Ох и комары! Ласточки чуть не чиркают крыльями по земле. Штепан широко зевает — едва челюсть не вывихнул. Интересно, что там поделывают старики в избе? Не откусили друг другу носы?
Штепан с досады и от скуки вытаскивает из косяка шило и с силой вгоняет его в дверь.
— А ну, вытащи! — предлагает он Дьюле. — Не осилишь!
Дьюла осиливает.
Некоторое время они забавляются шилом, загоняя его в дверь, так что щепки летят.
— Эй! — говорит наконец Дьюла. — Пойду к девкам, что с тобой зря время терять.
Темнеет, небо над равниной затягивается синим туманом. «Зайти, что ли, в избу? — думает Штепан. — Нет, назло не пойду! „Убирайся, — крикнет старый, — не лезь в разговор“. А кому, спрашивается, „американец“ сватает дочь? Ему или мне? Разве не могу я сам за себя постоять? А он — „убирайся, проваливай“. Нечего командовать, — злится Штепан, — я уже не ваш теперь».
Разомлевший от водки, Гордубал наконец выходит из избы. Видно, старики договорились. Старый Манья провожает гостя, похлопывая его по спине. Штепан уже стоит у лошадей, держит уздечку, как заправский конюх. Гордубал, заметив это, с одобрением кивает головой.
— Так, значит, в воскресенье, в городе! — кричит старый Манья, и телега срывается с места. — Счастливый путь!
Штепан косится на хозяина и упрямо молчит. Небось сам расскажет.
— Вон наша река, — показывает Штепан кнутом.
— М-м.
— А вон там воз с камышом — это наш Михаль едет. У нас камыш на подстилку идет, стелем заместо соломы.
— Так. — И Гордубал больше ни слова.
Штепан правит, старается, из кожи лезет вон, а хозяин только головой покачивает. Не выдержал наконец Манья.
— Так что же, хозяин, сколько вы им дали?
Гордубал поднимает брови.
— Что?
— На чем сошлись, хозяин?
Гордубал медлит. И нехотя отвечает:
— По пять тысяч каждому.
Молча обдумывает новость Штепан, а потом цедит сквозь зубы:
— Опутали вас, хозяин. Хватило бы и по три.
— М-м, — ворчит Гордубал, — отец твой что пень дубовый.
«Эх ты, — думает Штепан, — добро даешь другим, а со мной говоришь так, словно получаю только я».
— И тебе тоже пять тысяч, — добавляет Гордубал, — на обзаведение.
«Ладно! — думает Штепан. — Однако ж теперь я ему вроде сына. Как же будет с жалованьем? Теперь мне платить нельзя, как батраку. Отдал бы мне хоть того жеребенка. Продай, мол, а деньги себе возьми, Штепан, ты теперь у нас свой».
— Правь как следует! — распоряжается Гордубал.
— Слушаюсь, хозяин.
XVIII
И вот все уже едут из города. Дело сделано, договор у адвоката составлен исправный, обошелся в двести крон. И то запишите, господин адвокат, и этого не забудьте. Мужик в денежных делах осторожен, его, братцы, не проведешь. Да вот еще что! Пишите: половину хозяйства в Рыбарах считать за Гафией. Хорошо, соглашается адвокат, внесу вам и такую кла-у-зу-лу. Вот, братцы, и клаузула тут есть. А потом все подписались. Юрай Гордубал — поставил три креста во имя отца и сына и святого духа; старый Манья три креста, а Михаль Манья, с букетиком на шляпе, важно надувает щеки и подписывается полным именем. С ними и Мария, по мужу Яношова, — у нее на голове шелковый платок, и Штепан, праздничный с головы до пят… Больше никто не будет подписываться? Нет, нет: Дьюла остался с лошадьми, да и годами еще не вышел. Ну, так, готово, господа, желаю вам всяческих благ. Две сотни обошлось, зато исправная работа, и кла-у-зула там есть.
А потом все вместе в трактир, спрыснуть сделку. Теперь уж хочешь не хочешь, Юрай Гордубал, а надо быть на «ты» со старым Маньей. Они даже поссорились маленько, как полагается родственникам.
— Езжай, Штепан!
Штепан и рад бы вести себя с Гордубалом по-сыновьему, да какой с ним разговор? Сидит Гордубал в телеге, держится руками за край, глаза запрятал под самые брови, почти не отзывается. «Эх, диковинное какое обручение, — думает Штепан. — Батрак хозяину не ровня… Н-но!»
