Вернувшись домой, я была встречена неожиданностью. Едва я открыла наружные двери, как в прихожую выбежала тетя Магдалена и, испепеляя меня взглядом, шепотом сказала:
— Хорошо, что ты пришла. Тут кое-кто тебя ждет.
В первое мгновение я растерялась. Как бы ни был Роберт сдержан и рассудителен, все же ему вдруг могло прийти в голову явиться сюда. Правда, я не сказала ему свою фамилию, но он знает мой номер телефона. А через справочное бюро нетрудно узнать, кому он принадлежит. Я просила, чтобы он этого не делал, и он пообещал мне, а его слову я верю безоговорочно. Но также понимаю и то, что бывают такие минуты, когда мужчина не может сдержать свои порывы. (И это даже хорошо). Я невольно покраснела, однако дальнейшие тетины слова развеяли мои опасения.
Метнув на меня уничтожающий взгляд, тетя добавила:
— Опять пришел посредник по поводу участка.
Я онемела от изумления. Это никак не мог быть дядя. Ведь я только что оставила его в кондитерской.
— Что-то он странно изменился, — прошипела тетя. — Совсем не такой на вид, как был в прошлый раз. А может, это какой-то мошенник, который перевоплощается к каждому визиту?
Сказав это, она фыркнула, вышла в столовую и слегка хлопнула дверью.
Я зашла в гостиную. У зеркала, на краешке кресла сидел маленький господин с брюшком, красными щечками и похожим на картофелину носом. Он вскочил на ноги, но это ему ничуть не прибавило роста. Я чуть не засмеялась, представив, что дядя Альбин мог бы так перевоплотиться. Этот приземистый, округлый человечек с идеальной лысиной имел бы немалый успех, выступая в балагане как человек-яйцо.
Он начал велеречиво распространяться об участке на Жолибоже, о курсовых ценах и кандидатах на покупку. Говорил быстро, с той невыносимой вежливостью, которая присуща плохо воспитанным людям. По-моему, они пользуются этим, чтобы их сразу же не выставили за дверь. Общаясь с таким типом, человек поневоле должен быть любезным, как бы ему ни было противно.
В конце концов, я не слушала, что он говорил. Ломала себе голову над тем, как выкрутиться перед тетей. И все же мне удалось вставить несколько слов в речь посредника, чтобы объяснить ему, что я решительно ничего не знаю о том участке, и что все это дело касается только моего мужа.
Когда он убрался прочь, в гостиной, как по мановению волшебной палочки, появилась тетя с победным и осуждающим выражением на лице.
— Не представляю себе, — начала она, — что может побудить обычного посредника прибегнуть к таким удивительным метаморфозам. Вчера он был изысканным, представительным джентльменом, а сегодня это некий низкий субъект, весьма неприглядный с виду. То он обязательно застает тебя дома, а тут, видите ли, ему изменяет интуиция и он появляется в то время, когда тебя нет.
— Тетушка, это был просто другой посредник. Если вы считаете, что в Варшаве только один посредник по продаже недвижимости, то вы очень ошибаетесь.
Тетя так энергично кивнула головой, что я даже испугалась, что у нее повыпадают из прически все заколки.
— Дорогая моя, — сказала она, — все это было бы понятно, если бы я не знала, что Яцек поручил это дело одному, одному-единственному посреднику. Не трем и не пяти, а одному, тому, который вот только что вышел отсюда.
Я была готова к этому возражению.
— И я об этом знаю. Но знаю также и то, что, когда нужно быстро найти покупателя, посредники обращаются за помощью к своим коллегам. И тот, что был в прошлый раз, именно и говорил мне, что одному из его приятелей поручена продажа нашего участка и что он нашел покупателя. А вообще, если вас, тетушка, так интересуют люди этой специальности, то жаль, что вы не сказали мне об этом раньше. Вскоре карнавал, и я с удовольствием устрою специально для вас бал посредников. Надеюсь, вы не будете скучать.
Тетя ушла обиженная и до самого вечера не сказала мне ни слова. Может, я наконец выбила у нее из головы неуместные подозрения.
