— Доброе хреноутро, приятели.
Над его головой приделана на веревочке бумажная летучая мышь с праздника Хеллоуин; он дотянулся и щелкнул по ней так, что она закружилась.
— А может быть, и добрый хренодень.
Голос похож на папин — громкий, полный адского пламени, — но на папу он не похож. Папа был чистокровным колумбийским индейцем — вождем, — таким же жестким и сияющим, как ружейное ложе. Этот же парень — рыжеволосый, с длинными рыжими бачками и спутанными завитками волос, выбивающимися из-под кепки, которые давно пора подстричь, и он так же широк, как папа был высок, — широк в челюсти, широк в плечах и в груди, с широкой белозубой дьявольской ухмылкой, и он сильно отличается от папы, так же сильно, как бейсбольный мяч отличается от исцарапанной кожи. Через нос и скулу проходит рубец, видать, кто-то хорошенько приложил ему в драке, и нитки все еще остались в шве. Он стоит тут, ожидая, и, когда ни один из нас не сделал и попытки что-нибудь ответить ему, разражается хохотом. Никто не может сказать точно, почему он смеется; ничего смешного не происходит. Но он смеется не так, как Связи с общественностью, его смех свободный и громкий, и он вырывается из его широкого ухмыляющегося рта и раскидывает свои кольца все шире и шире — до тех пор, пока они не стали разбиваться о стены отделения. Смеется не так, как Связи с общественностью. Я невольно осознаю, что это первый настоящий смех, который я слышу за многие годы.
Он стоит и смотрит на нас, раскачиваясь туда-сюда в своих бутсах, и все смеется и смеется. Он растопырил пальцы на животе, не вынимая больших пальцев из карманов. И я вижу, какие большие и побитые у него руки. Все в отделении — пациенты, персонал, и прочие — застыли перед ним и перед его смехом. Никто не пытается остановить его, что-то сказать. Он смеется, пока ему это не надоедает, а потом входит в дневную комнату. Даже когда он не смеется, звуки этого смеха окружают его, парят вокруг так, как звуки парят вокруг большого колокола, который только что отзвонил, он в его глазах, в том, как он улыбается и расхаживает, в том, как он говорит.
— Меня зовут Макмерфи, парни, Р.П. Макмерфи, и я — рисковый дурак. — Он подмигнул и пропел пару строк из какой-то песенки: — «…И где бы я ни встречал карточный стол, я выкладывал… на него… свои денежки». — И он рассмеялся снова.
Подходит туда, где играют в одну из карточных игр, цепляет карты Острого толстым могучим пальцем, косится на руку и качает головой.
— Именно эту работу я и искал, принести вам, птичкам, немного радости и устроить развлечение за карточным столом. Ничто больше не могло сделать мои дни на этой работной ферме Пендлетона интересными, так что я попросил
* * *
Новый минутку постоял, оглядывая дневную комнату.
По одну сторону комнаты собрались пациенты помоложе, их называют Острыми, потому что доктора считают их все еще достаточно больными, чтобы здесь держать. Они занимают себя ручным единоборством и карточными трюками: что-то прибавляют, вычитают, и всегда остается одна и та же карта. Билли Биббит пытается научиться скручивать фабричную сигарету, Мартини ходит по комнате, обнаруживая на столах и стульях всякие вещицы. Острые вообще много ходят. Они рассказывают друг другу шуточки и хихикают в кулак (никто, кроме них, не осмеливается давать себе волю и смеяться, иначе сбежится весь персонал с блокнотами и массой вопросов) и пишут письма желтыми, коротенькими, изжеванными карандашами.
Они шпионят друг за другом. Иногда кто-нибудь из них заявляет, что не хочет спать, и один из его дружков по столу, за которым он сказал об этом, зевнет, поднимется и проскользнет к большой амбарной книге на сестринском посту и записывает информацию, которую услышал. Большая Сестра говорит, что эти записи являются частью терапевтического лечения. Но я-то знаю, что она просто выжидает, чтобы собрать достаточно свидетельств, чтобы отправить какого-нибудь парня на переделку в главный корпус, чтобы ему капитально отремонтировали голову и выпрямили кривые извилины — от греха подальше.
Парень, который записывает свой кусок информации в книге, получает звезду со своим именем на воротник пижамы и на следующий день может поспать подольше.