Вот и въехали в Кривую резвой рысью, простучали подковы. Юрай Гордубал исподлобья глянул кругом и вдруг взмахнул рукой, щелкнул пальцами, поет, гикает, точно на масленице.
«Пьяный, должно быть, — думают люди, оборачиваясь на него. — С чего это так разошелся „американец“ Гордубал?»
На площади толпятся девушки и парни, приходится ехать шагом. Юрай поднимается, обнимает Штепана за плечи и кричит на всю улицу:
— Зятя везу, во! Эх! Ого-го!
Штепан пытается стряхнуть его руку и шипит:
— Тише, хозяин!
Но Гордубал с силой сжимает его плечо, так что Манья чуть не кряхтит от боли.
— Слышите! — бушует Юрай. — Зятя везу! Гафии обручение празднуем!
Штепан хлещет копей кнутом, хмурится, в кровь кусает губы.
— Опомнитесь, хозяин! Ишь как перехватили!
Телега с грохотом заворачивает во двор Гордубала.
Юрай отпускает Штепана и сразу делается тихим и серьезным.
— Прогуляй коней, — распоряжается он сухо. — Видишь, все в мыле.
XIX
Растерялась Полана, не знает, что и думать о Юрае. Гордубал потащил Штепана в трактир: он, мол, не батрак уже, а почитай что сын. Не прячется больше Гордубал за амбаром, а ходит гоголем по деревне, останавливается и судачит с бабами. Вот, мол, Гафию просватал, правда, мала еще, да привыкла к Штепану, пока отца не было дома. А Штепан, соседушка, на нее прямо молится, как на икону. Радость — такие дети. Штепана Гордубал превозносит до небес — работящий какой, славный будет хозяин, отец ему в наследство усадьбу в Рыбарах оставит. По всей деревне мелет языком Гордубал, а дома молчит как убитый. То да это сделай, Штепан, — и баста.
Шатается по деревне Юрай и посматривает, с кем бы еще постоять, поболтать. Даже Гейзе Феделешу махнул рукой, только от Герича отвернулся. А тот уж было руку протянул. Нет! Пока жив, не знаюсь с тобой; не о чем нам разговаривать. Знать не знаю и знать не хочу, что у тебя на уме.
Бабы смеются: диковинное обручение! Жених насупился, как бирюк, молчит, на всех дуется. Невеста на речке играет с подружками, юбчонку засучила по пояс, понятия нет еще, что такое стыд. А Гордубал размахивает руками на площади, хвалится будущим зятем. Полана — хоть и чудная баба, да тоже хмурится, видит, что вся затея — людям на смех, а сама дома сидит, носа не высунет. Так-то, соседушки, уж и не говорите, что у Гордубалов все ладно.
Разве не видит Гордубал, что Штепан сердится. Может, и видит, но сторонится Штепана. Бросит через плечо, что да где сделать, и идет куда-то по своим делам. А Штепан провожает его таким взглядом, словно готов вцепиться ему в глотку.
Наконец не выдержал Штепан: стал посреди двора, поджидает хозяина, зубы стиснул, так что желваки заходили на скулах. Гордубал проходит по двору.
— Пора ехать, Штепан.
И идет дальше.
Манья загораживает ему дорогу.
— Мне с вами потолковать надо, хозяин.
— Ну, чего еще? — уклоняется Гордубал, — Занялся бы лучше делом.
Штепан даже посерел от ярости. Странно, ведь он всегда был смуглый.
— Что это вы болтаете про меня и Гафию? — выпалил он.
Гордубал поднимает брови.
— Что болтаю? Что просватал дочку за батрака.
Манью коробит от злости.
— А почему? А зачем вы… Люди меня на смех поднимают: «Скоро ли, мол, крестины, Штепан?», «Беги, Штепан, к своей невесте, ее гусак обидел».
Гордубал гладит затылок.
— Не слушай их, пусть потешаются. Надоест.
— Мне, мне это надоело, хозяин! — цедит сквозь зубы Манья. — Не хочу быть посмешищем!
Гордубал тяжело вздыхает.
— И я тоже не хочу, потому и обручил вас. Ну, чего еще?
— Не хочу, — скрипит зубами Манья. — Не буду я тут торчать женихом сопливой девчонки всей деревне на смех.
Гордубал — руки еще на затылке — мерит его глазами.
— Погоди — как ты сказал? Не будешь?
Манья дрожит от бешенства, вот-вот заплачет.
