— Вообще-то человеку хватает и того, что он сам по себе помнит, — заметила Татьяна. — А если запоминать все, что случается, это же невозможно будет жить. Если бы я помнила, как и кто меня обижал, какие у меня неприятности были, ты представляешь, как бы я мучилась?
Георгий улыбнулся:
— Ты умная женщина.
Татьяна смутилась и отвернулась. Она, конечно, дурой себя не считала. Но и слишком умной тоже. В пределах нормы. Поэтому и застеснялась похвалы Георгия.
Она вообще все больше его стеснялась, как ни странно. Предыдущий Гоша ее раздражал до злости, до того, что хотела от него избавиться, но он был ей понятен. И смотрел на нее понятно, хоть и похабно, конечно. А этот улыбается, говорит вежливые слова, а интересуется ли всерьез — неясно.
Татьяну пугали эти ощущения. Никого она в этой жизни не боялась и не стеснялась. И если это возникло — то неспроста. Когда-то Абдрыков на нее так действовал — она, смешливая и дерзкая, при его появлении терялась, путалась, хотя не подавала вида, продолжала смеяться и дерзить.
Поглядывая на Георгия, она искала в нем недостатки — и находила, долго ли при желании? Но с ужасом чувствовала, что и недостатки ей нравятся.
И не настолько уж она робка. Она, пожалуй, в другой ситуации не посовестилась бы переселить Георгия из сарая в дом, а там… Ночью мужчина к женщине сам дорогу найдет. Но нет, не предлагала Георгию переселиться, на ночь запирала дверь. По очень простой причине. Ну, хорошо, пустит она его в дом, а потом и к себе в постель. А вдруг он от шока память потеряет? И утром не узнает ее? Проснешься, а он — “ты кто”? Может ли быть что для женщины унизительней?
Однажды она поймала на себе его внимательный взгляд. Улыбнулась, спросила:
— Ты чего?
— Кого-то ты мне напоминаешь.
— Наверно. С этого и началось: с кем-то спутал, прибился.
— С кем?
— С женой, наверно, — пошутила Татьяна.
— Вряд ли. Мне кажется — с мамой.
— Думаешь? Я мамой быть не согласна! — засмеялась Татьяна и тут же опустила голову, прикусила губу: он может увидеть в ее словах намек. Потому что если не мама, то кто?
Но он намека не уловил, думал о своем. И высказался:
— Таня, ведь это страшно — маму не помнить.
Она мысленно охнула.
Она, может быть, впервые почувствовала, что это такое — ничего не помнить. Она вот к хворающей матери, гадина такая, ездит два раза в год (правда, все время уговаривает переехать в город, но та не соглашается), вспоминает ее, если честно, не каждый день, а то и не каждую неделю, закопавшись в своих делах, но представить, что вообще бы ее не помнила… Это же все равно что не от матери, а из воздуха родиться, то есть не чувствовать себя человеком! Жуть какая!
И Татьяна, не думая, правильно или неправильно, да как он поймет, да что это значит, подошла к Георгию, сидевшему за столом, обняла его голову и сказала:
— Господи… Бедный ты мой…
А он прижался щекой к ее руке. А потом взял и поцеловал руку.
Поднял голову, увидел, что Татьяна тихо плачет.
— Перестань. Все вспомню, никуда не денусь.
— Да я не про тебя.
— А почему тогда?
— Первый раз в жизни, блядь, руки целуют! — сказала Татьяна и отошла.
Именно так она и сказала, и я ничего с этим не могу поделать. Татьяна хорошо училась в школе, старалась себя воспитать, лишний раз не ругалась матом, даже с подвыпившими покупателями, при детях не выражалась вообще. Но сказала так, и, повторяю, изменить ее слова я не в силах.
11
Харченко не бездействовал.
Послал новый запрос, приложив фотографию, описав ситуацию и указав, что данный неопознанный гражданин является, скорее всего, жителем Москвы или Московской области. Возможные профессии — строитель, футболист. Но не исключено, что и вор. Впрочем, все это бывает сочетаемо.
Но ответа все не было.
Он звонил: ищут ли?
Отвечали: ищем, никаких результатов. Сам в нашей системе работаешь, знаешь, насколько бывает трудно найти человека, а найденного — опознать.
