмехнулся Мочин.

— Значит, я дурак, — признал Леденцов.

Водка ударила в голову неожиданной ясностью, будто промыла мозги…

Где же предел потаканию? Сперва золотые часы, теперь запчасти. Пьет с ними. Так и в соучастники попасть недолго. У этого Мочина статья чистая — скупка краденого. Пожалуй, скупки нет, поскольку денег он предусмотрительно не платит. Впрочем, почему скупка? Он же сам слышал его слова про колеса — «катите сюда». Классическое соучастие в форме подстрекательства. Плюс спаивание несовершеннолетних.

Но почему ребята бегут к нему телятами? Ирка и Бледный с характерами, Грэг не дурак… Ага, Мэ-Мэ-Мэ — хайлафист, человек высшей, или высокой, жизни. Но в чем она и где? В бетонной коробке? В капустке с лучком? Не нагрянуть ли сюда завтра утречком пораньше, пока целы запчасти? И что? Отдать всех под суд? Убедить и перевоспитать этим? В сущности, силой?

Мочин откуда-то из-за спины вытянул балалайку. Ну да: водка, лук, кислая капуста — тут без балалайки что хлев без коровы. Неужели ребятам интересно? Еще бы, если Мочин брякнул по струнам и запел:

Отпотел на стройке лето,

Не жалел ни ног, ни кед,

Заработал на газету

И на комплексный обед.

Леденцов опасался, что хозяин выставит еще бутылку, но он швырнул балалайку в инструменты и поднялся.

— Опростились, мужики, и хватит.

Ребята вскочили так резво, будто ждали этой команды. Мочин погасил свет и открыл дверь, но не ту, через которую входили. Все пошли за его скорым шагом. И сразу оказались в такой же бетонной коробке, слабо освещенной. Леденцов лишь успел заметить «Волгу», белым лебедем дремавшую у стены…

Они уже стояли на воздухе, в свете голубоватого фонаря, который, похоже, загорелся сам. Мочин вел. Под ногами поскрипывал крупный, конечно, голубоватый песок. Аллейка с холеными елочками, тоже голубыми, стоявшими плотно, как ратники в шеренге. Голубое крыльцо кирпичной кладки, над которым нависал темный с цинковым блеском купол крыши. Дверь, обитая латунью…

Голубой свет погас, но загорелся желтый, надкрылечный, освещая путь в дом.

Просторная передняя светлого дерева… Фарфоровый плафон, расписанный цветами. Вешалка из перепутанных рогов во всю стену — штук пять убито оленей, не меньше. Телефон на полированной тумбе. Телефон в загородном доме?

— Мужики, раздевайтесь.

Ирка легонько толкнула Леденцова, показывая взглядом на свою грудь и плечи. Новая, яркая кофта, мохнатенькая, как ангорский котенок. Оказывается, все ребята принарядились: Бледный в сером костюме, Шиндорга в кожаной куртке, Грэг с галстуком.

— Входите, мужики, входите…

Леденцову показалось, что просторная комната, как и подстриженный сад, залита голубым светом. Но хрустальная люстра горела чисто и ясно. Голубело от другого… Пол выстилал голубой палас. Кресла, стулья, два разномерных дивана, пуфики — все было обито голубым бархатом. И голубые с золотом обои.

— На гарнитурчик тринадцать тысяч брошено. — Мочин перехватил его взгляд. — За трапезу, мужики!

Леденцов ступил на щетинистый палас неуверенно, боясь его нетронутой голубизны. Овальный стол вытянулся среди комнаты, будто переплывал ее солнечным теплоходом. Но Леденцова поразили не импортные бутылки и посуда, не закуски и фрукты, а плоская фаянсовая салатница, полная черной икры. Как темное дупло в середине стола. И серебряная ложка воткнута, бери и накладывай.

Вот почему деньги за товар не платились… Подобная компания сожрет водки с капустой и коньяка с черной икрой на трехзначную цифру. Ради этого воровали? Факт. Но тогда почему ждали этого дня, как праздника, принарядились, лица горели тихим восторгом? Непохоже, что Ирку или Бледного можно купить за икру, а Грэгу в ней и дома не отказывали.

Все сели. Исчезнувший было Мочин появился вновь. Длинный и мягкий халат небесной синевы делал его стройнее и даже скрадывал бульдожистость лица. Он мягко открыл бутылку шампанского и налил все бокалы.

