Мистер Кеттельринг слушает, прищурясь, с легкой рассеянной улыбкой, словно пустота в его душе заполняется картинами давнего рыцарского прошлого.
XXVI
Но в общем ясно, что с Кеттельрингом не очень-то разговоришься. Казалось, он сторонится людей, словно опасаясь, что кто-нибудь узнает его и хлопнет по плечу: „Как поживаете, мистер Имярек“. Когда Кеттельрингу хотелось выпить, он напивался крепко, но, конечно, в одиночку: шел в дансинг, куда ходят и colorados[70], сидел там, уставясь в заплеванный, усеянный окурками и фруктовыми косточками пол, и говорил сам с собой на первом попавшемся языке. Иной раз он произносил фразу, смысл которой потом сам долго старался угадать, словно сидел над обломком, выкинутым водами Леты. Но обычно он бывал слишком пьян, чтобы из глубин его подсознания всплыл образ, соответствующий этой фразе; он никогда не додумывался до смысла своих загадочных слов и только сонно покачивал головой, бормоча что-то, непонятное ему самому. Грохочут негритянские барабаны и тамтамы, звенят бубенчики и гитары, звучит неистовая, нервная, суетливая музыка, и под эту свистопляску звуков взвизгивает нагая танцовщица, хлопая себя по лоснящимся бокам; пищит тромбон и нежно поет скрипка… Ах, погладить бы гладкую спину и плечи, гибкую мягкую спину, в которую хочется вцепиться ногтями… Мистер Кеттельринг до боли стискивает кулаки и качает головой, но не поспевает за ритмом музыки. Куда там! Еще, пожалуй, оторвется голова и закатится куда-нибудь в угол. И зачем эти музыканты так подпрыгивают… Постойте, постойте, я еще не так пьян, чтобы у меня рябило в глазах… Погодите-ка, я зажмурюсь, а когда открою глаза, извольте сидеть смирно, говорю вам, но не переставайте играть.
Мистер Кеттельринг открывает глаза. Чернокожие оркестранты приплясывают и сверкают глазами, музыкант с визжащим тромбоном встает, точно выплывая из тьмы, а на кусочке пола вертится коричневая женщина в ярком платье; оливковый кубинец обвил красным платком ее бедра и тянет мулатку к себе, они прижимаются друг к другу животами, дергаются в яростном, конвульсивном ритме. Кубинец, разинув рот, и мулатка, вытаращив глаза, пританцовывают на месте, сопят и скалят зубы, словно хотят искусать друг друга. Вот другая и третья пара, их полно тут, они кружатся среди столиков, покачиваются, орут и смеются, наскакивают друг на друга, блестя потом и помадой. И надо всем этим, словно торжествуя, сладострастно верещит тромбон.
Взгляните на мистера Кеттельринга, он тоже барабанит по столу и покачивает головой. Боже, что это ему напоминает? Что? Когда-то я уже был точно так же пьян, именно так, да, да… Но чем же это тогда кончилось?.. Кеттельринг тщетно ловит какое-то ускользающее воспоминание. Мулатка сверкает глазами и улыбкой, в зубах у нее цветок, она покачивает бедрами… Да, да, я мог бы пойти с тобой, но, понимаешь, девушка, я все стараюсь припомнить…
Незнакомый юнец наклоняется к Кеттельрингу и в чем-то его убеждает. Кеттельринг таращит глаза. Que vuole?[71] Тонкошеий юнец ухмыляется и доверительно шепчет ему на ухо:
— Могу отвести вас к красивой девушке, сэр. Цветная красотка…
Он прищелкивает языком.
На Кеттельринга вдруг что-то нашло: он вскакивает и бьет юнца по лицу, тот, пошатнувшись, падает на пол среди танцующих. А Кеттельринг ревет и колотит себя кулаком по лбу: вот, вот сейчас я вспомню!..
Нет, ничего не вспомнил…
Потом началась страшная драка, а затем последовала еще более страшная пьянка в компании каких-то американцев, которые выбросили за дверь всех гостей, девушек и музыкантов, оккупировали кабачок и объявили, что кубинцы — черномазые подонки, а себя увенчали бумажными розами, которыми в этом краю цветов был разукрашен для пущего великолепия низкопробный дансинг.
