Капитан умолк и обвел скорбным взглядом притихших, насупившихся солдат. Затем он снял украшенную перьями шляпу и обратил лицо к востоку.
— Солдаты… — тихо и торжественно произнес Орельяна. — Там, за тысячами лиг, вижу я нашу Родину, которая послала нас на великие подвиги во имя святого Евангелия и для блага испанской короны… Быть может, многие из нас никогда больше не увидят ее опаленных солнцем равнин и суровых гор. Золото Эльдорадо, бесценные сокровища страны Корицы сделают нашу Родину еще могущественней и прекрасней. И пусть не мы, а другие наши соотечественники в боях добудут Испании эти невиданные богатства; — все равно я буду счастлив сознанием, что наша святая Родина…
Последние слова капитана я не расслышал — они утонули в возбужденных криках солдат. Неожиданно из толпы выскочил мой старый знакомый, длинноусый толстяк Педро Домингес. Его маленькие глазки растерянно шарили по сторонам.
— Прошу прощения, сеньор капитан, — сдавленным голосом начал он, — это все очень здорово, конечно, и красиво, что вы, значит, говорите про Родину. И другое… А мы-то, — он повысил голос почти до крика, — мы-то разве трусы какие, а? Может, нам золота не нужно? Пусть, значит, другим достается, да? Зря мы сюда шли, выходит? Не боюсь я этих индейцев, хоть их тучи будут на одного!.. Веди нас, капитан! Верно говорю, братцы?..
Дружный рев зычных глоток покрыл его голос.
— Веди нас, капитан!
— Не испугаешь, чего там!
— Молодец, Педро!
Хуан толкнул меня в бок. «Комедия подходит к концу, — шепнул он. — Слушай дальше».
Рослый солдат с огромным косым шрамом на лбу вышел вперед и остановился напротив стоящих на крыльце.
— Тихо! — крикнул он густым басом, обернувшись к толпе. И когда шум стих, заговорил медленно и веско: — Сеньор капитан и вы, сеньоры начальники, от имени всего отряда скажу: спасибо славному сеньору Орельяне за то, что заботится он о сохранности наших голов. Но не за тем мы приехали в Индии, чтобы уклоняться от битвы с язычниками. Пусть страшится их тот, у кого заячье сердце. Мы же говорим: веди нас, капитан Орельяна!.. Мы требуем этого от тебя, нашего предводителя и отца…
Пока он говорил, я не сводил внимательного взгляда с лица Франсиско де Орельяны. Скрестив на груди руки, капитан хмурил брови и, казалось, с неодобрением слушал рубаку-оратора, однако я заметил, каким торжеством и радостью сияет его единственный глаз. Но вот он заговорил, и опять передо мной стоял озабоченный, печальный человек, вынужденный поступать против своего желания.
— Солдаты, — торжественно сказал он, — я вижу, что вы упорствуете и в суждениях своих единодушны. Я мог бы расценить это как неповиновение и бунт, но я не сделаю этого, ибо знаю, что вами руководит святой долг христианского воина. Солдаты, друзья мои! Я горжусь вами, храбрейшие из храбрых. Я подчиняюсь вашей воле и призываю на ваши головы милость девы Марии и нашего покровителя святого Яго. Завтра утром мы выступаем в поход!
Трудно передать словами, что после этого началось. Вверх полетели каски, шляпы и даже шпаги; крики «ура» слились с веселыми ругательствами и забористыми клятвами… Старый Педро де Пуэблес с кислой миной некоторое время наблюдал за всеобщим восторгом, затем круто повернулся и вошел в дом. За ним проследовали оба его помощника и сам Орельяна…
А мы с Хуаном де Аревало весело, чуть не вприпрыжку, зашагали по площади. Мы держали путь на окраину Кито — к постоялому двору одноногого Родриго Переса: мне пора было собираться в дорогу. Пришли мы вовремя: Родриго собирался уходить. Вначале он попытался обмануть меня, неожиданно потребовав совершенно немыслимую сумму в сорок песо в качестве платы за жалкую каморку, в которой я прозябал. Но после того как Хуан решительно нажал на него и даже пригрозил пожаловаться сеньору Орельяне, Родриго отступил и не только скостил плату до десяти песо, но и предложил мне за тридцать песо старый, но вполне еще годный щит и чуть помятую каску, необходимые в боях с индейцами. У меня оставалось лишь двадцать песо, двадцать недостающих великодушно доплатил мой друг. Теперь у меня было все, необходимое для похода: шпага, каска, щит, оседланный скакун и дорожный мешок для провизии. Оставалось его наполнить, но расщедрившийся Родриго пообещал снабдить меня пищей на неделю взамен моих серебряных шпор, которые достались мне по наследству от отца. Прикрепив к сапогам ржавые железные шпоры, найденные на конюшне, я почувствовал себя счастливейшим из смертных: ничто больше не держало меня в постылом городишке. На радостях мы распили с Хуаном бутылку кислого вина и до поздней ночи болтали с ним об уме и доблести Орельяны, о достоинствах наших коней, о коварстве индейцев, пока, наконец, глубокий сон не сомкнул наши уста.
