Но в июне Аврора вновь сопровождала Франика, на этот раз в Юрмалу, на мероприятие всесоюзного значения, которое несколько старомодно называлось «Фестиваль юных дарований». На Рижское взморье уезжали, так и не дождавшись лета, под холодной долгой моросью, из-за которой отсырела и обвисла распустившаяся, как это ни странно, сирень. Уезжали в надежде, что в Прибалтике потеплее и светит солнце, но надежда не оправдалась. Их встретило пресное и белесое, будто разбавленное молоко, небо, и в воздухе — та же проникающая сырая взвесь. Море простиралось недружелюбное, холодное и мутное; тяжелые языки, лизавшие берег, ворошили бесцветный песок и мелкие невзрачные окатыши, а янтаря и в помине не было, даже крошек. Берег усыпало прошлогодними сосновыми шишками и хвоей, а между черных от мокроти и ветродуя сосен скромно и независимо зацветал шиповник.
Аврора, которую Франик вытащил на пляж ради мифического янтаря, набрала полные туфли песку, замерзла и стала хлюпать носом. Она сняла с шеи косынку, повязала полные сырости волосы и несколько раздраженно сказала:
— Ну, все. Хватит с меня, Франик. Весь янтарь на пляже выбрали сто лет назад. Не верю я, что здесь можно что-то найти, даже самое маленькое. Туристов, отдыхающих — толпы каждый год, и все азартно ищут янтарь. И сознание этого очень мешает… Мешает отрешиться, почувствовать строгую красоту. Твоя бабушка Данута, а моя мама была латышкой, это ее родные места, и мне бы хотелось. Не знаю, как сказать, чтобы ты понял.
— Что непонятного, мама? Я тоже иногда бываю на кладбище. Все то же самое, — ответил Франик, продолжая ворошить песок.
— Франц! Ты хочешь меня разозлить?! Ты очень чуткое существо, я тебя знаю как облупленного, и не притворяйся. Ты прекрасно понимаешь, что никакое это не кладбище, а. Просто мне хотелось бы ощутить свои корни. Нет, не корни, а. Это как-то некрасиво, о корнях, и не точно. Вот ты ищешь янтарь, кусочки. А где-то есть янтарное месторождение, место в море, куда натекала смола с сосен, увлекая за собой песчинки, хвою, насекомых. Смола скапливалась, затвердевала, уплотнялась в каких-то особых условиях, и рождался янтарь, разный-разный, всех оттенков заката. Кстати, должно быть, поэтому древние германцы считали, что янтарь — солнечного происхождения, что это солнечный выпот, ни больше ни меньше. Что солнце потеет от собственного жара, и капли солнечного пота, упавшие в море, застывают янтарем.
— С чего все взяли, что здесь вообще бывает солнце? Мы здесь уже три дня, и я купаться хочу.
— Ты ворчишь, как старый дед, Франик. Что тебе не нравится?
— Погода плохая. Скучно. Какие-то песни, пляски. Хор мальчиков. Какое-то камерное пение, от которого мурашки и в ушах звенит. Виртуозы, вундеркинды. Так что там с месторождением янтаря?
— Ты меня перебил, и стало неинтересно.
— Да ладно, мамочка. Я же слушаю.
— Вот спасибо тебе. Я хотела сказать, что большое скопление янтаря размывается, разносится морем по кусочкам в разные стороны. Вот я и чувствую себя кусочком янтаря, храню в себе песчинку с далекого берега. И пытаюсь ощутить магнетическую связь с. С месторождением. А теперь идем на концерт, хотя бы для того, чтобы согреться.
— Ты иди, а я еще здесь погуляю, — попытался распорядиться Франик.
— Франик, ты, конечно, Маугли, но нельзя же настолько вживаться в роль дикаря. Все-таки следует посещать кое-какие мероприятия, если тебя сюда послали.
— Я напосещался уже, в ушах звенит. Мне уже все вручили, что полагалось. Я уже раз триста «спасибо» сказал. Что еще там посещать?!
— Концерт струнного ансамбля. Я бы с удовольствием послушала.
— Балалайки?!! — возмутился Франик. — Не хватало еще балалаек на каникулах!
— Франц, уймись! Не балалайки, а скрипки и виолончели. Хорошая классическая музыка. И я прошу тебя сопровождать меня на концерт, — твердо сказала Аврора.
Франик издал самый жалобный — предсмертный — вой Акелы, но на концерт идти все же пришлось.
