— Незачем звать ее, раз тебе не хочется.
— Нет, позову. Сегодня она заботилась о тебе, а не я. Поверь, Дэвид, я не такая уж дрянь, какой кажусь.
В ожидании возвращения Кэтрин Дэвид выпил еще шампанского и прочел парижское издание «Нью-Йорк геральд», оставленное Кэтрин на стойке бара. В одиночку вино казалось совершенно непонятным на вкус, и он нашел на кухне пробку, чтобы закупорить бутылку и положить ее в ледник. Но бутылка почему-то была очень легкой, и, посмотрев ее на свет, проникавший через окно, он решил допить остаток вина, а пустую бутылку поставить на плиточный пол. Последний стакан он выпил залпом, но и на этот раз ничего не почувствовал.
Слава Богу, теперь рассказы у него получались. Книга получилась, потому что ему хорошо удались люди, о которых он писал, и еще детали, делавшие книгу правдоподобной. На самом деле ему нужно было только постараться вспомнить всё точно, как было, и решить, что следует опустить, тогда оставшееся обретало форму. Потом он мог, регулируя яркость световых лучей, как в фотокамере, высветить и усилить детали, так, чтобы чувствовался зной и было видно, как поднимается над землей марево. Он знал, что теперь это у него получается.
Слова, сказанные Кэтрин о его рассказах для того, чтобы причинить ему боль, вернули его к воспоминаниям об отце и обо всем, что было связано с ним. «Теперь, — сказал он себе, — постарайся снова стать взрослым и относись к происходящему, не раздражаясь и не переживая из-за того, что кто-то не понимает и не ценит написанного тобой. Она все меньше и меньше понимает твою работу. Но ты работал на совесть, и, пока можешь писать, ничего тебе не страшно. Помоги ей, а о себе не думай. Завтра нужно еще раз пройтись по тексту и отточить рассказ».
Дэвид старался не думать о рассказе. Писать он любил больше всего на свете, а ведь он любил многое. Он понимал, что, работая над произведением, важно не переусердствовать. Осторожнее — словно приоткрываешь дверь темной комнаты ровно на столько, чтобы взглянуть, как проявляется негатив. «Дай рассказу отлежаться, — говорил он себе. — В жизни ты — совершеннейший дурак, но в этом кое-чему научился».
Он стал думать о девушках и не мог решить, стоит ли ему выяснять, чем они собираются заниматься и не хотят ли поехать на море. В конце концов, сегодняшний день принадлежал ему и Марите, и, должно быть, она ждет его. Возможно, день еще неокончательно потерян для всех троих. Наверное, они уже что-то придумали. Нужно пойти и спросить. «Иди же тогда, — сказал он себе. — Не стой в нерешительности. Пойди разыщи».
Дверь в комнату Мариты была закрыта, но из-за двери были слышны их голоса. Когда Дэвид постучал, голоса смолкли.
— Кто там? — спросила Марита.
Он услышал смех Кэтрин и ее голос:
— Кто бы ты ни был, входи.
Потом что-то сказала Марита, и Кэтрин крикнула:
— Входи, Дэвид.
Он открыл дверь. Девушки лежали в постели, укрывшись простыней.
— Милости просим, — сказала Кэтрин. — Тебя-то нам и недоставало.
Дэвид молча смотрел на девушек, грустную темноволосую и смеющуюся белокурую. Марита пыталась подать ему глазами знак. Кэтрин продолжала хохотать.
— Ну, что же ты не идешь к нам, Дэвид?
— Я зашел спросить: вы пойдете купаться?
— Не хочется, — сказала Кэтрин. — Наследница спала, и я забралась к ней. Но она оказалась очень добропорядочной и попросила меня уйти. Совершенно не желает изменять тебе. Может быть, ты придешь к нам, чтобы мы могли сохранить верность друг другу?
— Нет, — сказал Дэвид.
— Ну, пожалуйста, Дэвид, — сказала Кэтрин. — Не порти такой чудесный день.
— Пойдешь на море? — спросил Дэвид Мариту.
— С удовольствием, — ответила девушка, глядя на него поверх простыни.
— Ну же, вы, пуритане, — сказала Кэтрин. — Будьте умницами. Иди к нам, Дэвид.
— Я хочу плавать, — сказала Марита. — Пожалуйста, выйди, Дэвид.
— Уж и посмотреть на тебя нельзя? — сказала Кэтрин. — Он же видел тебя на пляже.
— Посмотрит в бухте, — сказала Марита. — Пожалуйста, Дэвид, выйди.