По другую сторону комнаты располагаются отбросы Комбината, Хроники. Этих не просто держат в больнице, главное — изолировать их, удержать от хождения по улицам, чтобы они не дискредитировали продукцию. Хроники здесь добровольно, как признает сам персонал. Хроники делятся на Ходячих вроде меня, которые все еще могут передвигаться, если их кормить, на Коренных и Овощей. Хроники — то есть большинство из нас — представляют собой машины с внутренним браком, который нельзя исправить. Парней с врожденным браком или браком, который был вколочен за те долгие годы, пока он бился головой обо всякие слишком твердые вещи, и к тому времени, как больница его обнаружила, уже истекал ржавчиной, словно кровью, в какой-нибудь куче старья.
Но среди нас есть пара таких Хроников, в отношениях которых много лет назад персонал допустил парочку ошибок, такие, которые были Острыми, когда появились здесь, и с тех пор сильно переменились. Эллис — Хроник, который попал сюда как Острый, и с ним скверно поступили, когда дали ему чрезмерную нагрузку в этой поганой комнатке, где умертвляют мозги и которую черные ребята называют шок-шоп. Теперь он приколочен к стене в том же самом положении, как они сняли его со стола в последний раз, в той же самой позе — руки разведены, пальцы согнуты и все тот же ужас на лице. Он прибит в таком виде к стене, словно трофей охотника. Они вытаскивают гвозди, когда приходит время есть, или время уложить его в постель, или чтобы я мог вытереть шваброй лужу, которая натекла там, где он стоял. На одном месте он простоял так долго, что его моча проела пол и балки под ним, и он проваливался через эту дыру в палату под нами, и его каждый раз теряли при проверке.
Ракли — другой Хроник, и тоже несколько лет назад поступил как Острый, но с ним переборщили на другой манер: они сделали ошибку, когда пытались что-то переделать у него в голове. Он им доставил кучу неприятностей, попав сюда, пинал черных ребят и кусал сестер-практиканток за ноги, так что они его забрали, чтобы переделать. Они привязали его к столу, и последнее, что видели за несколько мгновений перед тем, как закрылась дверь, — он подмигнул и сказал черным ребятам, когда они от него отвернулись: «Вы заплатите за это, чертовы смоляные чучела».
Через две недели они привели его обратно в палату, лысого, а на лице — блестящий, как масло, лиловый синяк и две маленькие, размером с пуговицу, затычки, по одной над каждым глазом. По его глазам можно было увидеть, как они его там поджаривали: глаза серые, полные дыма, и пустые изнутри, словно использованные запалы. Теперь целыми днями он не хочет ничего делать, только держит перед своим обожженным лицом старую фотографию, вертит ее холодными пальцами, и карточка уже стала серой с обеих сторон, как и его глаза, — скоро уже и не догадаешься, что на ней было.
Персонал считает Ракли одним из своих просчетов, но я не уверен, что он был бы лучше, если бы сборка прошла безупречно. Сборки, которые они проводят теперь, все без исключения проходят успешно. Техники приобрели больше навыка и опыта. Никаких дырок во лбу величиной с пуговицу, вообще никаких порезов — они забираются через глазные впадины. Иногда парень, который проходит через сборку, покидает палату неуправляемым, сумасшедшим и проклинающим целый мир, а возвращается через несколько недель с синяками под глазами, словно побывал в своей первой схватке, и представляет собой самую приятную, милейшую, чудного поведения вещь, которую ты когда-либо видел. Его, может быть, на месяц или два отправят домой — шляпа низко надвинута на лицо, лицо человека, спящего на ходу и бредущего в своем простом и счастливом сне. Успех, говорят они, но я знаю, что это — еще один робот для Комбината, и может быть, лучше кончить дни ошибкой, как Ракли, сидя здесь и ощупывая свою карточку и неся чепуху. Больше он ничего не делает. Эти дебилы с задержкой в развитии — черные ребята — время от времени задирают его, подходя поближе и спрашивая: «Скажи, Ракли, как ты думаешь, что твоя маленькая женушка делает в городе сегодня вечером?» Голова Ракли поднимается. В этой барахляной машине, видать, где-то сохранился шепот памяти. Он краснеет, его вены набухают. Его раздувает до такой степени, что он почти готов выдавить из своей глотки едва слышный свистящий звук. В углу рта надуваются пузыри, и он изо всех сил работает челюстью, чтобы что-то сказать. Когда он, наконец, готов выговорить нужное, эти несколько слов превращаются в низкий, кашляющий шум, от которого у вас мурашки по коже: ттттттт-трахать тел тою жену! тттттт-трахать тел тою жену! От совершённого усилия он отключается.
Эллис и Ракли — самые молодые из Хроников. Полковник Маттерсон — самый старший; дряхлый, окаменелый кавалерист Первой войны, который обычно норовит задрать своей тростью юбки проходящих сестер или преподает нечто вроде истории — по бумажке, которую держит в левой руке, — всякому, кто готов его слушать. Он — самый старый в отделении, но пробыл здесь не дольше всех — жена привезла его сюда всего несколько лет назад, когда поняла, что больше не может ухаживать за ним.