* * *
Концертный зал, своеобразное белокаменное сооружение в виде лежащей лиры, был выстроен на берегу среди сосен, метрах в ста от моря. Помещалось в нем человек пятьсот, не более того. Текучий, струистый орнамент на стенах, стилизованный под модерн водопад светильников, обивка кресел мягкого серо-голубого, словно Балтика в штиль, оттенка, спокойные волны полупрозрачных драпировок — все в убранстве зала было призвано подчеркивать доминанту водной стихии, но в то же время создавало приятный, ненавязчивый уют, расслабляло и готовило к восприятию волшебных звуков. А крутая, словно водоворот, запятая сцены притягивала к себе внимание и без труда удерживала его, и требовалось некоторое усилие воли, чтобы оторвать взгляд от бесконечной матово мерцающей спирали, над сердцем которой гигантским черным лебедем простер свое крыло прекраснейший из источников музыки.
— Приветствуем гостей фестиваля — струнный ансамбль «Амати и Гварнери» из Новосибирска под управлением Наталии Троицкой, — деликатно прошелестела русалка в зеркальной чешуе и скромно удалилась, разбрызгивая блики, под плеск аплодисментов, уступая место музыкантам.
Наталия Троицкая, высокая, темноволосая, в черном, вывела из-за кулис обманчиво чинную черно-белую разновозрастную стайку. Дети-музыканты не пыжились и не дулись, они вели себя свободно и деловито, перебрасывались полными взаимопонимания улыбочками и непринужденно устраивались на сцене. В одежде их, несмотря на графическую строгость черно-белого, наблюдалась некоторая небрежность богемного толка, но не современного, а старинного: свободно ниспадали блузы, легкомысленно трепетали манжеты и жабо, черные бархатные кюлоты мальчиков выглядели повседневно, а черные шелковые банты девочек не торчали замершими в столбняке бабочками.
Наталия Троицкая, подойдя к своему месту у рояля, не очень ловко поклонилась залу, деловито подхватила двумя пальцами длинный подол и подвинула табурет, слегка разворачивая его и немузыкальным скрежетом несколько шокировав публику. В самом деле, мадам Троицкая усаживалась за рояль, как за швейную машинку.
— Натали! — вдруг встрепенулась Аврора. — Натка Графова! Графиня! Графин! И по-прежнему на сцене домохозяйка домохозяйкой, — возбужденно шептала Аврора. — Франик, она была самой талантливой у нас в музыкальной школе, не то что я. Ух, Наташка! После концерта надо будет ее найти.
Франик не выразил восторга, предвкушая подобную перспективу. В знак протеста он состроил кислую гримасу и низко сполз в кресле, заранее прикрыв уши ладонями, дабы не слышать оскорбляющих его своей непостижимой упорядоченностью звуков.
Повисла мгновенная тишина, та особая тишина, что предваряет падение смычка на струны, падение пальцев на клавиши. И тишина бежала. И Аврора, молитвенно сложив ладони, восхитилась и полетела, подхваченная колдовским круговоротом «Времен года» Вивальди. Они не спорили, альты и скрипки, виолончель и фортепьяно, они были преисполнены высокого взаимоуважения и взаимопонимания, приправленного толикой профессионального лукавства, ровно настолько, чтобы не быть академически сухими и скучными.
— Наташка! — воскликнула Аврора, отловив за кулисами старинную подругу. — Наташка! Я в жизни ничего подобного не слышала. И это дети! Как тебе удалось, Графинчик?
— Ой, кто это? — от неожиданности неуклюже повернулась Наталия. — Ой, Аврорка! Ты здесь как?
— Я — никак, Графинчик. Это мой Маугли — как. Франик, иди сюда, в конце-то концов!
— Маугли? Это что, из кино? Тот самый? Маугли! Ну и ну! Светочка, иди сюда скорей, я тебя познакомлю с Маугли. Аврорка! Здорово, что встретились. Нет, правда!
К Наталии подошла длинненькая худышка. В ней Аврора узнала виолончелистку из ансамбля Троицкой. Девочка вежливо поздоровалась, а Франик, который макушкой доставал ей до основания шеи, демонстративно отвернулся, хотя и сознавал, что ничего плохого та ему не сделала.
— Жирафа винторогая, — еле слышно сквозь зубы пробормотал он, искоса разглядывая заверченные улиткой косички на висках. Ну не нравилась ему Светочка-конфеточка, хоть убей. — Удочка наканифоленная, дудка.