А наутро, покидая Кито, я бросил прощальный взгляд на глинобитные, покосившиеся стены постоялого двора, чуть не ставшего моим последним пристанищем, на узкий флаг с гербами Кастилии и Леона, трепещущий над башней губернаторского дома, на стройную колокольню церкви великомученицы Варвары…
Прощай, сонный Сан-Франсиско-де-Кито… Горы вставали у нас впереди, лошади цокали по каменистой дороге, и будущее обещало столь многое, что от одной мысли о предстоящих приключениях сладко-сладко замирало сердце…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕНЬ НА СТРЕМНИНЕ
…Задыхаясь от напряжения, ощущая, что силы мои на исходе, я последним усилием мускулов подтянулся на руках и грудью упал на площадку, усеянную мелкими острыми камнями.
Несколько мгновений лежал неподвижно. Затем, подобрав повод и еще несколько раз обмотав его вокруг запястья, я поднялся и начал осторожно помогать своему гнедому Федро карабкаться по крутому склону ко мне наверх. Прижав уши к голове, оскалив желтоватые зубы, Федро судорожно цеплялся копытами за убегающие из-под ног камни. Но вот он нашел, наконец, опору под ногами, рванулся и тоже выбрался на площадку. Слава богу, еще один подъем позади. Право, я совсем не был уверен, что на этот раз все сойдет благополучно.
Однако надо было поторапливаться: из-за остроконечного валуна показалась блестящая каска Хуана, а затем и пышная грива его вороного жеребца. Хуан брел с опущенной головой, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу. Удивительно: за эту неделю, что мы в горах, несмотря на тяготы пути, я как будто даже окреп. А вот многие здоровяки, могучие и закаленные, явно сдали. Да и Хуан, кажется, совсем не так бодр, как требовалось бы для продолжения трудного похода. Как бы не заболел…
— Хуан, лови!
Я бросил ему конец длинного сыромятного ремня, которым снабдил меня в дорогу Родриго Перес, и помог взобраться на уступ. Затем совместными усилиями мы втащили и его коня.
— Ф-фу!.. Больше не могу…
Хуан прислонился спиной к скале. Он закрыл глаза, его исцарапанные в кровь руки бессильно повисли. Темно-красные пятна выступили на скулах, он глубоко и часто дышал. Дорогой мой друг, как хотел бы я хоть немного облегчить твои страдания… Но я бессилен сделать что-либо для тебя…
— Надо идти, Хуан. Отдохнем потом…
Внизу, локтях в пятистах, в пологой лощине уже располагалось на отдых большинство наших солдат. Они расседлывали лошадей, собирали сухие колючки для костров. Мы спускались с великими предосторожностями: стоило сдвинуть с места одну шаткую глыбу, и она покатится вниз, увлекая за собой другие. Три дня назад уже случилось такое: два индейца носильщика и конь Муньоса были сброшены каменной рекой в пропасть. Сам бородач спасся только чудом: сумел зацепиться, а затем и взобраться на огромный, оставшийся неподвижным валун.
Заросший до ушей грязно-рыжей щетиной солдат Гонсалес неприветливо взглянул на нас, сунул мне в руку повод своего коня, а сам принялся ножом рубить побуревший сухой кактус, который уродливо распластался на каменистой почве. Мы с Хуаном расседлали коней, сложили вьюки и щиты горкой и тоже отправились на поиски топлива.
