Благовестов еще глотнул вина:
– Чепуху ведь мелешь, стыдно слушать. Абхазы, армяне, магометане. Негра еще прихвати. Тоже там, по слухам, отчаянный народец и совершенно безмозглый.
Давай действуй. Посмеши Алешку. Только потом не обижайся, когда тебя Губин враскоряку поставит. Отстал ты от жизни, коллега. Привык нашим овечкам из банков сопли в глотку вбивать. Алешка не банкир и не брокер. Он в городе себя чувствует, как рысь на лесной поляне.
Иннокентий Львович, внимая владыке, теперь уж вовсе уронил башку к коленям и не поднимал глаз, чтобы не заметил Благовестов усмешки. Но тот и по затылку угадал, о чем он думает.
– Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешку не боюсь.
Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету – не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Таких, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Поверь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая.
Грум выгнулся снизу бледный, как после плача.
– К завтра не сумею. Послезавтра приведу.
– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…
* * *
Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.
Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.
Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.
Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"
Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.
Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.
Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.
– Я уж не сразу, только потом догадалась, – призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. – Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку – и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом.
Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку – и без всякого ума. А уж мой-то тем более.
Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется?
– Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь – дворничиха.
– Не скажи… Эти стервы всякие приемчики знают.
Нам с тобой такое в голову не придет, что они с мужчинами вытворяют.
Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель.
Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срок вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но… От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок.
В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку:
– Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу.
– Кто вы?
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Кто вам дал телефон?
– Разве это так важно?
– Если вы просто пожилой шалунишка, – сказала Таня, – то советую поскорее забыть этот номера – Извини, Танюша, – добродушно отозвался незнакомец. – С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.
Про такого, надеюсь, слышала?
– Вы сами кто?
– Моя фамилия Грум; Я его сотрудник.
– Вас зовут Иннокентий Львович?
– Польщен, дорогая Француженка, очень польщен.
– Куда я должна приехать?
– Завтра, в шестнадцать ноль-ноль… – И Иннокентий Львович продиктовал адрес, который она запомнила.
* * *
Елизар Суренович приказал Маше одеться и сидеть в чулане, пока сам ее не позовет.
– Если появишься раньше времени, тут тебе и крышка, – предупредил он. Маша хмуро поинтересовалась, почему она не может сидеть в чулане голая, но он так на нее глянул, что паче обыкновения она молчком улизнула и затаилась.
Ровно в четыре часа ординарец Петруша, свирепый и немногословный осетин, ввел в гостиную высокую красивую девушку, наряженную в строгий, английского покроя, светлый шерстяной костюм. Лицо, платье и приветливая улыбка в ней были настолько соразмерны, что Благовестов ощутил давно забытое волнение.
– Вон ты, значит, какая! – молвил он, сделав Петруше знак удалиться. – Про тебя легенды складывают, детишек тобой пугают, а ты совсем еще девчонка. Что ж, садись вон в то кресло, там тебе будет удобно. Давно хотел с тобой познакомиться. Как прикажешь себя величать?
Таня послушно уселась, скромно сдвинула колени, на лице сохраняла удивленно-радостное выражение сироты, узревшей живого Деда-Мороза.
– Как хотите называите, Елизар Суренович. Всегда ваша покорная рабыня.
– Ишь ты! Чем угощать тебя, рабыня? Винца моего откушаешь? Оно слабенькое, но сладкое.
– Как угодно, Елизар Суренович.
Кряхтя, Благовестов дотянулся и наполнил два бокала "Хванчкарой".
– Ну, как говорится, за доброе знакомство!
Таня вино пригубила, Благовестов осушил бокал целиком. Гостья очень ему приглянулась. Он такой ее и представлял: невинная, очаровательная, стерильная смерть в упаковке секс-бомбы. Ему захотелось дотронуться до нее, проверить, не тряхнет ли током.
– Не поведаешь ли немного о себе, милое дитя?
Кто родители? Откуда родом? Как дошла до жизни такой? Не стоишь ли на учете у психиатра? Нам ведь с тобой, возможно, интересное дельце предстоит сварганить.
– Елизар Суренович, кажется, вас не правильно информировали. Никакими такими дельцами я больше не занимаюсь. Напротив, третий год грех замаливаю. Новую жизнь начала. Хочу замуж выйти да детей рожать.
Извините, если разочаровала.
С той минуты, как Петруша ее привел, Благовестов испытывал приятное возбуждение, и теперь ему было крайне любопытно, сколько времени она сумеет изображать наивную идиотку. Игра, которая между ними сразу затеялась, одинаково развлекала обоих.