Франика, к его же счастью, никто не слышал, подружки, встретившиеся через много лет, вообще ничего не слышали, болтали, перебивая друг друга, и, забыв обо всем, семенили под руку, спотыкаясь на каждом шагу, в сторону буфета. Дети посмотрели друг на друга, Светочка — с любопытством и дружелюбно, Франик — со злым коварством, и отправились следом за своими мамами, Франик — руки в задних карманах джинсов и не глядя по сторонам, так как сопровождавший объект был недостоин его внимания, Светочка — широким страусиным шагом, делая попытки поймать взгляд этого интересного мальчика, киноактера, и завязать с ним разговор. Им пришлось усесться рядом за столик и самим сделать заказ, на собственный детский вкус, так как дамы погрязли в воспоминаниях и сами оказались виноваты в том, что им пришлось запивать взбитые сливки и немыслимую гору мороженого с орешками четырехградусным лимонадом «Буратино».
— Что за гадость такая? — удивилась Наталия. — У меня — печень. — И рассеянно допила стакан до дна, продолжая рассказывать о своем струнном детище: — Ты понимаешь, Аврорка, так смешно: мы только на концертах «Амати и Гварнери», на афишах, а по документам проходим как «Веселые нотки». Нет, ты понимаешь, что за… что за фигня?!
— Графинюшка, ты все та же, — засмеялась Аврора, — словечки у тебя… как будто ты не утонченная интеллигентная девушка, музыкантша-виртуоз, а Вася-водопроводчик из анекдотов.
— Я не утонченная, это ты зря. Когда это я была утонченной? Я грубый ремесленник, тачаю из звуков… нечто. А еще я говорю «задница» и.
Светочка покраснела и перевела умоляющий взгляд на мать, а Франик фыркнул в сливки, повеселел и прислушался.
— Вот кто у меня по-настоящему утонченный, — кивнула Наталия на Светочку. — И откуда это в ней при такой мамаше? Наверное, от папочки. Вот уж у кого была тонкая нервная система. Он играл на валторне и все время переживал, по каждому поводу — мигрень. Картошки в доме нет — мигрень, раковина засорилась — мигрень, белье в прачечную снести — мигрень с осложнениями вплоть до поноса, выполнить супружеские обязанности, — понизила голос Наталия, — гран-мигрень, почти кома, ребенка из школы забрать — ну просто ой. Мы развелись, к счастью. Нет, мой Светик не такой, мой Светик — нежный цветочек, но добрый помощник, сама деликатность и очень, очень талантлива.
Светочка зарделась, а Франик, заметивший это боковым зрением, тихонько пробормотал: «Помидориха тощая». Светочка все же услышала, чего он, собственно, и добивался, покраснела еще больше, опустила повлажневшие глазки и прикрыла поползшие вниз уголки рта стаканом с желтой газировкой. Аврора, заподозрив, что Франик творит недостойное, в упор посмотрела на него и, понадеявшись, что тот примет во внимание намек, вновь обратилась к подруге:
— Натуля, я все равно не поняла, что там у вас такое сложное с названием ансамбля. Почему их все же два?
— Потому что эта детская музыкальная комиссия, заслуженные музыканты, так называемые, которые умеют только хором пукать, как я подозреваю, так вот это у., ладно, убоище… это убоище решило, что детский ансамбль и должен называться по-детски: «Веселые нотки», «Поющие струнки», «Сладкие пяточки», «Дружные ясельки». Не доходит до них, до убогих, впавших в детство маразматиков, что детишки у меня вполне музыкально взрослые. Они многое, многое умеют. Они уже профессионалы высокого класса, творцы. Видела, как мы держимся на сцене? Как у себя дома. Этакий домашний концерт в свое удовольствие. Домашний концерт для истинных ценителей. И репертуар у нас взрослый — Гайдн, Бах, Шёнберг, Мендельсон и Паганини. Мы сами переложили Брамса и Гершвина, вот какие мы смелые. Поэтому я обнаглела и заказала афиши с тем названием, которое нам всем понравилось. Кое-кто пошипел, но мы же победили в куче конкурсов! И называемся теперь как хотим. «Амати и Гварнери»! Это вам не какие-нибудь там «Удалые погремушки», «Счастливые свиристелки».
— Ты великий воитель, Наташка! Просто Цезарь и Александр Македонский в одном лице! — восхитилась Аврора.
— Да, я очень воинственная и независимая, — серьезно кивнула Наталия. — Но кто все-таки заказал эту жирную, приторную пакость? Я не помню, чтобы я. Аврорка?
— Что ты, что ты! Не я! Я полагаю, Франик постарался, известный сладкоежка. Франик?
— А что надо было? Сидеть и ждать? Есть же хочется после всего этого. Скрипучего.
Наталия искренне во весь голос расхохоталась, откинувшись на спинку стула:
— Ох, ох, у него оскомина, у бедного котеночка! Ох, ох, надо сладеньким заесть! Нет, что за прелесть юноша! С ним надо ухо востро. А то возьмет и под шумок. И сама не заметишь, что тебе скормили! А глазки невинные, как у воришки-карманника! Ох, уморил! И, главное, Светка моя ест, и хоть бы что! А она вообще ничего не ест никогда, святым духом питается, проблемы с аппетитом, а тут. Светка, и ты все это съела? Умница! Солнышко! Вот так Маугли! Талантище!
Франик сделал невинные глаза и сказал:
— Ну, я не знал, простите, что ее кормить нельзя. Значит, она сейчас спать будет. У нас на съемках удав был тощий-тощий, а как обожрется, так и спит сутками.
Аврора побледнела от гнева, а Наталия, казалось, наоборот, пришла в восторг от грубости Франика.
— Ну, артист! — воскликнула она. — Похоже, мы с тобой одного поля ягоды, а, Маугли? Обожрется! Восторг! Не реви, Светка! Бывает, настоящие мужчины за грубостью скрывают нежные чувства, свою безбрежную любовь. Кстати, они приходят в восторг, когда получают сдачи. Что-то там такое было у Шекспира, а закончилось все, понятное дело, свадьбой.
— Никакие это не нежные чувства, — бушевала Аврора чуть позже в номере гостиницы, наедине с Фраником. — Это обычное беспардонное хамство! Франц! Что тебе сделала эта девочка? Милейшее, тонкое существо! Воспитанная и от природы деликатная! Сокровище, а не ребенок. А ты… ты вел себя как чудовище, дикарь! И — подло!
— Да подлость-то в чем? — изумился Франик. — Я не виноват, что она — такая дылда, а нервная. Кто же знал?
— Она не дылда! Она нормального роста. В вашем возрасте девочки обгоняют мальчиков в развитии и в росте, а позднее — наоборот.
А то, что она очень тонко чувствует, — это ее дар, ее талант. И ты, да, ты не мог не понять этого с первого же взгляда. Ты всегда моментально оцениваешь людей, не хуже кошки. Поэтому не строй из себя святую невинность, Франц. Ты понял, что девочка собой представляет, и сознательно стал ее изводить! Зачем, объясни мне? Что за жестокость?
— Не знаю, — впервые задумался Франц, — ничего такого я не хотел. Просто она сама, как эта ее виолончель. Всего-то четыре струны, а дрожат, гудят, скрипят, как будто их там миллион. Рядом с ней стоять невозможно, только подпрыгивать или… или как-то это прекратить.
— И ты решил поработать смычком?! Мне за тебя стыдно, Франц. Манипулировать живыми людьми — недостойное занятие.
— А если это им же на пользу? Ты не видела, как она лопала! Аппетит у нее, как у лошади, на самом-то деле. Ну, в чем я виноват? Она сама… так устроена. И это она виновата в том, что ты меня сейчас ругаешь.
— Франц! Ты все понял. Хватит выкручиваться и турусы на колесах городить. Никто тебя не провоцировал на гадкие поступки, а если ты себе что-то там выдумал, то вполне мог и сдержаться как цивилизованный человек. А ты дал себе волю. Что за распущенность такая, не понимаю! Поэтому не может быть никаких оправданий. И достаточно, я устала.
— Ладно, мамочка, — вздохнул непонятый Франик, — я завтра извинюсь.
— Сделай одолжение.
На следующий день Франик извинился, и действительно, с таким видом, как будто сделал одолжение.
— Ничего, ничего, — сказала деликатная Светочка, бледная и прозрачная, словно медуза, — мне очень понравились взбитые сливки, — и не упомянула о том, как ее ночью тошнило, и какую она теперь испытывает слабость.
Франику в знак покаяния пришлось посыпать голову пеплом и отправиться на заключительный концерт «Амати и Гварнери», слушать Брамса и Дворжака. Он все же заставил себя слушать, так как знал, что и вправду был виноват, а его безобразные «извинительные» речи — он и сам понимал — только усугубляли обиду, но толком извиняться он пока не научился. Он слушал, слушал, внимал, воспринимал и невыносимо устал под конец концерта, потому что каждая клеточка его тела вибрировала в унисон с пронзительным, горьким счастьем мелодий. У него не осталось сил говорить, поздравлять, приветствовать и прощаться.