Билли бросился на помощь. Обхватил ее сзади и прижал удочку к груди, и катушка остановилась, прижатая к ее телу. Ее груди казались такими твердыми, что я подумал, они с Билли вполне могут поменяться ролями, только она все равно удержит удочку.
Неразбериха продолжается довольно долго, а в открытом море — это одна секунда. Все несут вздор, борются, сыплют проклятиями, пытаются удержать свои удочки, одновременно глядя на девушку; шумная битва между Скэнлоном и моей рыбой под ногами; лески запутались и рвутся каждая в свою сторону — они танцуют и пляшут в руках, так же как пенсне доктора зацепилось за леску, и рыба кидается на линзы, принимая их за наживку, и девушка ругается последними словами и смотрит на свою обнаженную грудь, одна — белая, другая — ярко-красная, а Джордж в довершение всего перестает смотреть вперед, врезается в бревно, и двигатель глохнет.
И все это время Макмерфи смеется — он смеется над девушкой, над ребятами, над Джорджем, надо мной, высасывающим кровь из пальца, над капитаном, оставшимся на пирсе, и над мотоциклистом, и над ребятами с заправки, и над пятью тысячами домов, и над Большой Сестрой, надо всем. Он знает: ты должен смеяться над тем, что тебя тревожит, просто чтобы сохранить душевное равновесие, удержать мир, чтобы он окончательно не снес тебе крышу. Он знает: у всего есть темная сторона; что мой палец дико болит, и что его подружка поранила грудь, и что доктор потерял свои очки, но он не позволяет боли заслонить юмор, так же как не позволяет юмору заслонить боль.
Замечаю, что Хардинг в изнеможении повалился рядом с Макмерфи — и тоже хохочет. И смеется Скэнлон со дна лодки. Над самим собой, как и над всеми нами. И девушка, у которой в глазах все еще плещется страдание, когда она переводит взгляд с белой груди на красную, она тоже начинает смеяться. И Сефелт, и доктор — все.
Это начинается медленно и работает, словно насос, когда человек становится все больше и больше. Я смотрел на них, был одним из них, смеялся вместе с ними — и в то же время не был с ними вместе. Я был не в лодке, я выныривал из воды, и меня подхватывало ветром вместе с черными птицами, я был высоко над собой, я смотрел вниз и видел себя и остальных ребят, видел лодку, качающуюся среди ныряющих птиц, видел Макмерфи в окружении дюжины парней и наблюдал за ними, хохочущими так, что смех расходился по воде широкими кругами все дальше и дальше, пока не разбивался о пляжи по всему побережью, волна за волной, волна за волной.
Доктор подцепил кое-что на свой глубоководный спиннинг, и каждый из нас, кроме Джорджа, уже поймал и вытащил свою рыбу за то время, пока он тащил наверх свою добычу. Мелькнул беловатый силуэт, а потом, несмотря на все старания доктора вытащить рыбину, она уходила обратно в глубокие воды. Стоило ему снова вытянуть ее на поверхность, — он тащил и крутил катушку, упрямо кряхтя и отказываясь от любой помощи, — как, завидев свет, она снова уходила в глубину — только ее и видели.
Джордж не стал заводить лодку, а вместо этого спустился к нам, чтобы показать, как чистить рыбу и выдирать жабры, чтобы не испортить вкус. Макмерфи нанизал по куску мяса на каждый конец четырехфутовой веревки, подбросил ее в воздух и заставил двух пронзительно орущих птиц описывать круги.
— Теперь до смерти не разлучатся.
Лодка внутри и большинство людей были заляпаны кровью и чешуей. Некоторые из нас пытались отстирать свои куртки, опустив их за борт. Так мы и развлекались: немного рыбачили, выпили еще один ящик пива и кормили птиц до обеда, когда лодка лениво развернулась навстречу волнам, а доктор все трудился над своим монстром. Ветер крепчал, и лодку стало бросать с волны на волну. Джордж сказал доктору: пусть он или вытаскивает свою рыбу, или бросает это дело, потому что небо на горизонте ему не нравится. Доктор ничего не ответил. Он лишь крепче вцепился в удилище, наклонился вперед, ослабил леску и поднялся снова.