Харченко не столько заботился о служебном розыске, он все чаще думал о Татьяне. Сначала ему казалось, что это вполне привычные мысли — плотские. Или, если говорить современным языком, которым лейтенант владел в совершенстве, сексуальные. Подобные мысли овладели им лет с тринадцати и почти никогда не отпускали, что его не тревожило: парень видный и на видном месте, он устроил свою жизнь так, что за возникновением желания сразу же следовало осуществление оного. Во-первых, дюжина знакомых девушек из продавщиц, парикмахерш и молоденьких работниц сбербанков (только Харченко знает, как любвеобильны эти тихие девушки, весь день считающие чужие деньги, — может, их это и возбуждает?). Во-вторых, постоянная, хоть и опасная, связь с женой заместителя начальника отдела, пьяницы, страдающего мочекаменной болезнью. В-третьих, бесплатные девушки из интим-салонов, которых в Чихове как в городе приличном, цивилизованном было целых три.
То есть — без проблем.
Но о Татьяне он думал как-то иначе.
Это его раздражало.
Он находил причину почему-то не в ней и не в себе, а в Георгии. Решил, что его чисто эстетически возмущает сожительство красивой молодой женщины с фактическим бомжем.
Но когда Георгий из бомжа превратился в нормального работника, раздражение увеличилось.
Он посетил ландшафтное строительство у дома Ренаты Ледозаровой и спросил Георгия:
— На основании чего трудимся?
— На основании желания! — встрял Одутловатов.
— Я без шуток! — жестко сказал Харченко. — Где документация? Где подряд на работы? А?
— А чего ты к нам-то пристаешь? — вмешался Кумилкин, считая своим долгом почти вора почти в законе (к каковым он себя причислял) не церемониться с ментом. — Иди вон к хозяйке, у нее и спрашивай!
— Я и без этого знаю: подряда нет, документации нет. Типичный уход от налогов! Придется прикрыть вашу лавочку!
Георгий вылез из очередной ямы, которую копал, и спросил не по теме:
— Обо мне не узнали ничего?
— Это вопрос второй, — сказал Харченко. — Не узнал пока. А раз так, то вы никто. И работать не имеете права!
— У нас каждый имеет право на труд! — вспомнил советский писаный закон Одутловатов.
— Зато не каждый имеет право на оплату! — тут же напомнил ему Абдрыков другой советский закон, неписаный. (Впрочем, не только советский.)
Тут подъехала на своей серебристой машине Рената. Вышла.
— В чем дело, Виталий?
Они знали друг друга — и вполне коротко, по имени и на “ты”. Виталий, правда, не был в числе претендентов на руку, сердце или тело Ренаты, но она в этом и не нуждалась: чин у него не тот.
Виталий на приятельское обращение не откликнулся, повел себя официально:
— Что за люди, Рената Владимировна? На каком основании работают?
— А пойдем в дом, объясню.
Виталий сразу понял, зачем его зовут (денег сунуть на бедность), и отказался:
— Я и здесь послушаю.
— Да? Тогда я тебе ничего не скажу.
— А как же?
— А так же!
12
И через день Ледозарова привезла и вручила Харченко при свидетелях папку с документами:
— На. Договор и все, что надо. И бригада оформлена. С льготами через общество инвалидов, бригадир — инвалид второй группы, Одутловатов Олег Трофимович, можешь проверить.
— Не буду я проверять! — отстранил папку Харченко. — На это другие органы есть. Я просто спросил в смысле соблюдения законности.
— Соблюдена, Виталя. На сто процентов!
И она ушла, оставив Виталия огрызаться на шуточки коллег, которые сразу сообразили, в чем дело.
— Нашел, с кем связываться, чудак!
В самом деле, связываться с Ренатой Ледозаровой было пустым занятием — прожженная и опытная деловая женщина.
Но не сухая бизнесвумен и не торговка, выбившаяся в люди: у нее за плечами, между прочим, был педагогический институт, факультет физического воспитания (неплохо играла в волейбол когда-то). Да и упомянутая мать-челночница была по образованию ветеринар, просто время вынудило ее заняться прикладным бизнесом, а как все наладилось, Рената помогла ей открыть лучшую в городе ветеринарную клинику с умеренными ценами. К тому же все чиховцы знают: если кто примчится с любимым болящим котом или захворавшей неожиданно собакой, а денег по бедности не окажется, то примут и без денег, в долг.