Сегодня только на минуту смогла зайти к Роберту. Во-первых, он очень занят в связи с каким-то балансом или чем-то таким, а во-вторых, должна была быть у своих. Отец завтра уезжает на охоту.
Роберт чудесный. А какой деликатный! Достаточно было намекнуть ему, что мне не нравится его горничная, как он сейчас же согласился ее уволить. Я, конечно, запротестовала. Ведь это меня совершенно не касается. С меня хватит и того, что я уверилась, как мало он придает значения ее присутствию в своем доме. Наконец, вполне понятно, что человек с определенными эстетическими требованиями хочет иметь прислугу, не отпугивающую своим внешним видом. Ведь и Яцек тоже об этом заботится. И Юзефа, хоть какой он неуклюжий, держит в доме только ради его степенного вида.
У родителей я застала генерала Длугоша, товарища отца со школьных лет. Это самый милый из его приятелей. Он привечал нас с Данкой еще с детства. Но охотнее вьется вокруг Данки. Это для меня лишнее доказательство того, что я от природы не завистливая. Иначе я не любила бы его за то, что он откровенно отдает предпочтение сестре.
Мама встретила меня с целым ворохом всевозможных историй и историек, которые меня ничуть не интересуют. Я узнала, о чем говорили на приеме у канонички Валевской, о чем у Здзеховских, а вдобавок о том, что врачи признали у дяди Казя рак печени. Мама, кажется, этим расстроена, хотя дядя Казь постоянно живет в Шотландии и она не видела его уже добрых сорок лет.
Удивляет меня все-таки этот избыток семейных интересов у старшего поколения, то, что дядя Альбин с отвращением называет «родственными путами». Как отец, так и мать пишут множество писем самым дальним родственникам, велят мне называть дядюшками людей, которых я сроду не видела, чмокать ручки таким же теткам, десятую воду на киселе, интересоваться венчаниями и крестинами в сотнях домов, разбросанных по всей Польше и Европе. Отец называет это родственными связями, дядя — родственными путами, а мама, не запнувшись, может сказать: «Ведь это совсем не чужой человек, а троюродный брат моей двоюродной сестры».
И вот из-за всего этого я должна была быть на «ты» с каким-то увальнем и выслушивать, какие премии он получил, за своих телят, выкормленных где-то на Подолье.
Отец коротко спросил, как я себя чувствую, сделал довольно мягкий намек на то, что Яцек перед отъездом не зашел попрощаться, а затем забрал генерала, чтобы целый час показывать ему две картины, которые он только что приобрел. Ох, эти картины! Весь огромный дом набит ими от пола до потолка. Отца считают покровителем искусств, и я ничего против этого не имею. Я и сама люблю красивые пейзажи или портреты. Но нельзя же жить в картинной галерее.
Помню, какая была неприятность, когда мы с Яцеком обустраивали свое жилье. Отец великодушно пожертвовал нам несколько замечательных полотен. Как уверяла мать, он пережил целую трагедию, отрекаясь от них ради любимых дочери и зятя. Он так трясся над теми картинами, что несколько недель не мог на это решиться. Каково же было возмущение отца, когда он увидел, что мы повесили их в будущей детской комнате и у тети Магдалены. Он не хотел слушать никаких объяснений о том, что мы сделали это только временно. Не мог понять, что в наших современных апартаментах они просто не подходили ни в гостиную, ни в спальню, ни в кабинет. Он почти полгода был на нас обижен, но, как я узнала от Данки, высказал осуждение лишь одним словом: «Варварство!..»
И вообще, отец считал недостатком Яцека то, что он недооценивает значение литературы, музыки и изобразительного искусства. Отец не принимает во внимание, что Яцек имеет много других интересов.
Яцек прекрасно знает историю, занимается почти всеми видами спорта, смело может считаться одним из лучших автомобилистов-любителей в Европе, а кроме того, мало кто разбирается так в международной политике. Да и к искусству он в конце концов не так уж равнодушен. Зачем же преувеличивать. Что касается отца, то меня всегда удивляло, как он находит время на все эти вещи. Ведь он всегда принимал самое активное участие в общественной жизни, а служебные дела и большая практика забирают у него немало часов ежедневно. И все же он не пропускал ни одной заметной премьеры в театре, специально ездил за границу на некоторые концерты и знал наизусть километры стихов, польских и иностранных. Странные они, эти старики.