Билли с девушкой перебрались на нос лодки, болтали и смотрели на воду. И тут Билли что-то увидел и закричал нам; мы все бросились в ту сторону. Примерно в десяти или пятнадцати футах под нами тяжело проплывало что-то широкое и белое. Было странно смотреть, как оно поднимается из воды — нелепое белое пятно, словно туман, становящееся все более плотным и живым…
— Господи Иисусе, — вскричал Скэнлон, — это рыба доктора!
Рыба была с другой стороны от доктора, но мы видели, что его леска идет к этому подводному силуэту.
— Нам ни за что не затащить ее в лодку, — сказал Сефелт. — А ветер становится сильнее.
— Это — польшая кампала, — сказал Джордж. — Иногта они весят тве-три сотни фунтов. И прихотится потнимать ее лепеткой.
— Придется бросить это дело, док, — сказал Сефелт и положил руку ему на плечо.
Доктор ничего не ответил; его одежда пропотела насквозь, а глаза стали ярко-красными оттого, что он так долго был без очков. Он продолжал тянуть, пока рыба не появилась с его стороны лодки. Мы еще несколько минут разглядывали ее у поверхности, а потом начали готовить веревку и багор.
Но даже с помощью багра нам понадобился час, чтобы втащить рыбу на корму. Нам пришлось вытаскивать ее с помощью трех других удочек. Макмерфи наклонился, запустил руку ей под жабры и с усилием втащил ее, белую, просвечивающую и плоскую, и она шлепнулась на дно лодки вместе с доктором.
— Это было что-то. — Доктор пыхтел на полу, не в силах оттолкнуть от себя гигантскую рыбу. — Это действительно… было что-то.
Всю дорогу до берега лодка качалась и трещала, а Макмерфи рассказывал мрачные истории о кораблекрушениях и акулах. У берега волны стали еще больше, с их высоких гребней ветер поднимал белую пену, и она кружилась в воздухе вместе с чайками. У входа в бухту волны поднимались выше лодки, и Джордж заставил нас всех надеть спасательные жилеты. Я заметил, что все спортивные лодки уже стояли у причала.
Трех жилетов нам не хватило, и мы начали спорить, кто из нас окажется таким храбрым, чтобы взять эту высоту без жилета. В конце концов сошлись на том, что это будут Билли Биббит, Хардинг и Джордж, который вообще не соглашался надевать жилет по причине того, что он грязный. Все были порядком удивлены, когда Билли сам вызвался добровольцем, тут же стащив с себя жилет, помог девушке его надеть, но еще больше нас удивило то, что Макмерфи не рвался быть одним из героев; все время, пока шла ругань, он стоял привалившись спиной к рубке, расставив ноги, чтобы удержаться от качки, и смотрел на ребят, не говоря ни слова. Только смотрел и ухмылялся.
Мы миновали мол и рухнули в водяную яму, нос лодки смотрел прямо на шипящий гребень волны, идущей перед нами, а сзади нависала другая темная волна, и все, кто стоял на корме, вцепились в поручни, глядя на водяную гору, гнавшуюся за нами, на черные камни мола в сорока футах слева от нас и на Джорджа за штурвалом. Он стоял, словно мачта, и все время вертел головой, глядя то назад, то вперед, включая полную скорость, замедляя ход и включая ее снова, постепенно продвигаясь вперед и взбираясь вместе с лодкой на высокий склон впереди идущей волны. Он сказал нам, прежде чем мы начали штурмовать гавань, что, если мы перескочим через гребень и пойдем впереди волны, мы потеряем управление, как только днище и руль окажутся в воздухе, а если снизим скорость, нас сумеет догнать задняя волна, она разобьет корму и обрушит на лодку десять тонн воды. Никто не шутил над тем, как он вертит головой вперед и назад, словно она у него была на шарнирах.
В бухте море было тихим, только рябь шла по поверхности воды, и на причале рядом с магазином мы увидели капитана, поджидавшего нас с двумя копами. Все остальные бездельники столпились у них за спиной. Джордж направил к ним лодку на полной скорости, произведя на всех неизгладимое впечатление, пока капитан не начал махать руками и вопить, чтобы мы остановились, а копы вместе с остальными бездельниками отступили на ступеньки. И когда лодка уже должна была разнести причал, Джордж повернул рулевое колесо, дал задний ход и с оглушительным ревом пристроил лодку прямо напротив резиновых шин, словно в колыбельке. Мы выскочили на причал и привязали лодку, когда по воде пошла волна с белой пеной и все лодки у причала закачались и наклонились, будто мы привезли с собой море.