Ложбина, где раскинулся наш лагерь, ничем не напоминала приветливые горные долины моей родины. Хоть сам я не часто бывал в испанских Пиренеях — раза три, еще мальчишкой, ездил с отцом в гости к его старому другу, — но в памяти моей живо сохранились зеленые лужайки, жизнерадостные пейзажи с могучими деревьями, яркими цветами и густыми кустарниками. Здесь же перед нами расстилалась однообразная пустынная местность, похожая больше на каменистое дно ущелья, чем на долину. На скудной почве, усеянной обломками скал, рос лишь чахлый кустарник да огромные пыльные кактусы, протянувшие вверх свои широкие, унизанные колючками лапы. Никогда прежде я не думал, что растения могут быть столь безобразны и угрюмы, в их страшных шипах, размерами не уступающих охотничьему ножу, мне чудились молчаливая угроза и предостережение. А рядом будто семейство разъевшегося торговца, гнездились у подножий скал ощетинившиеся шары кактусов другой породы — от гигантов, в половину человеческого роста, до множества маленьких, с куриное яйцо. И если на земле я видел кое-где серо-зеленые островки растительности, желания прилечь и отдохнуть они не вызывали: и тут сплелись прижавшиеся к почве маленькие кактусы, образуя колючий ковер.
Орудуя ножами, исколов руки, мы с Хуаном все-таки кое-что наскребли для костра. Высечь огонь было делом одной минуты. Едкий дымок, подхваченный ветром, попал мне в глаза и в нос. Я чихнул, отодвинулся от огня и стал развязывать тощий мешок, где у нас хранились остатки сушеного мяса и оплетенная соломой бутыль с водой. Отхлебнув из нее, Хуан поморщился.
— Протухла… Гадость…
Я взял у него бутыль и поднес ее горлышком к носу: в самом деле, запах был отвратителен. Я выплеснул воду, поднялся с земли и направился через лощину к подножию отвесной скалы, где бурлил стремительный широкий поток. Мне пришлось пройти довольно далеко, прежде чем я нашел удобное место, где можно было прилечь на камни и дотянуться до стремнины. Вечернее солнце светило мне в спину, и моя тень легла на поток рядом с зубцеобразной тенью скалистого гребня, находившегося на некотором расстоянии позади меня. Я случайно взглянул на нее и вздрогнул: мне показалось, что верхушка тени как-то странно шевелится. Я вскочил и оглянулся на скалу: нет, там не было ничего подозрительного. «Наверное, движение потока колеблет тень, обманывая меня», — подумал я, но все-таки что-то заставило меня еще раз наклониться над горной речкой. И тотчас на зубцах тени я вновь увидел неясный движущийся силуэт. Не вставая с колен, я молниеносно повернул голову и…
Только мгновение удалось мне выиграть благодаря нехитрой уловке. Но и мгновения оказалось достаточно для того, чтобы убедиться, что движущиеся тени на вершине скалы — не обман зрения. С предельной отчетливостью я увидел силуэты двух обнаженных человеческих фигур с развевающимися на ветру длинными волосами и с копьями в руках.
Я поспешно зачерпнул воды и пустился бегом к лагерю. Заметив издалека украшенную перьями шляпу капитана, я сунул бутыль в руки подвернувшемуся на пути Хоанесу и, не обращая внимания на недоуменные возгласы рассевшихся вокруг костра солдат, со всех ног бросился к Орельяне. Удивленно изогнув бровь, он смотрел на меня. Но когда я подбежал вплотную и, указав рукой на скалистый гребень, выдохнул: «Там!..», договаривать мне не пришлось. Черный глаз капитана сверкнул, кулаки сжались.
— К оружию! Индейцы! — зычно крикнул Франсиско де Орельяна и, выхватив шпагу, описал над головою сверкающий круг.
… В тот вечер закончился мирный этап нашего перехода через горы. Великие трудности переносили мы, когда карабкались на крутые скалы, преодолевали горные реки испускались в глубокие ущелья. Но до сих пор мы боролись лишь с суровой индейской природой. Теперь у нас появился другой, еще более опасный, жаждущий мести враг. Он ненавидел нас, чужеземцев, которые посягнули на свободу его страны, он был смел и хитер, настойчив и непримирим.
В этом мы очень скоро убедились на собственной шкуре.
ГЛАВА ПЯТАЯ. СЫН ИНДЕЙСКОГО КАСИКА
— Ну, иди же… Иди же сюда, я обогрею тебя… Слышишь, честное слово, не съем… Хотя сейчас я слопал бы и драную кошку… Но тебя не трону, не бойся…
Но нет, небольшая птичка с огненно-красным оперением не доверяет мне. Ей, конечно, очень холодно, сегодня на редкость промозглое утро, но она храбрится, прыгает по камням, с любопытством поглядывает на меня и не улетает. Удивительная птица! Она не поет, а громко хрюкает, совсем как свинья. Помню, как смеялись мы над толстым Педро, когда он полчаса искал в чаще у подножия гор дикого кабана и обнаружил, к своему великому разочарованию, лишь такую вот красавицу птичку. Любопытно, что эту занесло так высоко…
Улетела… Странно, как странно все в этом диком краю… Птицы, хрюкающие, как свиньи, и ревущие, как быки. Похожие на старцев обезьяны с черными бородами и бакенбардами, которых мы видели в предгорьях в самом начале похода. Красивые и гордые ламы, похожие на верблюдов без горбов, их вкусное мясо дважды спасало нас от голодной смерти. И даже сами скалы и горные пики поражают своим невиданным великолепием….