В результате начались антиамериканские демонстрации кубинских националистов. Не обошлось и без местных студентов, которые, размахивая сине-белыми флажками[72], горячо поносили Соединенные Штаты. Ну и, конечно, властям пришлось расследовать эту историю. Старый камагуэно сердито ворчал, окутавшись клубами табачного дыма. Он признавал, что молодежь, подразумевая мистера Кеттельринга и горячие студенческие головы, да еще в таком климате, вправе встряхнуться. К тому же он ненавидел американцев и был глубоко убежден, что Куба должна принадлежать кубинцам. Как коммерсант он был за порядок, а как камагуэно — за расправу с чужестранцами. Ему не хотелось потерять este hombre, а главное, он боялся, что при официальном расследовании может быть проверена личность Кеттельринга. Как бы полиция не заинтересовалась снова мертвецом с тремя пулями в черепе, смерть которого была приписана неизвестным rowdies[73] с Севера. (Чистокровные кубинцы, как известно, решают свои споры ножом, это, однако, не относится к пеонам, у которых есть опыт штата Нью-Мексико.) Ау, hijos de vacas, cobardes, cojones![74] Разве в старые времена на Кубе творилось что-нибудь подобное? Тогда каждый кубинец сам, без помощи властей, оберегал свою честь; не было ни ссор, ни драк, потому что никто не хотел получить нож в бок. А какое правосудие было тогда на Кубе! Органы юстиции занимались, как им и подобает, имущественными правами граждан, контрактами на сдачу внаем и завещаниями, а не драками перепившихся пьянчуг.
Старый сеньор в глубоком возмущении хмурил мохнатые брови и сплевывал бурую слюну, а мистер Кеттельринг, опухший, взъерошенный, стучал на машинке.
— Этот голландец с Гаити опять просит увеличить ему кредит на постройку сахарного завода. — Кеттельринг поднял налитые кровью глаза. — Прошлый раз он писал, что уже заканчивает сборку прессов, а сейчас сообщает, что здание еще не подведено под крышу.
Кубинец вцепился зубами в сигару. Как будто сейчас нет других забот!
— Надо бы поглядеть, что у него там на стройка… — проворчал Кеттельринг и снова застучал на машинке.
Старый кубинец хихикнул.
— Это мысль, Кеттельринг! А не съездить ли вам туда?
Este hombre пожал плечами — ему, видимо, было совершенно безразлично, но хозяин окутался клубами дыма и, похохатывая, размышлял: — Отлично, сеньор, вы поедете на Гаити. Тем временем здесь страсти поостынут. Мои дела там, на юге, требуют глаза. Во-первых, агентство в Порт-о-Пренсе, потом предприятия в Гонаиве и в Самане. Да вы и сами знаете.
Старый камагуэно забавлялся в душе. „Хотел бы я знать, — думал он, — что este hombre будет делать на Гаити. Это тебе не Куба, милый. Вернее всего, обопьется ромом, если только негритянки не оберут его до нитки. Там люди обалдевают настолько, что даже не крадут. А ведь мне там нужен оборотистый человек, там можно сколотить хорошие деньги“.
Кубинец стал серьезнее.
Гаити это не Куба. Гаити еще не разграбили американцы. Но тамошних условий не выдерживает никто. Да, да, никто, только негры. И все-таки на Гаити можно продавать и покупать. А у este hombre не слишком много совести; он, пожалуй, выдержит. У кого нет совести, тот вынослив…
— Я поеду, пожалуй, — рассеянно процедил Кеттельринг.
Камагуэно оживился. Макая в соль какую-то грушу, он стал с полным ртом объяснять, что интересует его на Гаити.