— Не буду, не хочу! Что хотите делайте, а я…
— Не будешь?
— Не буду.
Гордубал засопел.
— Подожди здесь.
Манья стоит, захлебываясь от ярости, — ему стыдно быть посмешищем всей деревни. Лучше уж убраться отсюда, чем…
Гордубал выходит из хлева и рвет какую-то бумагу. Рвет на мелкие клочки и бросает их в лицо Манье.
— Вот. Больше ты не жених. Передай отцу, что я порвал договор. — Рука в белом рукаве быстро взлетает и указывает на ворота. — Проваливай!
Манья быстро дышит, глаза его суживаются, как нож.
— Не уйду, хозяин.
— Уйдешь! А вздумаешь вернуться, у меня ружье есть.
Штепан багровеет.
— А если не уйду, тогда что?
Гордубал грудью надвигается на него. Манья отступает.
— Полегче! — шипит он.
— Не уйдешь?
— Пока не прикажет хозяйка, не уйду.
Застонав, Гордубал внезапно бьет Манью коленом в живот. Манья корчится от боли, но тут огромная ручища хватает его за шиворот, другая за штаны, поднимает на воздух, и Штепан летит через забор в крапиву.
— Так. — Гордубал переводит дух. — Не захотел в ворота, полетел через забор. — И он тащится обратно, поглаживая темя. Странно: как-то горячо в затылке…
За соседским забором слышно хихиканье.
XX
Полана, конечно, заперлась в каморе и притихла, точно ее и в живых нет.
Рано утром Гордубал запрягает в телегу жеребца-трехлетку и смирного мерина. Неравная пара! Мерин уныло мотает головой, жеребец держит голову кверху. Ну и парочка!
— Скажи матери, Гафия, что я еду в город. К вечеру, бог даст, вернусь.
Пусть коровы мычат от голода, пусть лошади бьют копытами, пусть визжат свиньи и поросята. Может, перестанет Полана упрямиться, не выдержит ее крестьянская душа, выйдет Полана и займется скотиной. Да и можно ли сердиться, когда рядом божья тварь?
Мерин помахивает головой, жеребец держит ее высоко. Вот и Штепан тоже высоко держит голову. Жеребца-трехлетку он запрягал вместе с кобылкой — они, мол, хорошо идут в паре. Эй ты, деревенщина, чего кусаешь мерина… Полана, наверно, выйдет из клети, пока меня нет, накормит скотину и птицу, порадуется на них. Вот видишь, и не спеша можно доехать до города.
Перво-наперво к адвокату.
Так и так, сударь, хочу, чтоб записали вы мою последнюю волю. Никто не ведает, когда придет смертный час. Вот какая воля моя: женат я, жену Поланой звать. Надо, чтобы она наследовала после мужа.
— А что вы завещаете ей, господин Гордубал? Усадьбу, деньги или ценные бумаги?
Гордубал косится с недоверием: «Зачем тебе знать?»
Напиши: все, что имею.
— А! Ну, тогда запишем: все имущество движимое и недвижимое…
Гордубал кивает.
— Так, так, сударь, хорошо сказано. Пишите: «За любовь ее и верность супружескую завещаю все движимое и недвижимое имущество».
Вот и подписано — во имя отца и сына и святого духа. Гордубал медлит.
— А что, сударь, нельзя ли поехать в Америку снова?
— Куда там, господин Гордубал, в Америке своих рабочих избыток, никого теперь не пускают к себе американцы.
— Гм! Так. А нет ли какой-нибудь фэктори в городе?
— А, фабрика! Есть фабрики, да стоят, не работают; трудные настали времена, господин Гордубал. — Адвокат вздыхает, точно и ему приходится нести бремя трудных времен.
Гордубал кивает головой. Что поделаешь, люди уже не нужны. Никому не нужен такой Гордубал. А жалко, зря пропадают умелые руки. А вот кони нужны, конь, что высоко держит голову.
…Юрай Гордубал ищет командира эскадрона. Вон там, говорят ему, в казармах.
— Что, дядя, сына пришел навестить?
— Нет, не сына, хочу жеребчика продать, господин драгун.
— Здесь лошадей не покупают, — объясняет солдат, а руки уже сами тянутся к жеребцу, ощупывают ноги и шею. — Серна, а не конь, хозяин.
Тут подошел кто-то из офицеров:
— Коня продать? Трудное дело, хозяин. — И качает головой. — Сейчас мы не берем лошадей. Говорите, ваш конь призывался еще летом? Хороший конь. А объезжен ли? Что? Не объезжен? И под седлом он еще не ходил? Ах вот как, ваш работник ездил на нем без упряжки.
