Выписавшись из больницы, Фатима вернулась на Казанский вокзал. Идти ей больше было некуда, по-русски она не понимала ни слова, к кому обращаться за помощью – не знала, в больнице никто даже не поинтересовался, куда она собирается направляться. Три дня Фатима бродила по вокзалу и близлежащим закоулкам в поисках Ахмеда, обращаясь ко всем лицам мусульманской наружности, но ее или не понимали, или ничем не могли помочь. На четвертый день она наткнулась на Шкипера, который только что сошел с поезда Душанбе – Москва и сильно напоминал воина движения талибан. Шкипер, подумав сначала, что девчонка просит милостыню, дал ей тысячу рублей. А потом...
– ...На фига она тебе, Шкипер? – мрачно спросил Ибрагим, на полуслове перестав излагать грустную историю Фатимы, во время пересказа которой он ни разу не сорвался на свое обычное ерничание. Шкипер молчал, курил, поглядывая в темное окно и стряхивая пепел в горшок с геранью. Я не понимала, зачем Ибрагим задал этот вопрос. По-моему, все было предельно ясно. Хоть и удивительно.
– Зачем она тебе? – повторил Ибрагим. Фатима сидела молча, скорчившись на диване, и смотрела на него одним блестящим глазом из-за края платка.
– Я могу ее в одно место отвезти... – так и не дождавшись ответа, предложил Ибрагим. – Таджикская семья, мои родственники. Ей в Комитет по делам национальностей надо или в Комиссию беженцев. Есть такая на Знаменке где-то. И жить лучше около своих, ты же видишь – она ни бельмеса... Что ты с ней делать будешь?
Шкипер молчал.
Ибрагим, помедлив, глухо сказал:
– Понимаешь, если она с тобой согласилась ехать куда-то, значит, у нее полный край. Она ж еще ни с кем... Целка.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
– Ну и что?
Ибрагим не ответил, хотя выражение лица у него было почти угрожающее. Шкипер по-прежнему смотрел в окно.
– Шкипер, я могу прямо сейчас ее увезти... – Ибрагим пошел ва-банк.
– У тебя запасные зубы есть?
Ибрагим умолк. Резко поднялся и вышел. В прихожей хлопнула дверь. Фатима вздрогнула, опустила край шали, прикрывающий лицо, и растерянно посмотрела на меня. Ее глаза начали наполняться слезами. Я поняла: ей не хотелось, чтобы Ибрагим уходил, ведь больше никто не мог понять ее. Всхлипнув, Фатима тихо спросила что-то у меня. Я беспомощно пожала плечами.
– Я ее здесь оставлю, лады? – не поворачиваясь ко мне, спросил Шкипер.
– Это надо со Степанычем разговаривать, – сердито сказала я.
– Утром придет – поговорю.
– Шкипер, ты, по-моему, с ума сошел.
То же самое сказал Степаныч, когда вернулся с дежурства, и я предъявила ему безмолвную Фатиму и хмурого Шкипера. Обычно спокойный и сдержанный дед орал на всю квартиру:
– Голова у тебя есть или нет, раздолбай?! Без тебя, кобеля, ей горя мало! Ты посмотри на нее, это же дите! Это тебе не Танька, потаскуха! И не твоя кобылица итальянская, господи прости! Что ты с ней делать будешь, жеребец?! У нее несчастье, она больная насквозь, а ты со своим... Совсем рехнулся, уголовник бессовестный?!
Поинтересоваться у деда насчет запасных зубов Шкипер, разумеется, не мог и потому молчал. В конце концов дед тоже выдохся и умолк. Мы с Фатимой в разговор не вступали: она все так же сидела на диване, с которого не поднималась всю ночь, неподвижная, как столбик, и смотрела в стену остановившимся взглядом. Я стояла рядом и как могла изображала поддержку, на которую, судя по всему, Фатиме было полностью плевать. Я понимала, что ей было бы лучше ехать с Ибрагимом, даже если он и не собирался везти ее в комитет беженцев, но...
– Делай, что хочешь, – наконец отрывисто сказал дед. – Комнаты не жалко.
– Спасибо. – Шкипер коротко взглянул на деда, явно собираясь что-то сказать, но передумал. Подойдя к дивану, где сидела Фатима, он сел перед ней на пол, как вчера – Ибрагим, решительно взял ее за обе руки (она попыталась высвободиться – не вышло) и сказал:
– Найду я твоего Ахмеда, ясно?
Фатима низко опустила голову. Шкипер долго, напряженно вглядывался в ее лицо; наконец понял, что бесполезно, встал, беззвучно, одними губами выругался и вышел в прихожую. Уже на пороге спросил у меня:
– Ты ее вылечишь?
– Попробую, – неуверенно сказала я.
Начали мы с того, что Фатима прошла повторный курс обследования в дедовой больнице. Взглянув на результаты, Степаныч схватился за голову: сильное токсическое отравление, дисфункция печени, почек, легких, что-то там еще... Дед настаивал на том, чтобы немедленно уложить Фатиму на больничную койку и лечить ее традиционными способами, но я увезла ее в Крутичи, и там мы взялись за нее вместе с Сохой. Фатима оказалась послушной пациенткой, поскольку ей, похоже, было полностью безразлично, что с ней делают. Но мой зеленый шар не появлялся, как я ни старалась, ни на первый, ни на второй, ни на третий день. Я, плача, проклинала свою бездарность, но Соха сказала:
– Это не из-за тебя. Она сама лечиться не хочет, ей без разницы. Можешь хоть до второго пришествия над ней биться – не будет толку.
Тогда я села на велосипед, поехала в соседнее село Сестрино, где была почта с телефоном, дозвонилась до Шкипера и попросила прислать Ибрагима. Тот приехал на следующий день на заляпанном грязью до самой крыши джипе и долго разговаривал с Фатимой на своем языке. Я поняла только постоянно повторяющееся имя Ахмеда.
Ибрагиму тяжело далась эта душеспасительная беседа. Он вышел от Фатимы бледный и злой, вытирая пот со лба, и коротко сказал:
– Сука.
– Почему?! – поразилась я.
Ибрагим ничего не ответил, не попрощавшись залез в джип и уехал. А я сообразила, что он, скорее всего, имел в виду не Фатиму, а Шкипера.
Однако миссия Ибрагима увенчалась успехом: в тот же вечер мой зеленый шар появился и почти сразу вырос до нужных размеров. Через неделю Соха, снабдив меня целой авоськой трав, отправила нас с Фатимой в Москву:
– Дальше сама справишься.
Я справилась. Вскоре дела Фатимы пошли на поправку: постепенно сошел на нет глухой, затяжной кашель по ночам, ее перестали мучить внезапные приступы удушья и последующей слабости, резкие боли в груди, обмороки. В декабре Фатима сдала анализы в больнице, и, показывая дома серые бланки с результатами, дед посмотрел на меня с большим уважением. Шкипер тут же предложил Фатиме переехать к нему, но она молча и очень решительно покачала головой и что-то чуть слышно произнесла.
– Никуда не поедет, – злорадно перевел присутствовавший при этом Ибрагим. – Хочет тут оставаться, а если нельзя – пойдет на вокзал.
– Вижу без тебя, – огрызнулся Шкипер. – Ладно... Пусть пока.
Фатима осталась у нас.
Первое время я внимательно наблюдала за ней: было непонятно, чем этот ребенок смог привлечь Шкипера. Мне казалось, что я знаю Пашкины вкусы, потому что своих дам он периодически приводил к нам в «Золотое колесо». Я хорошо помнила изящную, высокую Таньку с ее надменным лицом и пластикой дикой кошки; большеротую Нору с ошеломляющим бюстом и вечной готовностью хохотать; других – высоких, с отличными фигурами, ярких, почти вульгарных, всегда красивых... С тем большим изумлением я смотрела на Фатиму.
Это было очень странное существо. По-настоящему красивыми у нее можно было назвать только глаза – продолговатые, темные, болезненно блестящие, с длинными, изогнутыми ресницами. Нравились мне также ее волосы, не обезображенные никакими парикмахерскими изысками, не очень густые, но длинные, ниже талии, с синеватым шелковистым блеском, прямые и мягкие. Да, пожалуй, еще тонкие, изящной формы руки. В первые же дни Шкипер принес ей два кольца: одно с большим квадратным рубином и другое – с тремя изумрудами в форме веточки. Камни были огромными и казались ненастоящими, но я точно знала, что бижутерию Шкипер дарить не будет. Фатима безмолвно приняла подарок, и ее кисти от этого только выиграли. Но в остальном Фатима была самой обыкновенной. Фигуры у нее, то ли по молодости лет, то ли от природы, не было вовсе, вместо груди имелись два крошечных пупырышка, торчали ключицы, ребра и позвоночник, и до любимого шкиперовского размера ее было откармливать да откармливать. Лицо Фатимы было худым и бледным, с нездоровым зеленоватым отливом; сильно портили ее, на мой взгляд, резко обозначенные, почти мужские скулы, тонкие губы и всегда безразличное выражение глаз. Дни напролет она молчала, немного оживляясь лишь тогда, когда появлялся Ибрагим. Но вместе с Ибрагимом всегда приходил Шкипер, справедливо полагающий, что оставлять этих двоих наедине не в его интересах. Видимо, они действительно искали брата Фатимы, но пока поиски ни к чему не приводили.
Ибрагим упорно продолжал настаивать на том, чтобы сдать Фатиму в Комитет по делам национальностей или хотя бы отвести в офис таджикской диаспоры в Москве. Шкипер на все эти предложения отвечал исключительно нецензурным текстом, не стесняясь ни меня, ни Фатимы (та, впрочем, не понимала). Он наверняка был бы счастлив избавиться от Ибрагима как от явного конкурента, но при этом пропала бы последняя возможность объясниться с Фатимой. Та же упорно не желала осваивать русский и за два месяца, которые она прожила у нас, не выучила и трех слов. Я подозревала, что Фатима притворяется: очевидно, ей хотелось чаще видеть Ибрагима. По крайней мере, всякий раз, когда в квартире звонил телефон и я снимала трубку, Фатима выходила в коридор и, слабо улыбаясь, спрашивала: «Ибрагим?..» Он действительно звонил ей иногда, и Шкипер об этом, кажется, не знал. Я ему не рассказывала: зачем?..
Иногда по утрам Фатима одевалась и уходила из дома – это означало, что она едет на вок-зал. Она продолжала искать брата сама, хотя и Шкипер, и Ибрагим резко возражали против этого, уверяя, что ее могут там обидеть, изнасиловать, забрать в милицию, в подпольный публичный дом, депортировать на родину и прочее, и прочее. Фатима вежливо выслушивала их страшилки – и наутро вновь преспокойно ехала на Комсомольскую площадь. В конце концов мужики махнули на нее рукой.
Часто она помогала мне готовить или убирать – если я могла жестами объяснить, что требуется сделать, – и очень ловко мыла полы, стирала, терла посуду, строгала овощи, видно было, что в хозяйственном деле у Фатимы большая сноровка. Если же работы не было, она могла часами неподвижно сидеть в большом дедовом кресле, поджав под себя ноги и глядя в стену. Я не могла даже поговорить с ней, но Фатима, похоже, и не нуждалась в разговорах. В глубине души я боялась, что в один из дней она просто не вернется с вокзала. Но она всегда возвращалась – видимо, в самом деле надеялась на то, что ребята найдут Ахмеда.
Еще интереснее мне было наблюдать за Шкипером. Теперь он появлялся у нас каждый день. Иногда сидел час или два, иногда оставался ночевать (в соседней комнате), иногда уезжал куда-то и возвращался поздней ночью. Фатима, похоже, его боялась и ни разу на моей памяти не заговорила с ним сама. Когда Шкипер смотрел на нее (а смотрел он часто), она сжималась, как зверек, опускала глаза и явно не решалась лишний раз шевельнуться. Шкипер темнел, но молчал. Было очевидно, что его обычный арсенал ухаживаний здесь не годится. Вывозить Фатиму в ресторан было бессмысленно, Шкипер даже не пытался ей это предлагать. Однажды он привез ей какие-то ультрадорогие шмотки, но Фатима, разложив их на диване, с недоумением осмотрела великолепное вечернее платье из переливающегося шелка, юбку от Армани, кашемировое пальто и модные сапоги с мягким голенищем, пожала плечами и виновато улыбнулась. Милка, присутствовавшая при демонстрации этой коллекции, чуть не лишилась чувств, но Фатима, похоже, не знала, что со всем этим делать. Тогда Шкипер начал горстями носить ей украшения, и тоже очень дорогие: два первых кольца оказались только цветочками...
– Нет, я видеть, просто видеть этого не могу! – кипела и булькала Милка, глядя на то, как Фатима рассеянно перекладывает на скатерти бриллиантовые кольца, серьги, искрящееся алмазными гранями колье. – Мне бы мой валенок Колька хоть бы раз, хоть один-единственный разок, хоть одно такое колечко!..
– Брось, у тебя их куча.
– Ничего не куча! И не такие все! Да погляди ты на нее, она же в них, как в игрушки, играет! Не понимает даже, доска с глазами, какие бабки в руках держит! И какого мужика!!! Да чего он в ней нашел, ни кожи, ни рожи, ни жопы!
– Отбей.
– И отбила бы, если б не воспитание! Тьфу, нет правды на свете...
Милка, впрочем, была права. Фатима не понимала ценности подарков. Окончательно я убедилась в этом в тот день, когда Фатима надела на себя три кольца, сапфировый браслет и серьги с огромными бриллиантами и собралась ехать во всем этом на вокзал. Слава богу, я оказалась дома и как могла втолковала ей, что если она поедет в таком виде на три вокзала, ее тут же зарежут. Фатима молча и изумленно пронаблюдала за моей кровожадной жестикуляцией, поняла, кажется, лишь то, что я почему-то требую снять украшения, и послушно начала стягивать кольца. А серьги я проглядела, и Фатима так и уехала на Комсомольскую площадь – с бриллиантами от Картье в ушах. К счастью, обошлось: видимо, вокзальное жулье тоже усомнилось в подлинности украшений.
– Ты бы, дурак, ей еще брильянт «Якутск-1968» из Алмазного фонда принес! – пилил вечером дед хмурого Шкипера. – Не видишь, что ли, что она цены их не знает? Забери лучше все да в банк положи на хранение, а то нас из-за тебя ограбят еще! Тьфу, связался черт с младенцем...
– Не твое дело, Степаныч... – бурчал Шкипер, но было видно, что он на самом деле растерян. В тот вечер, перед тем как уйти, он с досадой бросил в мою сторону:
– И что вам, бабам, только надо...
– Ну, не мне тебя учить.
– Машину, что ли, ей купить?
– Зачем? – постучала я кулаком по лбу. – На вокзал ездить? Не дури, опять будет деньги на ветер.
– Хоть бы курсы этого фарси открыли, что ли... Один английский везде, а чего нужно, не сыщешь.
– Попроси Ибрагима, он научит.
– Счас, научит он... Сволочь.
С тем и ушел.
Однажды вечером я вернулась из магазина и еще на лестничной клетке услышала страшную ругань, доносящуюся из квартиры. Ругались Шкипер и Ибрагим. Я открыла дверь, поставила на пол сумку с продуктами, сняла и повесила пальто, села на табуретку в прихожей и начала слушать.
– ...Не буду я ей это говорить! Не буду, и все! Как я ей это скажу?! Она еще пойдет и с набережной в воду сиганет! Иди сам объясняйся! – орал на всю квартиру Ибрагим. Как обычно в минуты волнения, в его речи резко усилился акцент, и я едва понимала гортанный поток слов.
– А я как?! – гремел в ответ Шкипер. – По-каковски я объясняться должен?! «Ахмед кирдык», да?! Иди, падла, иди, говори с ней, пока я тебя по стене не размазал!
– Сам иди! Я тебя хрен знает когда предупреждал, вот и разгребай теперь!
Слушая, я понемногу начала понимать. Судя по всему, Шкипер все-таки нашел Ахмеда. Следы мальчика отыскались в одной из московских больниц, куда его отвезли после взрыва газа на вокзале, и там он умер, не приходя в сознание. Найти его так долго Шкипер не мог потому, что Ахмед поступил в приемное отделение без документов, и известно о нем было лишь то, что его привезли с вокзала, причем Казанский при регистрации перепутали с Киевским. Теперь надо было как-то рассказать об этом Фатиме, но ни Шкипер, ни Ибрагим не желали брать эту миссию на себя.
Из комнаты тенью показалась Фатима. Она ступала совершенно бесшумно в своих толстых вязаных носках, и я вздрогнула от неожиданности. Не взглянув на меня, она пошла прямо на кухню. Подумав, я пошла за ней.
Увидев нас, Шкипер и Ибрагим умолкли на полуслове. Шкипер машинально затушил сигарету, посмотрел на Фатиму, на меня, снова на Фатиму. Та смотрела на Ибрагима, и ее лицо бледнело на глазах.
– Ибрагим... – голос Фатимы сорвался. – Ахмед?..
Ибрагим пожал плечами, отвел взгляд. Фатима молча закрыла глаза. Две тяжелых слезы медленно проползли по ее впалым щекам. Она опустилась на пол, неловко, боком привалилась к стене, закрыла лицо руками. Ее худые плечи под ситцевым платьем содрогнулись раз, другой, третий... Ибрагим шагнул к ней.
– Стоять, – негромко, глядя в сторону, сказал Шкипер.
Ибрагим ощетинился, как дворовый кобель, только что шерсть на загривке не встала дыбом. Рука его дернулась к карману, в котором могло быть что угодно, от кастета до пистолета. Черная физиономия его была совершенно зверской. Шкипер стоял ко мне спиной, и его лица я не видела.
– Эй, не здесь! Не у меня! Пошли вон сейчас же! – перепугалась я.
Шкипер обернулся, мельком посмотрел на меня, задержал взгляд на неподвижной, скорчившейся фигурке на полу. Не отводя от Фатимы глаз, приказал: