Да, теперь я уже разобрался во всем. Сейчас мне ясно: то, что я считал остроумным и достоверным умозаключением, строго говоря, было просто полюбившейся мне фантазией. Поэтому я уже не напишу рассказа о пациенте Икс. Ведь могло бы оказаться, а может быть, уже и оказалось, что этот человек всего лишь коммивояжер из Галля или заурядный американец, внушивший себе, что такой энергичный коммерсант, как он, не может ждать сутки, пока уляжется непогода. Какое убожество! Я могу сочинить что угодно, но с условием, что сам поверю в это. Если во мне подорвана вера в то, что так могло быть, мои вымыслы представляются мне жалким мальчишеским дилетантством.
Ну, вот и отбой, глупая, ретивая собачка! Зря ты принюхивалась к опавшей листве, притворяясь, что напала на след. Следа нет, или ты давно потеряла его на перепутьях возможностей. Ты еще делаешь вид, что идешь по следу, потому что собаки самолюбивы, еще фыркаешь около каждой мышиной норы и стараешься уверить меня, что ее-то мы и искали. Ну, оставь, оставь, это совсем не то. Ты смотришь на меня преданными глазами, словно говоря: „Разве я виновата. Ты хозяин, ты и приказывай, куда мне идти, покажи, что тебе надо“. И вот я должен сам искать дорогу, должен искать
XXII
Ну, хватит предисловий, теперь мы можем странствовать путями, на которых возникал наш рассказ. Мы знаем, что
Таковы исходные данные нашего повествования, остается определить его terminus ad quem[58]. Разумеется, это падение человека, не долетевшего до места назначения. Но тут возникает важный вопрос: летел он в какое-то новое место или возвращался домой? Нам известно одно: он страшно спешил и летел в бурю. Можно считать, что, когда человек едет в чужие края, в новую, незнакомую обстановку, он обычно колеблется, даже опасается, и это как-то сдерживает его. И наоборот, человек, возвращающийся домой, нетерпелив: для него важна только цель, а дорога, которая ведет к ней, досадная помеха. Я сказал бы, что наш человек очень спешил именно потому, что возвращался, и я принимаю эту правдоподобную гипотезу, как факт. Не говорю уже о том, что
XXIII
Итак, где-то на Кубе среди живых изгородей бугенвилей… За кем-то гонятся, хлопают револьверные выстрелы, и на дороге, похожей на Млечный Путь, остается лежать Неизвестный. Он ранен в шею, ранен широким ножом для сахарного тростника. Метрах в десяти лежит еще какой- то человек, руки и ноги у него широко раскинуты, как у марионетки. Он мертв.
Над раненым склонились трое мужчин и тихо чертыхаются. А он уже поднимается на ноги, бормоча: „Ч-чего вам надо? Н-не лезьте ко мне!“ Он трогает свою шею, удивленно кривит рот, заметив кровь, и переводит взгляд с окровавленной ладони на трех незнакомцев. Мать честная, да он же пьян в доску!
— И на кой черт ввязался этот осел! — сердится один из троих и чешет в затылке. — Que mierda![59] Отнесите его в дом, ребята.
Раненого хватают за руки и за ноги и, шаркая башмаками, волокут его по дороге, как мешок кукурузы, оставляя след на пыльной дороге. Пеоны, пыхтя, тащат этого бродягу по „Млечному Пути“: протрясись, протрясись, проклятый, так тебе и надо.
Его кладут за дверью, и какая-то старуха светит ему в лицо фонарем и поминает всех святых, а хозяин дома — воротила, судя по злой, багровой физиономии и свирепым бровям, — наклоняется и говорит:
— Что за свинью вы сюда принесли?
Тот, кто чесал затылок, подмигивает человеку с косматыми бровями.
— Чтобы он не удрал, ваша милость. Когда тот кабальеро вышел отсюда, мы услышали выстрелы и выбежали поглядеть, что случилось. Там лежал вот этот даго[60], в руке у него был револьвер. Неподалеку валялся тот бедняга. Мертвый, бог его прости!
Двое других слушали, разинув рты, и, видимо, хотели возразить. Хозяин вопросительно поднял брови.
— Вы уверены, что он мертв?
Долговязый пеон перекрестился.
— Загнулся, ваша милость! Не меньше трех пуль получил в затылок… А в руке у него был нож. Видно, защищался, когда напал этот бандит. Убийца хотел удрать, но тут мы его и схватили. Вы свидетели, ребята, а? Ну-ка, подайте голос!
Только теперь те двое смекнули, в чем дело, и их лица расплылись в широкой улыбке: да, да, ваша милость, бог свидетель, так все и было, святая правда. Он застрелил того кабальеро и хотел дать тягу. А в руке у него был пистолет…
— Надо вызвать полицию, пусть заберет его, — предложил долговязый и вопросительно посмотрел на хозяина.
Тот гладил свой сизый подбородок и хмуро размышлял.
— Нет, Педро (или Сальвадор, имя я не выбрал), лучше не надо. Если бы полиция искала его… другое дело. — Он пожал плечами. — А зря я его не выдам. Это было бы непорядочно. Заприте его где-нибудь в сарае и дайте ему спиртного.
Верзила развел руками.
— Ваша милость, он и так пьян в доску.
— Дайте ему выпить, — нетерпеливо повторил хозяин. — И пока что не болтайте о нем попусту, понятно?
— Понятно, ваша милость, желаем покойной ночи… Налейте ему, ребята, рому в глотку, пусть совсем обалдеет. Что делать такому бродяге около дома нашего хозяина, зачем ему совать нос в чужие дела? Он, правда, не похож на метиса, но все равно, один черт. Какой-нибудь голландец или бродяга-янки, судя по тому, как он опустился. Буль, буль, еще… влейте в него еще малость рому, пусть-ка хлебнет, выбьем из него последние остатки памяти!
Дело кончилось белой горячкой. Незнакомца трясло сильнее, чем в лихорадке. Старуха, что стояла над ним с фонарем, подает ему воду в простом глиняном кувшине и прикладывает компрессы ко лбу и щекам. Человек не приходит в сознание. (Мотив беспамятства вначале и в конце — круг замыкается.) Старуха полу индианка, родом откуда-то из Мексики, у нее сухое лошадиное лицо, грустные глаза мигают озабоченно и сочувственно.
— Бедняга, — шепчет она и обматывает ему голову влажными тряпками, потом садится на корточки и сидит, мигая — хлоп, хлоп, хлоп, кажется, что вода падает на кирпичный пол.
Тридцать шесть часов длится беспамятство или сон. Человек лежит без сознания, с мокрыми тряпками на голове и не приходит в себя. Иногда появляется верзила-пеон и пинает его ногой. Эй, вставай, собачья падаль!
— Надо бы, сударь, ночью вынести его и положить где-нибудь. Пусть, бог меня прости, черти его возьмут и уволокут в преисподнюю.
Хозяин качает головой. Как бы не так! Не черти его заберут, а полиция, и она будет ждать, пока он заговорит. Нет, нет, когда он придет в себя, я с ним сам потолкую. Там будет видно.
Наконец Неизвестный шевелит рукой, хочет провести ею по лбу. Голова у него окутана тряпками, но даже когда он снимает их, на лбу чувствуется что-то постороннее, странное, чего никак не стереть…
Человек садится и крепко трет себе лоб.
— Позовите хозяина. Хозяин хотел поговорить с ним.
Бровастый хозяин (судя по всему, важная шишка) испытующе смотрит на оборванца. „Нет, по-видимому, этот человек не испанец, — думает он, — испанец заботился бы об обуви. Испанец, будь он даже в лохмотьях, обувь начистит до блеска“.
— Como va?[61]
— Muchas gracias, señor.[62]
— Yanqui.[63]
— Yes, sir… No, sir.[64]
— Как ваше имя?
Человек трет себе лоб.
— Не знаю, сударь.
Кубинец сердито засопел.
— А как вы сюда попали?
— Не знаю, сударь. Я был пьян, да?
— У вас нашли револьвер, — атакует его хозяин.
Человек качает головой.
— Не знаю, ничего не знаю. Не могу вспомнить… —
Лицо у него скривилось от досады и от напряжения. Он встал и сделал несколько шагов. — Нет… я не пьян. Вот только голова… словно стянута обручем. — Он пошарил по карманам. Кубинец подал ему сигарету. Бродяга кивнул: „gracias“, словно это само собой разумеется. Не-ет, он не какой-нибудь забулдыга из порта. Как хотите, в нем виден джентльмен. Взять хотя бы руки: грязные, просто срам, но как он держит сигарету! Короче — кабальеро.
Кубинец насупился. С бродягой было бы проще. Если дело дойдет до суда, какой судья поверит нищему?