Он вышел, не оборачиваясь, и закрыл за собой дверь, слыша, как Марита выговаривала что-то Кэтрин, а та смеялась. Он прошел по каменным плитам террасы до угла гостиницы и стал смотреть на море. Дул легкий бриз. Три французских эсминца и крейсер, черные, четкие силуэты которых были точно выгравированы на голубой поверхности, шли боевым порядком, отрабатывая какой-то маневр. Корабли были далеко в море, и опознать их можно было только по размерам силуэтов. Потом они прибавили скорость, меняя порядок, и на носовой части обозначились различительные белые полосы. Пока девушки не вышли к нему, Дэвид наблюдал за кораблями.
— Пожалуйста, не дуйся, — сказала Кэтрин.
Они были в пляжных костюмах, и Кэтрин поставила на железный стул сумку с полотенцами и халатами.
— Ты тоже идешь купаться? — спросил Дэвид.
— Если ты не сердишься на меня.
Дэвид промолчал и продолжал смотреть на меняющие курсы корабли. Еще один эсминец резко повернул, показав белую полоску на носовой части. Эсминец задымил, и черный, постепенно расползающийся дымовой плюмаж потянулся за шедшим по флангу кораблем.
— Я пошутила, — сказала Кэтрин. — Мы ведь с тобой и не такое придумывали. Ты и я.
— Что они делают, Дэвид? — спросила Марита.
— Это противолодочный маневр, — сказал он. — Возможно, они работают вместе с подлодками. Наверное, пришли сюда из Тулона.
— Я видела их в Сен-Максиме или Сен-Рафаэле, сказала Кэтрин. — Только вчера.
— Из-за дымовой завесы непонятно, что они делают, — сказал Дэвид. — Должны быть еще корабли, но нам их не видно.
— А вот и самолеты, — сказала Марита. — Какие красивые!
Три крошечных, изящных гидроплана вынырнули из-за мыса и шли низко над морем.
— Помнишь, в начале лета у них были учебные стрельбы, вот был грохот, — сказала Кэтрин. — Стекла дрожали. Как ты думаешь, Дэвид, они будут бросать глубинные бомбы?
— Не знаю. Думаю, нет, потому что в маневрах участвуют настоящие подлодки.
— Я тоже поплаваю, можно, Дэвид, пожалуйста, — сказала Кэтрин. — Я сразу же уйду, и вы останетесь на море совсем одни.
— Я же позвал тебя купаться, — сказал Дэвид.
— И то правда, — сказала Кэтрин. — Позвал. Тогда пошли вместе и будем друзьями, и пусть всем будет хорошо. Если самолеты пролетят низко, летчики непременно увидят нас в бухте, и это поднимет им настроение.
Самолеты действительно пролетели низко над бухтой, пока Дэвид и Марита плавали вдали от берега, а Кэтрин загорала на песке. Самолеты пронеслись над пляжем — три звена по три машины в каждом, и рев моторов оглушил бухту, а потом стих, и гидропланы ушли в направлении Сен-Максима.
Дэвид и Марита поплыли назад к берегу и сели на песок рядом с Кэтрин.
— Даже не взглянули на меня, — сказала Кэтрин. — Какие деловые ребята.
— А чего ты ждала? Аэрофотосъемки? — спросил Дэвид.
После того как они вышли из гостиницы, Марита вообще мало говорила, и на сей раз она тоже промолчала.
— А забавно было, когда Дэвид еще был со мной, сказала, обращаясь к Марите, Кэтрин. — Помню даже, я любила все, что любил он. И ты должна попробовать полюбить все это. Слышишь, наследница? Правда, если он еще сам не все разлюбил.
— Ты не все еще разлюбил, Дэвид? — спросила Марита.
— Он все променял на свои рассказы, — сказала Кэтрин. — А раньше он сколько всего любил. Надеюсь, тебе нравятся его рассказы, наследница?
— Нравятся, — сказала Марита. Она смотрела мимо Дэвида, куда-то в море, но он видел ее безмятежное лицо, мокрые волосы, шелковистую кожу и красивое тело.
— Это хорошо, — лениво произнесла Кэтрин, так же лениво и глубоко вздохнула и откинулась на халат, расстеленный на еще теплом от полуденного солнца песке. — Потому что это все, на что ты можешь рассчитывать. Раньше он многим увлекался, и у него все великолепно получалось. Замечательная была жизнь, а теперь он думает только об Африке, папаше-пьянице и газетных вырезках. Ох уж эти вырезки. Он тебе их еще не показывал, наследница?
— Нет, — сказала Марита.
— Значит, покажет, — сказала Кэтрин. — Он как-то пытался подсунуть их мне в Ле-Гро-дю-Руа, но я не поддалась. Там были сотни газетных вырезок; и почти все с его фотографией, везде одинаковой. Уж лучше таскать с собой неприличные открытки. По-моему, он перечитывает их, оставшись наедине, и даже изменяет мне с ними. Должно быть, для этого у него и стоит мусорная корзина. Он с ней не расстается. Он сам говорил, что для писателя нет ничего важнее…
— Пойдем плавать, Кэтрин, — сказала Марита. — Я что-то замерзла.
— Я хочу сказать, для писателя корзина важнее всего, — сказала Кэтрин. — Я даже думала, не приобрести ли для него что-нибудь этакое, достойное его таланта. Но он никогда не выбрасывает свои произведения в корзину. Он пишет в смехотворных детских тетрадочках и ничего не выбрасывает. Он только зачеркивает написанное и пишет на полях. Сплошное надувательство. И еще делает орфографические ошибки и грамматические тоже. Ты разве не знала, Марита, что он с грамматикой не в ладах?
— Бедный Дэвид, — сказала Марита.
— Французский, конечно, он знает еще хуже, — сказала Кэтрин. — Ты бы видела, как он пишет по-французски. Диалог еще туда-сюда, нахватался немного. Но, по правде говоря, он абсолютно безграмотный.
— Жуть, — сказал Дэвид.
— И я им восторгалась, — сказала Кэтрин, — пока не обнаружила, что он не в состоянии написать без ошибок даже простой записки. Правда, ты сможешь писать за него по-французски.
— Та queule,42 — весело сказал Дэвид.
— Вот это у него получается, — сказала Кэтрин. — Схватит несколько ходовых жаргонных словечек, которые устаревают еще до того, как он их выучит. С разговорным французским дело обстоит неплохо, но писать на языке он не может. Он и вправду неграмотный, Марита, и ты это еще почувствуешь. Почерк у него тоже отвратительный. Не может ни писать, ни говорить, как порядочный человек, ни на одном языке. Особенно на родном.
— Бедный Дэвид, — повторила Марита.
— Не могу сказать, чтобы я отдала ему лучшие годы, — сказала Кэтрин, — поскольку живу с ним только с марта, но лучшие месяцы — наверняка. Самые интересные месяцы, хочешь не хочешь, и в этом есть и его заслуга. Жаль, все кончилось полным разочарованием. Но что поделаешь, если человек оказывается неграмотным, да еще грешит наедине с мусорной корзиной, набитой вырезками из газет! Кто тут не разочаруется, и, откровенно говоря, я тоже не намерена с этим мириться.
— Возьми вырезки и сожги, — сказал Дэвид. — Это будет самое разумное. А теперь, дьяволенок, не хочешь ли поплавать?
— Как ты догадался, что я это сделала? — спросила она.
— Что сделала?
— Сожгла вырезки.
— Правда, Кэтрин? — спросила Марита.
— Конечно, — сказала Кэтрин.
Дэвид встал и молча посмотрел на нее. Внутри у него все похолодело. Такое ощущение бывает в горах, когда за крутым поворотом дорога неожиданно обрывается и дальше ничего, кроме бездны. Марита тоже встала. Кэтрин смотрела на них, и лицо ее оставалось невозмутимо-спокойным.
— Пойдем плавать, — сказала Марита. — Мы только до края бухты и обратно.
— Наконец-то вы соизволили пригласить меня, — сказала Кэтрин. — Я уже давно хочу в воду. Становится прохладно. Мы забываем, что уже сентябрь.
Глава двадцать шестая
Они оделись на пляже. Дэвид взял сумку с купальными принадлежностями, и они вскарабкались по крутой тропинке вверх, к сосновому лесу, туда, где оставили старенький автомобиль. Дэвид сел за руль, и к наступлению ранних вечерних сумерек они вернулись в гостиницу. В машине Кэтрин сидела спокойно, и прохожим могло показаться, что они просто возвращаются после полуденного купания с одного из диких пляжей. Когда они оставили машину на подъездной аллее, боевых кораблей уже не было видно, и море за кронами сосен было синее и тихое. Вечер был хороший и свежий, как утро.
Они вошли в гостиницу. Дэвид занес сумку с вещами в кладовую и бросил ее там.
— Дай мне вещи, — сказала Кэтрин. — Их надо просушить.
— Извини, — сказал Дэвид. Он повернулся, вышел из кладовой и прошел в дальнюю комнату, где работал. Войдя в комнату, он открыл чемодан с рукописями. Стопка тетрадей с рассказами исчезла. Вместе с ними исчезли четыре пухлых конверта с газетными вырезками, присланные из банка. Тетради с зарисовками об их путешествии были в целости и сохранности. Он закрыл и запер чемодан, перерыл все ящики в шкафу, перетряхнул все в комнате. Он не верил, что рассказы могли исчезнуть. Он не мог поверить, что она способна уничтожить их. На пляже он вдруг подумал, что она могла бы это сделать, но мысль показалась невероятной, и он сам себе не поверил. Он был спокоен, осмотрителен и сдержан, каким его учили быть в случае опасности, чрезвычайных обстоятельств или катастрофы. Но трудно было предположить, что такое могло произойти.
Он все еще надеялся, что это просто страшная шутка. С замершим, похолодевшим сердцем он снова открыл чемодан, перерыл его, запер и еще раз обыскал комнату.
Не было ни опасности, ни чрезвычайных обстоятельств. Произошла катастрофа. Нет, не может быть. Наверное, она просто спрятала бумаги где-нибудь — в кладовой, в спальне или у Мариты в комнате. Не могла же она на самом деле все уничтожить. Он этого не заслужил. Он все еще не верил в случившееся, но одна мысль об этом вызвала приступ тошноты. Он вышел из комнаты и запер дверь.
Девушки сидели в баре. Марита, едва взглянув на него, сразу поняла, что произошло. Кэтрин, не поворачиваясь, следила за ним в зеркало.
— Где ты их спрятала? — спросил Дэвид.
Она отвернулась от зеркала и посмотрела на него.
— Не скажу, — ответила она. — Я о них позаботилась.
— Лучше скажи, — сказал Дэвид. — Они очень нужны мне.
— Нет, не нужны, — сказала она. — Никчемные были рассказики. Я их терпеть не могла.
— Ну, а тот, про Кибо? — спросил Дэвид. — Ты ведь полюбила Кибо. Неужели не помнишь?
— Он тоже должен был погибнуть. Я хотела вырвать рассказ про Кибо, но не нашла его. Впрочем, какая разница, ты же сказал, что он умер.
Дэвид видел, как Марита посмотрела на Кэтрин, отвернулась и снова посмотрела на нее:
— Где ты их сожгла?
— И тебе я ничего не скажу, — сказала Кэтрин. — Ты с ним заодно.
— Ты сожгла их вместе с вырезками? — спросил Дэвид.
— Не скажу. Ты говоришь со мной точно полицейский или учитель в школе.
— Скажи, дьяволенок. Я только хочу знать.
— Я за них заплатила, — сказала Кэтрин. — Благодаря моим деньгам ты мог писать.
— Знаю, — сказал Дэвид. — Это было очень великодушно с твоей стороны. Где ты сожгла их, дьявол?
— Я ничего ей не скажу.
— Хорошо. Скажи только мне.
— Пусть она уйдет.
— Мне действительно лучше уйти, — сказала Марита.
— Вот и хорошо, — сказала Кэтрин. — Ты здесь ни при чем, наследница.
Дэвид сел на высокий табурет напротив Кэтрин. Она следила в зеркало, пока Марита не вышла.
— Где ты сожгла их? — повторил Дэвид. — Теперь можешь сказать.
— Она бы не поняла, — сказала Кэтрин. — Поэтому я попросила ее уйти.
— Знаю, — сказал Дэвид. — Где ты их сожгла?
— В железном ящике с дырочками, в котором мадам сжигает мусор, — сказала Кэтрин.
— Все сгорело?
— Да. Я подлила немного керосина из бидона, который взяла в сарае. Вспыхнуло высокое пламя, и все сгорело. Я сделала это ради тебя, Дэвид, ради всех нас.
— Не сомневаюсь, — сказал Дэвид. — Значит, все сгорело?
— О да. Можно пойти взглянуть, если хочешь, но нет нужды. Бумага прогорела до золы, и я перемешала ее палкой.
— Пойду посмотрю, — сказал Дэвид.
— Но ты вернешься? — спросила Кэтрин.
— Конечно.
Она сожгла их в ящике для мусора, сделанном из старой цилиндрической канистры для бензина, продырявленной в нескольких местах. Золу она перемешала ручкой от метлы, которой и раньше пользовались для этой цели. Бидон с керосином действительно стоял в каменном сарае. В ящике Дэвид нашел несколько обуглившихся кусочков знакомой зеленой обложки от тетрадей, клочки обгоревших газетных вырезок и два почерневших куска розовой бумаги, оставшихся от бланка службы по рассылке вырезок «Ромейке». На одном из них он мог разобрать строчку «Провиденс, Род-Айленд». Золу тщательно перемешали, но если бы у него хватило терпения внимательно перебрать обгоревшие тетради, то наверняка нашлись бы еще уцелевшие клочки. Он разорвал на мелкие кусочки розовую бумажку с надписью «Провиденс, Род-Айленд» и бросил их назад в железный ящик, который поставил вертикально на землю. Дэвид подумал, что никогда не был в Провиденс на Род-Айленд. Он поставил палку на место в каменный сарай, где стоял и его гоночный велосипед, которому надо было бы подкачать шины, прошел через пустую кухню и вернулся в бар к Кэтрин.