— Подождем вторую даму.

Рядом с Мочиным пустовало место. Вторая дама, казалось, вышла из голубой стены. Леденцов оторопел…

Невысокая, стройная, с темными распущенными волосами. Черты лица хоть и мелковаты, но правильны до геометричности. Голубая шелковая лента не столько прикрывала грудь, сколь ее поддерживала, как бесплотную драгоценность. Не то юбочка, не то набедренная повязка, — разумеется, голубая. На прямых упитанных ножках голубые чулки, кончавшиеся сразу выше колен, отчего свободные бедра сияли незагорелой белизной.

— Кто это? — спросил Леденцов Ирку, севшую рядом.

— Крошка.

Леденцов еще раз оторопел, намереваясь расспросить Ирку, но Мочин встал.

— Приветствую вас в голубой гостиной моего дома. Предлагаю тост за смелых мужиков. Кто не рискует, тот не пьет шампанского!

Бокалы опорожнили, и сразу пошумнело. Зацокали ножи с вилками, заскрипели голубые стулья, заиграл магнитофон, засмеялась Крошка…

— Всегда так? — спросил Леденцов Ирку.

— Как?

— От гаража с водкой до гостиной с шампанским?

— Всегда по-разному.

Мочин поражал их контрастами. Ирка говорит, что всегда по-разному. Может быть, этим и жила его притягательность? Трудно ли шарахнуть по неокрепшему воображению подростка — им чем ярче, тем интереснее.

— Чего не ешь икру? — грозно спросил Мочин, увидев, что новый гость ковыряет кружок свежего огурца.

— Не привык.

— Привыкай.

— Зачем?

— Тогда Дуся спросила: что такое черная икра?

— Как что такое?.. Дефицит.

— Нет, черная икра есть стимул.

— Стимул чего?

— Жизни! Допустим, захотел ты черной икры… Что для этого надо? «Бабки». У тебя их нет. Что делать? Идешь вкалывать. Так не стимул ли?

Губы и брылы Мочина улыбались, но проворный взгляд исследовал леденцовскую физиономию с дотошностью эксперта — ему бы лупу с пинцетиком.

— На черную икру не навкалываешься, — осторожно поддел Леденцов.

— А я научу. Мужики, все сюда! Хочу развесить по городу объявления в два слова: «Учу жить». И номер телефона. Ни себе фига, а?

Ребята захлопали в ладоши. Крошка чмокнула его оглушительно, словно бутылку шампанского откупорила. Сколько ей, лет восемнадцать-девятнадцать? А ему — тридцать?

— Мэ-Мэ-Мэ, когда займемся кун-фу? — спросил Бледный.

— Мужики, кун-фу штука солидная. Означает «искусство убивать».

— Ты обещал, — напомнил Бледный.

— Колеса будут и еще кое-что, — заверил Шиндорга.

— Этот месяц докручу и стану вашим сэнсэем.

«Сэнсэй», видимо, «учитель». Леденцов чуть не стукнул себя по лбу — как же он раньше не смекнул? Ребят притягивали не деньги, не икра и не выпивка. Они учились жить. Сэнсэй, гуру… Учитель! Мочин физически силен, энергичен, умен, богат, удачлив. Чем не пример? Это как в пьянстве: подзаборный алкоголик мальчишек отвратит, а работящий да веселый выпивоха может заманить. Милиция, учителя, родители бессильны, ибо это то же самое, что лечить живущих у отравленного источника.

Леденцов вспыхнул злостью. До каких же пор?.. Сейчас он начнет раздевать этого сэнсэя перед ребятами до нижнего белья его скудной философии. Хорошо сказано, то есть подумано: до нижнего белья его скудной философии. А потом пусть бьют, выносят, топчут и что там еще делают…

— А как жить? — громко бросил Леденцов.

— Как жить… — Мочин учил, особенно новенького, с наслаждением. — Но сперва Дуся спросит: у тебя запас есть?

— Запас чего?

— Вот чего у тебя есть запас?

Леденцов окинул памятью свою квартиру. Чего там запас… Они с мамой всю жизнь боролись с лишними вещами. Впрочем, запас у мамы был — спичек, имеющих привычку кончаться неожиданно.