Только в одном плане родительский дом незаменим. Я имею в виду покой, который там царит. Обусловливает его не только устоявшийся образ жизни отца с матерью, Данки и даже прислуги, но и нечто неопределенное, охватывающее меня всякий раз, когда я туда прихожу, какая-то атмосфера безопасности, сознания того, что здесь не может произойти ничего внезапного, неожиданного, такого, что нарушило бы привычное равновесие.
Я, правда, не стану утверждать, что могла бы всегда предвидеть, что скажут обитатели этого дома или их гости. Но знаю: они никогда не скажут ничего такого, что вызвало бы решительный протест или кого-нибудь глубоко задело. И если я обладаю немалым тактом (Тото уверяет, что я самая тактичная женщина в мире), то, по-моему, обязана этим той духовной атмосфере, которая всегда поддерживалась в родительском доме.
Дядя считает, что моя мама дура. Возможно, она не отличается особым умом. Но в повседневной жизни нечего бояться, что она совершит большую глупость. Да и, боже мой, если уж такой умный человек, как отец, мог выдержать ее столько лет и до сих пор ее любит, или по крайней мере уважает, до сих пор к ней привязан, то согласиться с дядей я никак не могу. Или должна признать, что среди женских добродетелей умственные способности не играют важной роли.
Я пробовала разговаривать о маме с Данкой, но эта праведница всегда уклонялась от обсуждения. Она, вне всякого сомнения, значительно умнее мамы. Я готова поклясться, что она прекрасно видит ограниченность, так сказать, нашей мамы во многих вопросах. Однако она неизменно делает вид, что ничего этого не замечает, и вполне серьезно обращается к маме за советом по разным вопросам. Даже с каким-то благоговением. Я не раз присутствовала при этих церемониях, и меня разбирал смех, когда я видела, как Данка каждый раз навязывала маме собственное мнение, а потом весьма почтительно благодарила ее за совет, которого, собственно, и не получала.
Что касается меня, то я с раннего детства не признавала в маме (видимо, подсознательно) никакого авторитета. Конечно, я люблю ее и всегда любила. Но в критические минуты инстинкт всегда вел меня в отцовский кабинет или — в более мелких делах — к бонне или учительнице. При этом у меня хватало ума не скрывать от мамы своих переживаний, но я разговаривала с ней о них как об интересных вещах, одинаково касающихся нас обеих, однако не требующих ни помощи, ни наставлений. Благодаря этому между мной и мамой установилась дружба, в которой ни одна сторона не имела преимуществ — по крайней мере, пока я не начала мыслить самостоятельно и не научилась смотреть на мир критически, уже не через окна родительского дома, а собственными глазами. А с тех пор, как я вышла замуж, отношения эти заметно ослабли по той простой причине, что теперь у меня был Яцек, на ум которого я полагалась и, который интересовался всеми моими делами.
Отец собирался в Голдов на кабанов. Это должна была быть большая охота, с участием более двух десятков охотников, и мама решила тоже поехать, так как некоторые из них брали с собой жен. Правда, она пыталась уговорить меня, чтобы я поехала в Голдов вместо нее, но могла ли я хоть на несколько часов покинуть Варшаву, когда вот-вот должны были поступить новые сведения в деле Яцека!
Домой я вернулась рано. Оказалось, что дядя не звонил, зато Гальшка звонила пять раз. Ну и пусть. Мне нечего ей сказать и не думаю, что она может сообщить мне что-то такое, что меня интересовало бы. Она неприятная и неискренняя женщина. Очень хорошо, что судьба так ее наказала. Пусть держится за своего глупого Павела, который уже тоже, пожалуй, сыт ею по самую завязку.
Кончаю писать, но наверняка еще долго не засну.
Среда
Опять меня постигла неудача. Оказывается, осторожность никогда не может быть излишней. Тете Магдалене, которая никогда не выходит из дома до обеда, на этот раз вдруг захотелось полакомиться, и она направилась в кондитерскую за пирожными. И, конечно, я сидела там с дядей Альбином. Я думала, что тетя преставится от удивления.
Собственно говоря, я и сама не знаю, почему захотела встретиться с дядей, когда он сказал мне по телефону, что никаких новостей не добыл. Такая уж моя злая доля, просто злая доля. Теперь уже тетя Магдалена не даст отвести себе глаза никакими посредниками. Правда, она сделала вид, что не видит нас, но от моих глаз не скрылось, что даже ноги у нее подкосились. Она купила шесть пирожных. Три бисквитных и три с кремом. Какая гадость — объедаться с утра сладостями, да еще и хорошо зная, что ей угрожает диабет.
Целый день она не обмолвилась со мной ни словом, если не считать повседневных общих фраз. Она считает своего Яцека чуть ли не богом, и если меня что-то и утешает при мысли о возможном скандале, то это перспектива крушения всех тех святынь, к которым она причислила своего любимого племянничка. Того и гляди, отравится вероналом. Да и, наконец, не только на нее произведет тяжелое впечатление падение Яцека. Представляю себе, скольким людям, которые считают его образцом всех добродетелей, придется проглотить язык и беситься от его двуличности. Это была бы неплохая расплата за все глупые разговоры, будто бы я не доросла до Яцека и он достоин лучшей жены.
Интересно, какая бы это женщина была ему лучшей женой! У кого было бы столько такта, столько замечательных качеств, кто сумел бы создать ему такой милый и признанный всеми дом, настоящее семейное гнездышко! Какие сейчас все-таки люди.
А хотела бы я посмотреть, какая женщина в моем нынешнем положении поступила бы так сдержанно и деликатно. Другая уже давно бы отправилась с жалобами к родственникам или побежала бы к той рыжей выдре и задала бы ей хорошую трепку. А уж что касается его самого, то головой ручаюсь, что любая без исключения устроила бы ему страшный скандал.
А говорят, что я до него не доросла. Что он достоин лучшей. И это говорит моя лучшая подруга, эта лживая Гальшка.
Я узнала об этом от Мушки Здроевской. Они были вместе с Зигмундом Карским в «Кафе-клубе». Мушка наверняка не врет. Из всего, что она рассказала, неправда только то, что они говорили обо мне при Карском. Зигмунд не позволил бы сказать обо мне плохого слова. И вообще в этом отношении мужчины в сто раз выше женщин. Вот хотя бы Роберт, у которого было из-за Гальшки столько неприятностей, — он никогда не говорит о ней плохо. Он слишком снисходителен. К сожалению, я не смогла сегодня с ним увидеться. Он все время занят.
Мне представляется, что значение этих мужских дел очень преувеличено. Каждый из них считает свое дело некой святыней. Каждому кажется, что если он скажет нам «у меня много работы» или «у меня важное заседание», то уже нечего и думать провести время как-то иначе. Конечно, это не всегда уловки с их стороны. Я даже склонна им верить. Но они просто переоценивают свои дела. Мир не перевернется, если кто-то из них опоздает на заседание, или не пойдет в свою контору.
В прошлом году я однажды имела серьезный разговор с Яцеком. Мы должны были ехать на бал к Ленским. Мне было очень важно появиться там до одиннадцати. А тут Яцек мне звонит и сообщает о затянувшемся собрании какого-то там союза или общества, что надо выбрать какой-то совет, и что-то еще, и всякие глупости. Он не хотел понять, что я должна приехать к одиннадцати, потому что пани Кавинская пошила себе туалет, очень похожий на мой, и я не могла, ну просто не могла появиться после нее. В этих тонкостях мужчины слепы, как кроты.
В конце концов, может, и хорошо, что у Роберта не было сегодня времени. Благодаря этому я осталась дома, и как раз в семь позвонил из Парижа Яцек. Он очень торопился, сказал только, что не знает, когда вернется и что к нам придет адъютант полковника Корчинского, чтобы забрать желтый конверт, запечатанный сургучом, лежащий в среднем ящике письменного стола. Я напомнила Яцеку, чтобы он привез мне большой флакон «Voyage de noce». Подозреваю, что те духи, которые можно достать в Варшаве, намного слабее.