— Пейте, Кеттельринг, ваше здоровье! И берегитесь женщин, приятель, они просто с ума сходят по блондинам. Мне нужны участки под сахарные плантации. Делаю ставку на сахар, Кеттельринг. Еще десять лет я буду ставить на тростниковый сахар. Salud de usted.[75] И остерегайтесь колдунов, эти скоты даже не христиане… Да, вот что еще: нам понадобятся складские помещения в Гонаиве. Надеюсь на вас, как на родного сына, Кеттельринг, и заклинаю — берегитесь obeahos, этих колдунов. Это самое главное. Да еще вовремя дать взятку властям… — Старый кубинец посасывал сигару, словно извлекая из нее свою грязную мудрость. — Негритянки лучше мулаток, дружище. Негритянка просто животное, а мулатка это дьявол. Да, дьявол, говорю вам. И хорошенько прощупайте там наше агентство в Порт-о-Пренсе, Кеттельринг. Не забудьте захватить мазь от насекомых и пишите мне, что и как и каковы там бабы…
XXVII
Разумеется, я побывал в оранжереях ботанического сада, чтобы получить представление о тропической растительности. Сейчас я мог бы подробно описать кротоны с полосатыми красно-желтыми листьями, такими великолепными, что невольно думаешь: „Наверное, они ядовиты“; красные, как сурик, акалифы, бархатные побеги антурий, склонившиеся над темными заводями, где стоит сладковатый, гнилостный запах, заросли черного перца и твердые розетки бромелий, из которых лезут непостижимо розовые или невероятно синие колосья-цветы; панданусы, стоящие на кончиках собственных корней, зубчатые, как пилки. Не говорю уже о пальмах; нормальный человек, если он не ходит, задрав голову кверху, как Гулливер, вернувшийся из страны великанов, не в состоянии разобраться в них. Но спросите меня, как я представляю себе тропический пейзаж, и я позабуду все эти описания и разражусь тирадой в стиле Рембо, довольно невнятной с географической точки зрения.
„Знайте же, что я попал в какие-то невероятные Флориды, где среди цветов вы можете увидеть глаза барса, где живут люди всех оттенков кожи. Я видел болота, где с кривых зловонных деревьев сползают гигантские змеи, мучимые паразитами… Я хотел бы показать детям эти золотые края…“
Да, я описал бы их в таком духе. Эти болотистые джунгли надо было бы прорубить секирой, добела раскаленным солнцем, выжечь в них сорняки и затоптать босой ногой искры. Насадить там бататы или кофейные деревья, поставить соломенные хижины и только тогда показывать детям этот золотой край.
Тут, среди благоуханных цветов, чудовищных змей и сверкающих синевой бабочек орудуют торговые агенты всех оттенков кожи, царит коммерческая конъюнктура и кредит, решаются проблемы экспорта и рабочей силы, заключаются международные конвенции о производстве сельскохозяйственных культур. Как ублюдочна вся эта пышная безудержная жизнь, какие здесь дикие джунгли! Знайте, я не стремлюсь найти в тропиках райский сад и почивать там под сенью пальм, на лоне благодатной природы, осыпаемый пурпуровыми цветами, одурманенный ароматом асминов. К сожалению, — да, к сожалению! — мое представление о тропиках не настолько примитивно. Но мне хотелось бы понять, какое чертовски острое варево получается там из жаркого солнца, диких племен и коммерции, первобытных инстинктов и современной цивилизации. Варево, которое сам черт не захочет мешать поварешкой! Интересно знать, что более дико — Зеленый Питон, которому поклоняются негры, или Экономические Законы, которым поклоняемся мы. Я знаю только одно: и то и другое — дебри куда более фантастические, чем первобытные заросли хвощей, где допотопные ящеры откладывали яйца. Неизвестно, например, будет ли черная курица, что копается сейчас под кустиком сладкого картофеля, продана на рынке или же ей откусят голову, чтобы умилостивить этой жертвой разгневанного Зеленого Питона. Хотел бы я видеть и того Зеленого Питона, что, изогнувшись в кресле, осклабясь, беседует по телефону и устраивает свои торговые операции. „Что? Падение курсов на амстердамской бирже? Well, ликвидируем плантации на Подветренных островах“. Зеленый Питон сердится, бьет хвостом по берегам морей…
Заглянул я и в статистические справочники — понюхать, из чего же состоит тропическое варево? Если говорить об Антильских островах, то тут налицо всевозможные этнические комбинации; на Кубе одна треть населения colorados и две трети — белых, что нарушает классическую колониальную пропорцию — двое цветных на одного белого, а в республике Гаити вымирающая горстка белых затерялась среди неистово горланящих негров. Добавьте сюда в виде приправы ростовщиков из Сирии, китайских кули и рабочих, привезенных из Индии, с Явы или с тихоокеанских островов. Какая блестящая идея — ввозить рабочую силу. Импортированный кули покорнее туземных рабочих. Погодите. Зеленый Питон колонизирует еще и Европу и начнет перебрасывать рабочих из страны в страну; тогда они присмиреют и не будут требовать ничего, кроме работы и женщин.