— Запас чистой бумаги, — вспомнил он стопку на своем столе.

— Ни себе фига! А у меня запас всего.

— Как это — всего? — не поверил Леденцов.

— Денег — пожалуйста. Спиртного — целый бар. А одежды — на всю жизнь хватит. Жилплощади — в мой дом три семьи влезет. Транспорт — «Волга» в гараже. Продуктов — под домом погреб десять на десять. Что еще? Музыки? Записи всех ансамблей мира. Лекарств? И змеиный яд есть, и женьшень. У меня даже запас времени имеется. Я могу месяц, два, три загорать в Евпаториях-крематориях, а дела мои будут крутиться. Мужики, вдарим по коньячку!

Пил и ел он вкусно, как в кино. Коньяк у него проскакивал одним глотком, сколько бы его в рюмке ни было; лимон отжимался крепкими губами досуха; соленые миноги похрустывали яблочно. И этому учились ребята, как, впрочем, учились тут всему.

Ирка, видя, что Леденцов жует одни травки, плюхнула ему на тарелку пару столовых ложек икры и положила куски свежей булки с маслом. Оставалось только намазать. Леденцов ощутил предательский и голодный ком, шедший из желудка к горлу. Что и где он сегодня ел? Ага, в столовой трамвайного парка проглотил биточки и компот. Но это было давно, утром, да и было ли?

— У меня от икры диатез, — шепнул он Ирке.

— Чего? — не поняла она «диатеза».

— Ну, аллергия.

Она ловко поменяла их тарелки — теперь перед ним были маринованные миноги с жареными шампиньонами.

— А социальная справедливость? — громко спросил он Мочина, глотательным движением заталкивая ком обратно в желудок, где ничего, кроме водки, не было.

— Тетя Дуся спросила: ты песни про слонов знаешь?

— Про розового слона есть детская, про слонов в цирке… Ну и что?

— А теперь скажи: большая нам польза от этих слонов?

— Развлекают.

— Именно. А сколько ты знаешь песен про коров?

Леденцов попробовал вспомнить, но ни одной в голову не шло. Не сочинили или ему память отшибло? Впрочем, одну песенку вспомнил. «Что-то я тебя, корова, толком не пойму…» Издевательская, поэтому Мочину ее не назвал, понимая, что подобная ему и нужна.

— Не вспомнишь, не напрягайся. Как же так? Про слонов, которые нам до лампады, песни сложены. А про буренок, которые нас буквально кормят и поят, песенок не придумали. Вот тебе и ответ насчет социальной справедливости.

Сюда бы капитана Петельникова. Он бы от этой коровьей философии камня на камне не оставил. В случае чего, и врезал бы Мочину, — конечно, в порядке самообороны. И ребят бы увел. И черную бы икру с миногами съел.

— А добро? — решил прибегнуть к вечной категории Леденцов.

— Тут Дуся спросила: почему волка держат за хищника, а человека нет? Мясо-то сообща едим. Дуся ответила: потому что волчишка не догадался построить мясокомбинат, а жрет прямо сырье.

— А при чем доброта?

— Если человеки мясо едят, то какая доброта, мужик?

— По-волчьи живете? Чужого съедите, своему не поможете?

— Тебя как звать-то?

— Борис Тимофеевич.

— Желток его звать, — поправил Бледный.

— Желток, кому помогать?

— Так уж и некому?

— А ты мне покажи человека в горе. Под машину попал, дача сгорела, жена тройню родила… Я таких не знаю. Кому помогать? Бледному и Шиндорге? Они свое сами возьмут. Артисту? Ему папа поможет. Ирке? Пусть мужа делового ищет. Вот научить я могу.

— Люди бьются за добро и справедливость, — сказал Леденцов, понимая, что не спорит, а мямлит.

— Красивые словечки! Бой, схватка, битва, сражение… А смысл один: человек хватает человека за глотку и душит до посинения.

— Желток выпендривается, — пьяновато решил Бледный.

— Потому что не ест, — объяснила Ирка.

Их перепалку с Мочиным слушали вполуха. По столу гуляла бутылка финского ликера «Адвокат», который закусывали переспелыми грушами. Магнитофон крутил уже немодного эстрадного кумира Принса. Крошка, не сказавшая еще ни слова, угощала сигаретами «Данхилл» и «Кэмел».

— Ты будешь есть? — громко спросила Ирка.

— Он и не пьет, — вставил Мочин.

— И Грэг не пьет, — удивился Бледный.

— Мне утром в «Плазму».

— Прекрасная Ириша тоже не вкушает, — добавил Мочин.

— Она втюрилась в Желтка, — заухмылялся Шиндорга.

— Только не надо песен, — вяло бросила Ирка.

Леденцов быстро глянул на двух непьющих. Грэг сидел опустив голову, отчего упавшие вперед волосы делали его похожим на добрейшую овечку. Он явно тяготился застольем, думая о своей «Плазме». Ирка смотрела на Леденцова — втюрилась и поэтому не пила. А раньше, судя по репликам Мочина, они все тут напивались до положения риз. И в Леденцове все гикнуло от радости: двое из четверых не пьют. Это же пятьдесят процентов!

— Мэ-Мэ-Мэ, а ты был женат? — спросила вдруг Ирка, поскольку все-таки втюрилась.

— С кольцами и под Мендельсона!

— Развелся?

— Нет, не развелся.

— Умерла?

— Нет.

— А где же она? — удивилась Ирка.

— Жена была очень хорошая. Вы даже не можете представить, как я любил ее. А потом она взяла да и съела большой кусок мяса. И я, как вы догадались… Да, и под камень положил, и на камне написал…

Все, кроме Леденцова, рассмеялись. За это Мочин ощупал его своим пронырливым взглядом, добавив:

— Зачем жена? Мне достаточно, чтобы на кухне звякала тихая Крошка.

В подтверждение он притянул эту Крошку к себе так, что та легла грудью на стол, на блюдо отварного языка с зеленым горошком. Поперечная лента, стягивающая ее, задвигалась свободно, и Леденцов подумал: еще движение — и то, что лента стягивает, вывалится на блюдо.

— А любовь? — неуверенно спросила Ирка.

— Любовь? Ответь-ка Дусе, кто чаще влюбляется: мужчина или женщина?

— Всегда женщина.

— Именно. Поэтому оставим любовь для слабых.

— Ты будешь жрать? — сердито зашипела Ирка на Леденцова.

— Конечно, буду.

Он взял кусок хлеба и вонзил вилку в миногу, которая у него даже захрустела на зубах. Впрочем, могло трещать и за ушами от упоенной работы челюстей. Потому что дело идет и успех налицо, потому что пятьдесят процентов сидит и не пьет.

— Мужики, когда у вас будет, как у меня, гаражик с машиной да вот такой особнячок, то с любовью никаких проблем. Любая Крошка почтет за честь. А если подарите французские туфли с зеркальными шнурками…

— Не любая, — прошамкал Леденцов с набитым ртом и уставился на Крошку.

— Тут Дуся спросила: как это — не любая?

— Дура твоя Дуся. — Теперь Леденцов сказал чисто.

— Это кто? — удивился Мочин, показывая на него вилкой с поддетой шляпкой маринованного боровичка.

— Это Желток, — тщательно растолковал Бледный.

— И он выпендрючивается, — добавил Шиндорга.

— Может, его фотку расцветить? — предложил Бледный.

— Побереги краску! — обрезала его Ирка.

— Что он такого сказал? — удивился Артист. — Оскорбил какую-то мифическую Дусю.

— Он оскорбил мою Крошку, — уточнил Мочин. — Или не так?

— Я просто сказал, что большинство женщин признает копейку трудовую…

— А у меня она краденая?

— Ну, если ты академик…

Сделалось так тихо, что все глянули на стол, где шипела закупоренная полупустая бутылка из-под шампанского. Мочин встал как бы нехотя. Его щеки — самая бульдя — налились розовой силой и вроде бы еще обвисли. Леденцов украдкой глянул на ребят… Бледный с Шиндоргой смотрели на него пьяно и презрительно. Грэг уставился на хозяина дома и уже не походил на травоядную овечку. Ирка вертела головой—то к нему, то к Мочину.

Леденцову следовало бы испугаться. Но его грели эти неожиданные пятьдесят процентов. Правильно он сделал, что пошел напропалую. Терять нечего, а еще процентик можно отвоевать; не отвоевать, так хотя бы подстелить для него соломки.

Назад Дальше