Вокруг уже собралось несколько офицеров.
— Что, дядюшка, можно ли попробовать жеребца?
— Отчего же нет? — отзывается Гордубал. — Только конь-то норовистый, сударь.
— А хоть бы и норовистый! Дайте-ка, ребята, узду и седло. Поглядим, сбросит ли он Тоника.
Не успел Гордубал и глазом моргнуть, как один из офицеров был уже на коне. Жеребец подпрыгнул, взвился на дыбы и сбросил седока. Тот ловко упал на спину и смеется:
— А ну-ка, ребята, ловите коня!
Толстый командир хохочет так, что даже живот у него колышется.
— Ну, хозяин, конь у вас знаменитый! Вы пока подержите его дома, а мы подадим рапорт, чтобы разрешение дали на покупку.
Гордубал, нахмурясь, запрягает коня.
— Что поделаешь, сударь, продам его цыгану или живодеру.
Командир чешет затылок.
— Слушайте, жалко ведь жеребца… Вы что, непременно хотите его с рук сбыть?
— Да, — бормочет Гордубал, — не ко двору он мне.
— Ну, оставляйте, — решает командир, — а мы вам расписку дадим, что конь у нас, а потом напишем, сколько вам за него причитается. Идет?
— Идет, чего ж тут, — соглашается Юрай. — Коняга хороший, сударь, голову высоко держит. За него восемь тысяч давали…
— Тогда забирайте его обратно, — быстро вставляет командир.
— Можно и за пять продать, — уступает Гордубал.
Какой-то толстый военный около командира слегка кивает головой.
— Пять тысяч — это другое дело, — соглашается командир. — Стало быть, мы вам напишем, А раздумаете продавать, возьмете коня назад. Идет? Получайте расписку.
Гордубал едет домой. На груди у него расписка с печатью и мешочек с долларами. Мерин бежит рысью, поматывая головой. А жеребчика уже нет. Точно во второй раз ушел Штепан. И кобылу бы лучше продать вместе с жеребенком. Но-о-о, меринок! Чуть вожжами тебя тронешь, ты и бежишь. Как это так — не разговаривать с лошадьми? Заговоришь с ним — конь повернет голову и махнет хвостом. Видно, что понимает. И головой покачивает — значит, думает. Далеко еще ехать, милый, да ведь в гору приятно бежать. Ну-ну, не бойся, это только ручеек пересек нам дорогу. Оставь овода, я его сам прогоню. Гей! И Юрай начинает протяжно, тихо петь.
Мерин косится большим глазом на хозяина: ты чего расшумелся? А Гордубал покачивает головой и поет:
Эх, Полана, злодейка Полана!
Сохрани тебя господь…
XXI
Потерял Гордубал покой. Ранним утром уходит со двора. Бросает хозяйство на волю божью и болтается неведомо где. Даже в Тибаве был.
— А что, Гелетей, не нужен тебе работник к скотине или в поле?
— Зачем мне работник, Гордубал, у меня два сына. А для кого ты, братец, ищешь места?
Потом в Татинском лесничестве.
— Нет ли работы? Лес рубить?
— Нету, братец, тысячи метров дров гниют в лесу,
— Ну, с богом. А что, не строится ли где железная дорога или шоссе? Не рвут ли динамитом скалы?
— Куда там, дяденька, куда там! Все нас забыли, да и для кого строить?
Что поделаешь, сяду где-нибудь, подожду, пока стемнеет. Издалека слышен звон — идет стадо, пастух щелкает бичом, точно стреляет, и где-то тявкает овчарка. В полях поют. Что делать? Юрай сидит и слушает, как гудят мухи. Закрыв глаза, он может прислушиваться часами. Ведь никогда не бывает полной тишины, все время слышна жизнь: то жук загудит, то заверещит белка. И отовсюду поднимается к небесам мирный звон колокольцев — то пасутся стада.
К вечеру Гордубал крадучись пробирается домой. Гафия принесет поесть, — ах, какая это еда? Пес, и тот жрать не станет. А впрочем, все равно. Кусок не идет в горло. Да и недосуг Полане готовить ужин.
Ночь. Вся деревня спит, а Гордубал ходит с фонарем, делает что может: убирает хлев, выгребает навоз, носит воду. Тихо, чтобы никого не разбудить, делает Юрай всю мужскую работу.