– Раньше бы нам перевидеться, – искренне заметил он. – До этой злополучной аварии.
– И что тогда?
– Сама знаешь – что… Вот давай прикинем. Ты в Москве примерно лет десять, так? За последние два года на тебе четыре трупика. Это только те, которые в нашей картотеке. Да какие трупики! Один Ваня Сидорук чего стоит. Ему же укороту не было, все Подмосковье курировал. Нет, размах у тебя нешуточный, и при этом ни одного прокола. Как тебе это удается?
В одиночку ведь промышляешь, если честно говорить.
– Не понимаю, о чем вы? – Ее глаза восхитительно округлились. – О каком Ване Сидоруке? Который в фильме "Неуловимые мстители" играет?
– Талант, вижу, незаурядный талант, но ведь этого мало. Как же так, без прикрытия, без связей… Просто уму непостижимо. Ты мне знаешь кого напоминаешь?
Покойного Гришу-снайпера. Уж как я его любил, никого, наверное, так не полюблю. Его тоже ангелы небесные долго охраняли. Беззаветный, радостный был стрелок. Как бы рожденный для вечных попаданий. Но где он теперь? Давай-ка, детка, выпьем за его святую, неприкаянную душу.
Расчувствовавшись, Елизар Суренович сделал два крупных глотка прямо из горлышка темной нарядной бутылки. Таня сказала:
– Вы чего от меня хотите, Елизар Суренович?
– Боже мой, вот она, старость. Уже тебе и скучно просто так посидеть со мной, посудачить. Прежде-то, бывало, женщины так и льнули, так и ловили каждое словцо. Но не такие, как ты, нет, не такие. Помельче, конечно. Хотя были две-три… Эх, да что теперь… Но поработать хоть на меня поработаешь? Не побрезгуешь?
Неожиданно метнул на нее темный, яростный, обволакивающий взгляд, тот самый, от которого самые строптивые подельщики мгновенно приходили в себя и задумывались о мимолетности текущей жизни. Таня даже не поморщилась. Улыбнулась преданной улыбкой дочери, у которой отец заблажил с похмелья.
– Елизар Суренович, вы великий человек, я это знаю и хочу сказать вам правду. У меня нет ни отца ни матери, я от них отреклась. У меня нет прошлого и нет будущего. И настоящее призрачно, как мечты гимназистки. Может быть, я исчадие ада, а может быть, и нет.
Но как бы то ни было, со мной вам придется забыть о своем величии. Вам меня ни напугать, ни подчинить не удастся в том смысле, как вы привыкли с другими. Забудьте об этом. Вы можете меня только убить. Мы оба знаем, как это несложно. Так и убейте сразу, не обижусь. Или говорите по существу. Я же не девочка по вызову.
Ее неожиданную отповедь, при которой она все же ухитрилась сохранить любезную доверчивую мину, Елизар Суренович принял со вниманием и беззлобно.
Ему не было жалко потерянного времени. –Он уж и не помнил, чтобы кто-то разговаривал с ним в таком тоне. Да и случалось ли это вообще? Она была права: прихлопнуть ее нетрудно. Все равно что жужжащей мухе оторвать головку. Но ему вдруг захотелось, чтобы она жила вечно, такая, какая есть, какая сидит перед ним: в строгом английском костюме, с пухлыми губками, с тайным ядом во взоре. Чтобы охладить запылавшее нутро, он запрокинул голову и допил вино до дна.
– Когда-нибудь, – сказал, он мечтательно, – милое дитя, в этой же комнате, на этом ковре ты станешь на колени и со слезами счастья на глазах, с моего позволения займешься французской любовью. Это будет переломный момент в наших отношениях. Потом мы подружимся и, возможно, я тебя удочерю.
– Если хотите, – насмешливо отозвалась Таня, – могу сделать это прямо сейчас. Удовольствие недорогое.
Елизар Суренович хлопнул в ладоши, и в мгновение ока на пороге возникла Маша Копейщикова, больше, чем обычно, взлохмаченная, в своей законной фетровой шляпе, но туго обернутая вокруг бедер вафельным полотенцем.
– Водки, – распорядился Благовестов, – и чего-нибудь закусить. Живо!
Таня Француженка завистливо поглядела ей вслед:
– Какая симпатичная обезьянка.
– Хочешь – подарю?
– Нет уж, спасибо.
Водки выпила не чинясь, полную рюмку. Расстегнула верхние пуговки у костюма. Теперь лицо у нее было сосредоточенным.