Горячее колониальное варево основательно сдобрено „солью земли“. Каждая колониальная держава посылает сюда лучшие образчики своей породы, дабы они с честью выполняли миссию белой расы. Идите в мир и учите народы, что такое Государство и Торговля. Где ступит ваша нога, там создавайте колониальную администрацию и торговые конторы. Покажите этим жалким дикарям благодеяния цивилизации в лице раздраженных, злых, болезненных людей, которые чувствуют себя здесь изгоями и считают часы и деньги в ожидании дня, когда они смогут вернуться к своим тетенькам и кузенам. Немалых усилий стоит внушить им, что на их плечах покоится Престиж государства или Процветание, чтобы они не спились с тоски или от лени и продержались еще некоторое время, заполняя его препирательствами об авторитете, сплетнями и сменой взмокших сорочек. Камагуэно, тот хоть не станет выдумывать, что он движим высшими интересами; он честный пират, и нам приятно провести время в его обществе.
Итак, все изрядно перемешалось в нашем горячем котелке: тут и британские, и американские, и французские, и голландские губернаторы, лейтенанты, торговые агенты и кладовщики; красавицы креолки и старожилы, — нечто вроде колониальной аристократии. Отсюда можно резво сбежать вниз по социальной лестнице, встречая разнообразнейшие лица от желтоватых и светло-кофейных вплоть до мертвенно белых, как у прокаженных… В нашем гардеробе окажутся сомбреро кубинцев, оранжевая обувь мулатов, блестящая нагота йорубов и разноцветные полосатые тюрбаны девушек с Гваделупы. Все это свезено, сметено, переброшено сюда со всех концов света. Замечательный хлам; пожалуйста, ройтесь в нем! Испанские, африканские, английские, французские традиции во всей своей старомодной исключительности или уродливой деградации. И только колибри, лягушки, джунгли и табак (да еще сорняки и болезни) здесь исконные. Остальное — буйная поросль на свалке, которую создала Торговля.
Так вот они, острова моих грез! Вот какими они мне представляются. Как видите, я не ловец пестрых бабочек, я не прикидываюсь мечтателем, жаждущим убежать в царство девственной природы и там, нагим и увенчанным цветами, восславлять солнце. Ничего подобного! И если я называю это бегством, то это бегство в самую гущу событий, где сталкиваются все противоречия, где сплетаются столетия в противоестественной смеси культур. Здесь еще бушуют оргии и насилие, здесь хватаются за прибыль конвульсивно и жадно, словно распутничая. Ну что ж, пусть так человечество проявляет поразительный размах человеческих… и нечеловеческих возможностей.
XXVIII
Сахарный завод на Гаити, по моим представлениям, расположен неподалеку от негритянского селения, обозначенного на картах, скажем, как Ле-де-Мари. Там торчат несколько недостроенных стен, никакого оборудования нет и в помине. Триста акров желтой, растрескавшейся земли, поросшей джунглями и сахарным тростником четвертого ратуна, то есть уже пятилетним, без сока и сахара. Голландец заблаговременно и предусмотрительно улизнул, и Кеттельринг поселился в его хижине, но предварительно велел выловить там всех стоножек. В общем, он был доволен: за спиной — джунгли, заросли каштанов, каклина и чертова дерева; поют кескиди, а вечером… вечером из кустов вылетают светлячки, и летучие мыши зигзагами носятся над шуршащим тростником. Из деревни слышен грохот барабана — это негры танцуют, празднуя приезд нового хозяина. Мистер Кеттельринг вздыхает с облегчением: здесь и в самом деле не нужна фамилия, а что касается памяти — то на что она? Кеттельринг хмурится от жары или сонливости, ему лень странствовать во времени по тропинкам воспоминаний. Он здесь, и этого довольно. Бесконечно тянется устойчивое, монотонное время.
Надо бы написать хозяину о положении дел, но Кеттельрингу лень. Хижина заросла буйным вьюнком, касавой и бананами мафафо; мохнатая гусеница ползет по стеблю, муравей бегает вверх и вниз по огромному листу, словно выполняет какое-то задание. С минуту Кеттельринг развлекается, созерцая ящериц, шмыгающих по недостроенной стене. Одна вдруг остановилась и сидит, не шелохнется, словно пришпиленная. Эх, нет под рукой камня — швырнуть бы в нее, она бы промелькнула, как молния. Ну, погоди ты у меня! Кеттельринг манит пальцем негра, который прячется там, за стеной. Это деревенский староста, поставщик рабочих рук, надсмотрщик, в общем, местная „шишка“.