Рената старалась дружить с образованными и культурными людьми, в своей торговой среде вращалась только по делу, хотя и там встречались весьма интересные личности. А больше всего она ориентировалась на лучшую подругу Динару, зубного техника, которая зарабатывала хоть и не огромные деньги, но зато выстроила свою жизнь идеально — по соотношению цены и качества. Квартирка небольшая, но с отличным дизайном, с кондиционерами, с видеонаблюдением. Как у людей. Машина недорогая, но все же иномарка — аккуратный маленький “Опелёк”. Любовник немолодой (она тоже была одинока), но представительный, достойный, из городской администрации. Ну и так далее. В области культурных потребностей у нее тоже было в порядке — всегда в курсе того, что читают, смотрят и слушают ориентированные люди (попсу при этом презирала).
Но Рената знала, что, придерживаясь продвинутой позиции, надо иметь и что-то лично свое, оригинальное (часто демонстративно пошлое, что лишь подчеркивает изысканность вкуса), поэтому завела себе коллекцию старых советских фильмов — “Кубанские казаки”, “Светлый путь”, “Москва слезам не верит” и умела завести разговор о том, что да, это мифы, это неправда, но в мифе душа народа отражается даже больше, чем в чем-то якобы правдивом. Ибо правда всегда относительна, а миф абсолютен.
На эти темы она и заговорила однажды вечером, пригласив Георгия в дом.
Начала строго и по делу:
— Что-то не очень быстро движется у вас.
— Люди все неопытные. И я в том числе.
— Неправильно оправдываетесь, — усмехнулась Рената. — Обычно говорят: объем большой, денег мало, стройматериалы плохие.
— А я не оправдываюсь, просто говорю.
— Ну-ну. Выпьете?
— Холодного чего-нибудь.
— Коктейль?
— Можно и коктейль.
Рената приготовила любимый коктейль “морская пена” — водка, лимонный сок, сахарный сироп, белок яйца. И крепко, и вкусно.
Георгий выпил, оценил:
— Хорошая вещь. Не пробовал.
— Вообще не пробовали? Или к другим привыкли? У вас ведь, я слышала, с памятью проблемы?
— Проблемы, да. Иногда что-то вспоминаю. То есть кажется, что помню. А другое — совсем незнакомо.
— И со всем так?
— Со всем.
— Интересно… А музыка?
— И музыка.
— Давайте попробуем?
Рената включила музыку. Что-то из классики.
Георгий внимательно слушал. Понравилось, но не узнал.
Рената — контрастом — включила современное, что на всех волнах радио.
Георгий узнал, но не понравилось.
— Это я каждый день слышу.
Рената включила еще что-то.
Так они слушали музыку и беседовали довольно долго. Вечер выдался холодным, Рената хотела разжечь камин, попросила Георгия помочь, он отказался:
— Извините, не люблю огня.
— Как это? Аллергия, что ли?
— Да, вроде того…
13
Георгий вернулся довольно поздно, и Татьяна не сдержалась, напустилась на него:
— Чего это мы шляемся среди ночи?
— Еще не ночь.
— Ага. А тут сиди и думай — трезвый придет или пьяный! Еду тебе разогревай!
— Спасибо, я не хочу есть.
— Накормили, что ли?
— Да.
— Ну и оставался бы там, где кормят!
Георгий, обычно мягкий и покладистый (да и причины не было обнаружить крайности характера), вдруг посмотрел с нехорошим прищуром:
— Знаешь, ты не ори на меня. Я не привык.
— Да откуда тебе известно, к чему ты привык, а к чему не привык?
Георгий не ответил. Повернулся, чтобы выйти из дома.
— Постой, — сказала Татьяна. — Ты пойми — поздно уже. Дети спят. Я боялась: придешь, разбудишь. Их уложить, знаешь, какая морока?
— Сама их будишь своим криком.
— Я не кричу. А просто…
— Что?
— Ничего. Иди спать.
Это в анекдотах приметы неверности мужчины — в помаде на рубашке, в запахе чужих духов. Глаза! Глаза мужчины, пообщавшегося с женщиной, выдают его. Мужчина до общения, он какой-то… как бы это сказать… Он цельный, обычный. А после — он уже либо с довеском каким-то, либо, наоборот, с явной убылью, смотря с кем общался. И бог весть, когда лучше — когда с убылью или когда с довеском. В первом случае мужчину тянет вернуться, чтобы восполнить взятое. Во втором — еще получить…
Татьяна не спала эту ночь.
Мучилась, злилась на себя.
Не знала, что делать.
14
И Харченко не знал, как поступить.
Ответа на запрос все не было, а Георгий раздражал его все больше. Надо было раньше взять его и отправить в Москву, в распределитель. Там быстро управились бы — либо в психушку, либо в тюрьму, либо опять на улицу, но уже не здесь, не в Чихове — и он не посмел бы вернуться.
Теперь все сложнее: возникла проблема в виде Ренаты Ледозаровой, которая, судя по всему, взялась покровительствовать Георгию. Нет ли тут, кстати, у нее своего интереса? Оно бы кстати…
Харченко позвонил Татьяне, узнал, что она в магазине. Это хорошо — дома, в родных стенах, женщина часто скована и замкнута, будто боится этих стен, как свидетелей, в месте же отчужденном, желательно без людей, особенно знакомых, она делается свободней и вольнее.
Он зашел к ней спокойно, без шуток и прибауток: понял уже, что Татьяну веселые заигрывания отпугивают.
У нее был только один покупатель: старик-пенсионер, выбиравший пиво.
— Захотелось вот пива выпить, — говорил он, — а не пойму, какого.
— Светлое любите или темное? — спросила Татьяна.
— Да я в нем не разбираюсь.
— А крепкое или полегче?
— Опять же все равно. Я ведь не люблю его, если честно, — объяснял старик.
— Зачем же берете?
— Да вот захотелось почему-то, — пожал плечами старик.
Он растерянно оглядывал полки, на которых стояли десятки бутылок и банок самого разного пива. Покачал головой:
— Раньше как просто было! Два вида пива — и все.
— Это какие же? — поинтересовался Харченко, по молодости не помнивший советского неразнообразного быта.
— Бутылочное и разливное! — охотно ответил ему старик, радуясь общению. Но тут же себя поправил: — Нет, вру. В бутылках было тоже два вида: “Жигулевское” и “Бархатное”. И разливное тоже было разное. Или совсем разбавленное — или не очень.
— А чтобы совсем не разбавленное, такого не было?
— И сейчас нет! — уверенно ответил старик. — Ты вот представь: привозют продавщице бочку пива, там, может, литров пятьсот. Как ей удержаться, чтобы хотя бы ведро воды не влить? Никто ж не учует! Кто ведро-два вливает, это еще с совестью, а то и десять могут. Из расчета один к пяти, — грамотно толковал старик. — А так, чтобы совсем не разбавить, ты такую продавщицу представляешь?
Харченко не представлял, но промолчал — Татьяна ведь тоже была продавщица, да еще на рабочем месте.
Она и сама об этом помнила и сказала старику с улыбкой:
— И я продавщица, дедушка.
— Ну, ты не такая! — не смутился старик.
И это очень по-нашему: мы, беседуя в любой компании о добре и зле, всегда уверены, что зло находится где угодно, только не здесь, а здесь все — замечательные люди!
Взяв наконец бутылку пива не темного и не светлого, не крепкого и не слабого, а среднего, старик ушел, вполне довольный.
А Харченко сказал Татьяне озабоченно:
— Нехорошая информация, Таня.
— Что такое?
— Сейчас выясняются детали, но, похоже, твой Георгий — в розыске. По подозрению в соучастии в ОПГ.
— Что такое ОПГ?
— Организованная преступная группировка. Банда.
— Не похож он на бандита.
— А ты видела, на кого похожи теперешние бандиты?
— Нет.
— А я видел. Половина с высшим образованием. В костюмчиках ходят.
— И что теперь делать?
— Не знаю.
Харченко сделал паузу, чтобы Татьяна оценила тяжесть информации, то есть дал ей испугаться покрепче. И ошибся. Да, он знал повадки женщин, но не знал глубинной женской психологии. Он общался с женщинами и по службе, и лично, используя фактор аффекта: испуга или, наоборот, радости. Но ни с одной женщиной не жил вместе, а я утверждаю, что тот не знает женщину, кто с нею вместе не жил. Женщина в первые моменты действительно пугается или радуется более эмоционально и бурно. Даже иногда кричит. Но зато потом, осознав, что произошло, она берет себя в руки и становится очень разумной и стойкой. Мужчина же, не мной первым отмечено, сначала, сгоряча и впопыхах не может осознать толком ни опасности, ни горя, ни радости, поэтому и кажется подчас бесчувственным, до него смысл происшедшего доходит часто лишь к концу события или даже после него. То есть: понял наконец, что не надо было защищаться от безобидной кухонной табуретки тестя неосторожным кухонным ножом, да уже поздно — в тюрьме сидит. Или: доперло до него, что любит он одну-единственную свою Машу, радость всей жизни, да поздно — уже с этой Машей развелся, уже женат на Даше, притопить бы ее, заразу, в ванной, когда купается да еще песни там орет дурацкие, воображая себя счастливой…