Я — из тех, кто пробыл в отделении дольше всех, со Второй мировой войны. Я пробыл в отделении дольше, чем кто-либо. Дольше, чем любой другой пациент. Только Большая Сестра здесь дольше, чем я.
Хроники и Острые, в общем, не смешиваются. Каждый остается на своей стороне дневной комнаты — так, как того хотят черные ребята. Черные ребята говорят, что так больше порядка, и дают каждому понять, где его место. Они разводят нас после завтрака, и следят за группами, и кивают. «Это верно, джентльмен, вам туда. А теперь держитесь этого направления».
На самом деле им совсем не нужно что-либо говорить, потому что другие Хроники, не считая меня, не так уж много двигаются, а Острые говорят, что они сами предпочитают оставаться на своей стороне, и приводят всякие аргументы вроде того, что сторона Хроников пахнет хуже грязной пеленки. Но я знаю, что совсем не зловоние заставляет их держаться подальше от Хроников, просто они не хотят мириться с тем, что и они когда-нибудь могут оказаться на другой стороне. Большая Сестра осознает этот страх и знает, как найти ему применение. Она напоминает Острым, когда они начинают дуться, что, дескать, вы, ребята, — хорошие мальчики и сотрудничаете с персоналом, поддерживая его политику, которая направлена на ваше лечение, в противном случае вы кончите на той стороне.
(Все в отделении гордятся этим сотрудничеством. На маленькой бронзовой табличке, прикрепленной к куску кленовой деревяшки, написано: «ПОЗДРАВЛЯЕМ, ЧТО В ВАШЕМ ОТДЕЛЕНИИ НАИМЕНЬШЕЕ КОЛИЧЕСТВО ПЕРСОНАЛА В СРАВНЕНИИ С ДРУГИМИ ОТДЕЛЕНИЯМИ БОЛЬНИЦЫ». Это — приз за сотрудничество. Она висит на стене прямо напротив книги для записей, как раз посредине между Хрониками и Острыми.)
Новенький — рыжеволосый Макмерфи — точно знает, что он не Хроник. Осмотревшись в течение минуты, он понял, что ему место среди Острых, и проходит прямо туда, ухмыляясь и пожимая руки каждому, к кому подходит. Поначалу я заметил, что все почувствовали себя неловко от его шуточек-прибауточек, от того, как он отшивал черного парня, который все еще таскается за ним с термометром, а особенно от его смеха, при звуке которого на контрольной панели начинают дрожать стрелки. Когда он смеется, Острые выглядят неловко, они как привидения, они похожи на мальчишек в классной комнате, когда один из ребят устроил слишком большой скандал с учителем в коридоре да еще забрал себе в голову, что все они должны его поддержать. Они нервничают и дергаются в такт датчикам на контрольной панели; я вижу, что Макмерфи заметил, что смущает их, но он не позволяет им сбить себя с темпа.
— Черт побери, что за унылые одежды! На мой взгляд, ребята, вы не выглядите такими уж тронутыми. — Он попытался задеть их за живое, так же как аукционист бросает шутки в толпу, прежде чем назначить цену. — Кто из вас претендует на то, что он — самый чокнутый? Который из вас полоумный больше, чем все остальные? Кто ведет эти ваши карточные игры? Это — мой первый день, и все, что я хотел бы сделать, — это произвести хорошее впечатление на нужного человека, если только он сумеет доказать, что он и есть нужный человек. Кто здесь самый ненормальный псих из всех полоумных?
Он произносит это, обращаясь непосредственно к Билли Биббиту. Он наклоняется и смотрит на него так пристально, что Билли, заикаясь, отвечает, что не является пока самым нне-нне-нне-нненормальным из психов, хотя он — бл-бл-ближайший кандидат н-на эту должность.
Макмерфи протягивает свою большую ладонь Билли, и тому не остается ничего другого, как пожать ее.
— Хорошо, парень, — говорит он Билли. — Я поистине счастлив, что ты — второй на очереди на эту должность, но поскольку я подумываю о том, чтобы взять все это шоу целиком на себя, — затвор, приклад и дуло, — может быть, мне лучше поговорить с самым главным. — Он оглядывается, бросив взгляд туда, где несколько Острых перестали играть в карты, сцепляет руки и громко щелкает суставами. — Видишь ли, приятель, я хочу сказать, что намереваюсь стать в этом отделении кем-то вроде карточного барона и заняться безнравственной игрой типа блэкджека. Так что лучше тебе отвести меня к своему главному, и мы с ним разберемся, кто отныне будет главнее.