Капитан, копы и бездельники с топотом побежали к нам вниз по ступеням. Доктор вступил с ними в перепалку, сразу же заявив, что у них нет никакого права задерживать нас, поскольку наша поездка законная, финансируемая правительством, и если мы и будем с кем-либо иметь дело, то только с федеральным агентством. Кроме того, не мешало бы провести расследование насчет количества спасательных жилетов на лодке. Разве не полагается по закону, чтобы спасательным жилетом был снабжен каждый садящийся в лодку? Поскольку капитан не нашелся, что на это ответить, копы записали несколько фамилий и удалились, растерянно ворча. Как только они покинули причал, Макмерфи с капитаном принялись ругаться и крыть друг друга последними словами. Макмерфи достаточно много выпил и все еще боролся с качкой: он поскальзывался на мокром дереве, два раза падал в океан, прежде чем обнаружил, что один из его башмаков вполне годится для того, чтобы запустить им капитану в лысую башку и тем самым покончить с разногласиями. Он промахнулся, все благополучно разрешилось, и капитан вместе с Макмерфи отправились в магазин за пивом, а мы принялись выгружать из трюма рыбу. Бездельники стояли в верхней части причала, глазея на нас и покуривая самодельные трубки. Мы ждали, что они снова начнут подкалывать девушку, и даже надеялись на это в глубине души, но когда один из них раскрыл рот и что-то сказал, это было не о девушке, а о нашей рыбе, что это самый здоровый палтус из всех, каких он видел на орегонском побережье. Остальные закивали, согласившись с ним. Они подошли к краю причала рассмотреть рыбу. Спросили Джорджа, где он научился так лихо причаливать лодку, и выяснилось, что Джордж не только ходил на рыбачьих лодках, но был еще капитаном патрульной лодки в Тихом океане и получил Морской крест.
— Мог бы занять теплое местечко на государственной службе, — сказал один из бездельников.
— Слишком грязно, — ответил ему Джордж.
Они почувствовали перемену, о которой большинство из нас только догадывалось; теперь мы уже не были стайкой слабаков с дрожащими коленками из сумасшедшего дома, которых они сегодня утром осыпали оскорблениями. Они, конечно, не стали так прямо извиняться перед девушкой, но когда попросили показать рыбу, были при этом сама вежливость. А когда Макмерфи с капитаном вернулись из магазинчика, мы все вместе выпили пива на дорожку.
В больницу мы возвращались поздно.
Девушка спала на груди Билли, а когда проснулась, выяснилось, что у него затекла рука, потому что он всю дорогу держал ее в страшно неудобном положении, и девушке пришлось ее растирать. Он сказал, что, если у него как-нибудь окажутся свободные выходные, он бы пригласил ее на свидание, и она сказала, что может навестить его недельки через две, пусть только скажет, в какое время, и Билли посмотрел на Макмерфи, не зная, что ответить. Макмерфи обнял их за плечи и сказал:
— В два часа, заруби себе на носу.
— В два часа пополудни?
Он подмигнул Билли и потрепал девчонку по голове своей лапищей.
— Нет. В субботу, в два часа ночи. Проскользнешь в ворота и постучишь в то окно, у которого стояла сегодня утром. Я поговорю с ночной сменой, чтобы тебя пустили.
Она захихикала и кивнула.
— Ты, чертов Макмерфи, — сказала она.
Кое-кто из Острых в отделении еще не лег, они собрались в уборной и спорили, утонули мы или нет. Мы шагали по коридору, испачканные кровью, прожаренные солнцем, воняющие пивом и рыбой, и несли своих лососей, словно мы герои-победители. Доктор спросил, не хотят ли они выйти и полюбоваться на его палтуса в багажнике машины, и мы все пошли назад — кроме Макмерфи. Он сказал, что немного устал и ему лучше завалиться на боковую. Когда он ушел, один из Острых, не ездивших с нами на рыбалку, спросил, почему Макмерфи выглядит таким пришибленным и уставшим, когда все остальные бодры и полны восторга. Хардинг объяснил, что вся разница в том, что он загорел меньше других.
— Вспомните, как Макмерфи ворвался сюда на всех парах, закаленный суровой жизнью на вольном воздухе, то есть в исправительно-трудовой колонии, румяный, пышущий здоровьем. Мы просто свидетели того, как увядает его величественный психопатский загар. Вот в чем дело. Сегодня он провел несколько изнурительных часов в тусклом свете рубки, тогда как мы были на палубе и впитывали витамин D. Конечно, и они могли до определенной степени его изнурить, эти суровые испытания в трюме, так что поразмыслите об этом, друзья. Что касается меня, я вполне мог бы обойтись несколько меньшей дозой витамина D в обмен на его исправительные работы. Особенно если бы бригадиром у меня была малютка Кэнди. Разве я не прав?
Я этого не сказал, но подумал: может быть, он не так уж и не прав. Я заметил, что Макмерфи устал еще раньше, когда возвращались в больницу и он настоял, чтобы мы проехали мимо местечка, где он жил когда-то. Мы только что распили последнюю банку пива и выбросили пустую жестянку в окно на светофоре, и откинулись на сиденьях, чтобы почувствовать прошедший день, плыть в сладкой дремоте, которая охватывает тебя после целого трудового дня, когда ты, не жалея себя, занимался приятным тебе делом — наполовину прожаренный солнцем, наполовину пьяный, бодрствующий только потому, что тебе хочется растянуть удовольствие подольше. Я смутно ощутил, что начинаю видеть в окружающей жизни что-то хорошее. Макмерфи учил меня этому. Не помню, когда мне было так хорошо — только когда я был мальчишкой и все вокруг было хорошо, и земля все еще напевала мне детские стишки.
Мы поехали не вдоль побережья, а двинулись вглубь, чтобы увидеть городок, в котором Макмерфи прожил дольше всего за всю свою жизнь. Мы спускались с холма Водопад и уже подумали, что заблудились, когда въехали в городок размером раза в два побольше больничной территории. По улице, где мы остановились, ветер гнал песок, закрывая солнце. Макмерфи припарковался у каких-то зарослей и показал рукой через дорогу:
— Здесь. Вот этот. Выглядит как самый большой сорняк — жалкий приют моей растраченной юности.
Вечерело, вдоль пыльной улицы выстроились сбросившие листву деревья, вонзившиеся в тротуар, словно деревянные молнии; асфальт вокруг них потрескался, и каждое окружено кольцом ограды. Линия железного частокола вырастала из земли, окружая заросший перепутавшимися сорняками двор, а в глубине виднелся большой дом с крылечком, упорно подставляющий ветру рахитичное плечо, чтобы его не унесло на пару кварталов дальше, словно картонную коробку из бакалейной лавки. Ветер уронил пару капель дождя, и я увидел, что окна дома закрыты ставнями, а дверь гремит на цепи.
А на крыльце висела одна из тех штук, которые делают японцы, — кусочки стекла на веревочке, и они звенят и стукаются друг о друга при малейшем дуновении; и осталось только четыре кусочка стекла. И эти четыре кусочка крутились, сбивались вместе и тихонько звякали над деревянным полом крыльца.
Макмерфи снова завел машину.
— Как-то однажды заезжал я сюда. Это было в тот год, когда мы возвращались с корейской бойни. Навестил. Мои старики еще были живы. Дома было хорошо. — Он отпустил сцепление, двинулся было вперед, но снова остановился. — О боже! — сказал он. — Посмотрите туда, видите платье? — Он показал назад. — На ветке, на том дереве? Тряпка, черная с желтым?
Высоко в ветвях мне удалось рассмотреть что-то похожее на флаг.
— Первая девчонка, которая затащила меня в постель, была одета в это самое платье. Мне было лет десять, а ей, наверное, и того меньше, и в то время переспать считалось серьезным делом. Я спросил ее, не кажется ли ей, что нам следует сообщить об этом. Например, сказать родителям: «Мама, мы с Джуди сегодня обручились». И я это серьезно говорил, такой был дурак; думал, если ты это сделал, парень, значит, ты законно женат, прямо с этой минуты, хочешь ты этого или нет, и это правило действует без исключений. Но эта маленькая шлюшка — восемь-девять лет, не больше — потянулась, подняла с пола платье и сказала, что оно мое: «Ты можешь это где-нибудь повесить, а я пойду домой в трусах — они все поймут». Господи Иисусе, девяти лет от роду, — сказал он, потянулся и ущипнул Кэнди за нос, — а знала куда больше любой проститутки.