– Итак, слушаю вас, дорогой Елизар Суренович.
– Алешку Михайлова знаешь?
– Креста? Нет, лично не встречалась, но, конечно, наслышана.
– Справишься с ним?
Таня непроницаемо молчала.
– Ты что – оглохла?
– Это трудное дело.
– Я спрашиваю – да или нет?
– Все зависит от цены. И времени понадобится не меньше месяца.
– Но справишься?
– Почему бы и нет? У него одна голова.
Благовестов понюхал рюмку, скривился.
– Когда будешь в моих годах, переходи на сухое.
– Хорошо, я запомню.
"Век бы ее не отпускал отсюда", – подумал Елизар Суренович. Вслух сказал:
– Какие могут быть проблемы?
– Возможно, кто-то из его людей знает меня в лицо. У него большая кодла.
– Да, большая, – согласился Благовестов. – Вот мы ее немного и подсократим.
– Пятьдесят тысяч зеленых и, если понадобится, документы.
– Где надеешься отсидеться?
– В Европе, где же еще? Но паспорт нужен чистый.
– Хорошо, детали обсудишь с Грумом. Когда будешь готова, дашь знать. Но без особого сигнала – нини! Поняла?
– У меня правило – половина бабок вперед.
– Бедная, отчаянная девочка, – жалостливо усмехнулся Благовестов. – Да я тебе хоть всю сумму выдам авансом, мне-то что. Это твои трудности.
Она прекрасно поняла намек. Что-то в ней дрогнуло, нервным движением она открыла сумочку. Благовестов невольно глубже угнездился в кресле. Если бы ему был ведом страх, то сейчас как раз он бы испугался и даже подумал: не промахнулся ли Петруша, хорошо ли ее обшмонал? Но достала она всего-навсего пачку ментоловых сигарет.
– Вот и Гриша точно такой был, – сказал Благовестов, – то ничего-ничего, а то вдруг как тявкнет. Иной раз приходилось строгие меры принимать.
– Я не тявкаю, – улыбнулась Таня прежней детской улыбкой. – Я молчаливая.
– Да это я так, к слову… – Благовестов нажал какую-то кнопку, и в комнату заглянул бритоголовый Петруша. У него была особенность, которая сразу бросалась в глаза: головной мозг у него помещался в гениталиях. Когда он взглянул на Таню, то забавно, по-бычьи шмыгнул ноздрей.
– Что скажешь, Танечка, а? – почмокал губами Благовестов. – Хорош жеребец? Чистопородный, прямо из стойла. Хочется все же тебя одарить для знакомства.
Не взяла Машу, бери этого. Пригодится в хозяйстве.
Таня на безответного Петрушу не оглянулась.
– Спасибо, Елизар Суренович! Ваша щедрость поражает воображение. Но у меня свой такой уже есть. Зачем мне два?
– Наше дело предложить. Деньги получишь у Грума… Петруша, проводи гостью. Да гляди у меня, рукам воли не давай.
Петруша недовольно засопел. Благовестов прикрыл глаза как бы в изнеможении. Озорно на прощание сверкнул его черный зрак. Таня сигаретку не успела зажечь, как уже оказалась на улице. Петруша поймал такси. Из машины, уже на ходу, она послала ему воздушный поцелуй.
Глава 4
Все нынешние заботы сводились к одной: куда направить капиталы, чтобы они не окостенели. После мощной банковской аферы, где Вдовкин выказал себя гением, мешок набился под завязку, в нем миллиарды лежали пластом, бездвижно, и по краям потекли пролежнями.
Алеша Михайлов вторую неделю безвылазно сидел на даче, куда к нему приезжали господа из разных ведомств, яйцеголовые, гоношистые, говорливые, самоуверенные всезнайки. Правда, кое-где побитые молью; но из противоречивых сведений, из мозаики мнений никак не складывалась цельная картина. А то, что было очевидно, не вызывало оптимизма. Промышленность в коллапсе, земля на государевом замке, сырьевые реки вытекали из России большей частью под пристальным надзором иноземных компаний, и на них по-прежнему грели руки передельщики первого призыва под водительством бессмертного Елизара. Недвижимость, особенно в регионах, была пока бесхозна, но главная схватка за нее шла не на финансовом, а на политическом уровне, на дебатах парламента и в кабинетах Кремля. Страна была схвачена за горло, но не им. Против каждого перекупленного чиновника в министерствах или в Верховном Совете у Елизара и там оказывался целый десяток.