Сегодня я дозорный, мне следует смотреть в оба — десятый день индейцы не оставляют наш отряд в покое. Но я не могу не залюбоваться величественной картиной, что открылась моему взору. Гигантские каменные стены, бурые, желтые и серые, вздымаются к поднебесью, заканчиваясь остроконечными пиками. Глыбы скал беспорядочно громоздятся одна на другую, а вдали, будто острия боевых копий, вонзившихся в серое небо, ярко пламенеют кроваво-красные вершины гор-великанов, обрамленные белизною вечных снегов. Рядом с диким величием царственно спокойных гор невольно ощущаешь, как мал и бессилен человек, как ничтожен он в своем честолюбии, в своих жалких потугах казаться властелином земли.
Вот и я, Блас де Медина, безусый конкистадор, мечтающий о славе Писарро и Кортеса 9. Много ли успею я сделать за свою жизнь, чтобы на смертном одре сказать: да, свершено все, что возможно было свершить мне, человеку, чтобы без сомнения и страха предстать на страшном суде? В отряде капитана Орельяны началась моя взрослая жизнь, в семнадцать лет я стал воином, чей долг — сражаться во имя прославления христианства и испанской короны. Но хватит ли у меня сил и мужества, чтобы пронести этот крест через всю жизнь, чтобы стать человеком с сердцем из чистой дамасской стали — таким же неистовым в битве и твердым в своей вере, как великий человек по имени Франсиско де Орельяна.
Десять дней пробиваемся мы с боями через горы, следуя по пути, проложенному войском Гонсало Писарро. Этот путь обозначен предельно четко: сожженные индейские деревни, обгорелые черепа и кости — по таким следам узнаем мы поступь Гонсало. Только однажды, сбившись с дороги, мы наткнулись на селение диких, которого не коснулась железная поступь губернатора Кито. Воспоминание о том, что произошло тогда, мучительно терзает меня, как ни стараюсь я убедить себя в правоте нашего святого дела. Стоит лишь закрыть на мгновение глаза, и снова я вижу окровавленные руки бородатого Муньоса, который со смехом швыряет индейского малыша в огромный костер, опять предстает предо мной юный красавец Агиляр, протыкающий животы старухам, и добродушный толстяк Педро, подвешивающий за ногу израненного нашими мечами воина… Да, я, знаю: языческие души замученных нами дикарей обретут спасение на небесах, и это радует и утешает меня, но я не в силах побороть в себе отвращение и ужас, когда вспоминаю кровавую расправу в индейском селенье. Не помогают и молитвы: пока что дева Мария не хочет вселить в мое сердце подобающую настоящему конкистадору твердость.
Впрочем, мы ведь тоже терпим великие муки в этом походе. Голод постоянно терзает нас, а холод лишает ловкости и силы. Как мухи, гибнут наши полуголые индейцы носильщики, только половина всадников сохранила своих лошадей. Разве забуду когда-либо я, как брели мы по обледеневшему снегу, спускаясь с горы, как кровоточили наши озябшие ноги и как, поскользнувшись, с жалобным ржанием покатился в пропасть конь моего друга Хуана. Едва-едва не утащил он за собой своего хозяина. Один лишь меч остался сейчас у бедного де Аревало, но я безмерно счастлив, что мой Хуан по-прежнему шагает живой и невредимый рядом со мной.
Звук шагов вывел меня из задумчивости. Я осторожно выглянул из-за валуна: со стороны лагеря ко мне приближался астуриец 10 Овьедо, маленький кривоногий солдат с изрытым оспой лицом. Он шел, тяжело ступая по острым камням изодранными в клочья сапогами, перетянутыми у ступней и щиколотки гибкой лозой. Закутанный по горло в грубошерстный плащ, снятый с убитого индейца, грязный и заросший, он мало напоминал бравого солдата конкисты.
Впрочем, после столь длительного карабканья по горам все мы выглядели не лучше его.
— Иди, парень, отдыхай, — вяло сказал Овьедо, приблизившись. — Что, все тихо?
Я передал ему сигнальный рожок, пожелал спокойного дежурства, а сам отправился по узкой неровной тропе к отлогому склону, на котором примостилось несколько круглых хижин, сложенных из камня: