Поедая скрывающиеся среди мореных овощей свинину и курицу, обильно смазывая все это сой-соусом, сопровождая рисом и опять и опять белым вином и пивом – в случае Тьерри, – мы наконец поглотили все изделия китайской кухни и отвалились от стола, переваривая. И тут, под звуки музыки румына, девушки предложили мне пойти к соотечественнику Алексу, с которым, каждая по отдельности и обе вместе, они дружат. Ничего удивительного в дружбе двух русских девушек с русским художником не было. Я даже не сомневался, что каждая по отдельности или обе вместе подружки Леля и Элиз выспались с художником, если это вообще возможно. Однако я их не осуждал, я давно понял, что женщины принадлежат всем мужчинам, миру, и было бы неразумно и эгоистично стараться сохранить их только для себя.
Я подумал: «Если это вообще возможно», – имея в виду, что, несмотря на годы знакомства, в сексуальном плане Алекс, мягко говоря, «неопределенен» для меня. Да, он женат, и у него остались в Париже художница-жена – старше его, и художница же, талантливая семнадцатилетняя дочка. Да, сам Алекс, облаченный в кожаные садистские одежды, я уверен, производит на непосвященного человека впечатление твердого, волевого, сильного и грубого мужчины Алекса. Но его картины, рисунки и литографии – есть картины, рисунки и литографии человека, запутавшегося среди полов, человека неопределенного пола. Сладковатая непристойность исходит от его работ…
– Нет, – сказал я. – Вы идите, а я поеду домой. Я не хочу видеть Алекса в хуевом состоянии. Победоносный вундеркинд Алекс, всеобщий любимец, счастливчик и барин, я уверен, не научился спокойно переносить жизненные неудачи и временные трудности. Судя по его голосу, девочки, а я говорил с ним пару дней назад по телефону – он в жуткой депрессии. Я не пойду.
– Ну, Лимонов, – сказали они, – не порти нам вечер…
– Ну, девочки, – сказал я, – не портите мне вечер. Я пришел к вам на обед, я хочу, чтобы вы меня развлекали. Развлекайте меня, Алекса я знаю лучше, чем вы, общение с ним не развлечение, но достаточно тяжелая работа.
– Ну, Лимонов! – взмолились они, и Элиз, зайдя сзади за стул, на котором я сидел, обняла меня и стала целовать в шею.
– Забудьте об этом, – попросил я и заговорил с Тьерри о чем-то.
Может быть, мы с ним стали вспоминать, как меня арестовали таможенники в аэропорту Кеннеди, как мы с ним потерялись тогда и как он нашел меня только через объявление в «Вилледж Войс»…
Две пизды зашептались и забегали по квартире. Леля взобралась наверх на антресоль, а Элиз, взяв в руки большую ржавую лейку, почему-то стала поливать цветы и растения. Я невнимательно следил за их действиями, но, переговариваясь с Тьерри, который очень устал и хотел спать, все же увидел, что Элиз полезла с лейкой в окно. За окном был довольно широкий карниз, и на нем также стояли кадки с растениями. Туловище Элиз вышло в окно и скрылось, затем утянулась рука с лейкой, и, наконец, одна за другой утянулись осторожно ее загорелые ноги.
Я вспомнил про презерватив и засмеялся. Тьерри удивленно посмотрел на меня из страны сна. Ему было 24, это был его первый визит в Нью-Йорк, он был беден и вот уже неделю каждую ночь спал в другой постели…
– Ой! – вскрикнула за окном Элиз, и вслед за коротким «Ой!» последовал тупой звук чего-то очень тяжелого, свалившегося с нашего третьего этажа на асфальт.
Слава Богу, это была не Элиз, потому что она спешно показалась в окне:
– Я свалила горшок с пальмой!
– Пизда! – сказал я. – И, конечно, прохожему старичку на голову? За музыкой, харкающей звуками из четырех колонок румына, ничего не было слышно, кроме полицейских сирен на Бродвее.
– Кажется, нет, – с неуверенной надеждой объявила Элиз и умчалась из квартиры.
Я привычно ощупал свои карманы – на случай, если вдруг придет полиция. Нет, ничего инкриминирующего в карманах не было. Пару джойнтов я переместил из бумажника в горшок с неизвестной мне породы буйным тропическим растением, сунул джойнты между корней.
Побегав некоторое время между улицей и апартментом, дамы наконец вернулись, запыхавшиеся и довольные, с веником и большой железной кастрюлей, служившей горшком покойной румынской пальме.
Мы еще выпили вина, уже из другого галлона. Тьерри стоило больших усилий держать глаза открытыми, он с нетерпением ожидал конца вечера, но не мог уйти без квартирной хозяйки Лели.
– Пошли, пошли, Лимонов, Алекс нас ждет! – вдруг опять завела старую песню Леля, подойдя ко мне сзади, как раньше Элиз, и целуя меня в голову. – Я звонила ему полчаса назад и договорилась, что мы придем около часу ночи. Он очень хочет тебя видеть.
– Эй! – возмутился я. – Но я не хочу его видеть. И что за манера устраивать для меня свидания? Если бы я хотел, я бы позвонил ему сам. Но я не хочу! Вы, девочки, знаете Алекса без году неделя, я же познакомился с ним в Москве сто лет назад. Если он пьет, расшился, – а он пьет, – то приятного в общении с ним мало… Да и трезвый он мне давно неинтересен. В лучшем случае, в тысячный раз расскажет о подвигах своего отца-кавалериста…
– Но ведь он твой друг… – недоумевающе воскликнули девушки.
– Вот именно поэтому я его и не хочу видеть. Потому что я слишком хорошо его знаю…
– Ему сейчас тяжело, – сказали жалостливые русские женщины. – Ему будет приятно, что ты о нем не забыл…
– Ему было тяжело очень часто. И я всегда появлялся рядом с ним по первому его требованию. Он звонил мне в три часа ночи и просил приехать… потому что он, если я не приеду, убьет свою любовницу в номере отеля «Эссекс Хауз», здесь, в Нью-Йорке… или он покончит с собой в ресторане «Этуаль де Моску» в Париже, или…
– Пошли, Лимонов… – взмолились они опять. – Какой бы он ни был, но он же твой друг. Друзей не бросают в беде!
И я пошел с ними, хотя столько уже раз в моей жизни я позже очень жалел, что покорялся чужой воле и не слушался всегда сильного и трезвого во мне инстинкта самосохранения, который говорил мне: «Не иди!»
По дороге обнаружилось, что Леля совершенно пьяна, а Тьерри еле двигает ногами.
– Дай парню ключи, пусть он идет спать! – приказал я Леле. – Гуд бай, Тьерри! – сказал я ему.
– Спасибо, Эдвард, – улыбнулся он. – Очень жаль, что я не могу пойти с вами, но я слишком устал за прошедшую неделю. Я нуждаюсь в хорошем сне. И мои ноги…
На все еще шумном во втором часу ночи Бродвее, около пересечения его с 8-й улицей, пьяная Леля, вытягиваясь вверх к высокому Тьерри, опять стала требовать, чтобы он тщательно вымылся, перед тем как лечь в ее постель.
– Хватит пиздеть про свою неприкосновенную постель, – прервал ее я. – Лучше объясни ему, какой ключ открывает какой замок, и пусть идет. Он спит на ходу от усталости. Не будь буржуазной занудой…
Мы пошли. Я и Элиз впереди, в руке у Элиз пластиковый мешок с галлоновой бутылью номер два, в которой еще было приблизительно на четверть белого вина. Пройдя блок и вдруг обнаружив, что Лели рядом с нами нет, мы оглянулись и увидели ее присевшей прямо на Бродвее на корточки. Штаны были сдвинуты у нее на колени, голый зад лоснился в луче бродвейского фонаря. Она писала.
– Еб ее бога мать! – выругался я. – Совсем с ума сошла!
– Она всегда так делает, когда напьется, – равнодушно констатировала Элиз. – Она тогда писает часто и где придется. У нее тогда недержание мочи.
Мы пошли дальше, я, стараясь не думать о Леле. Сзади раздавались ее крики, требующие, чтобы мы ее дождались:
– Бляди! Подождите же! Суки!
– Ты что, не можешь потерпеть? – сказал я Леле зло, когда она догнала нас. – Или, по крайней мере, отойти за угол?!
– Не будь ханжой, Лимонов! – пьяно крикнула Леля.
– Если тебя кто-нибудь попытается выебать в следующий раз, когда ты вот так присядешь со своей жопой, я за тебя заступаться не буду! – объявил я ей очень зло.
Мало того, что они меня тащили туда, куда я не хотел идти, так я еще должен был любоваться на их физиологические отправления.
Остаток дороги до дома Алекса в Сохо мы прошагали в молчании, изредка прерываемом несложными вопросами Элиз, обращенными ко мне, и руганью спотыкающейся время от времени на хуевых мостовых Сохо Лели…
Из хромированного, с зеркалом в потолке, необычайно роскошного для Сохо элевейтора мы вышли прямо на Алекса Американского.
– Здорово, Лимон, еб твою мать! – Кривая улыбочка была на губах моего друга.
Он с силой сжал мою ладонь и, притянув меня к себе, обнял. «Еб твою мать» – прозвучало как ласка. Алекс обнял и скользко поцеловал меня. От него пахнуло потом и духами «Экипаж».
Он очень изменился. Коротенькая шерстка прикрывала его крутую крепкую голову. Раньше волосы были парижские, эстетские, длинные. Из-под белой тишотки без рукавов белыми круглыми мешками выпирали плечи. Он набрал веса и сил. Неизменные кавалерийского типа сапоги и черные узкие демиджинсы дополняли его костюм.
– Здоровый стал, как зверь. Накачался! – объявил я, оглядев Алекса.
Он не только накачался, но и шрамов у Алекса прибавилось. В дополнение к старым шрамам на руках и не так давно появившемуся шраму, пересекающему лицо (такой шрам мог иметь его папа-кавалерист при взятии Берлина или другого враждебного города – сабельный), даже плечи Алекса теперь были украшены шрамами. Злые языки утверждали, что Алекс режется сам, при помощи бритвы. Мне всегда было ясно, что Алекс – личность странная, но именно это меня в нем и привлекало.
– Гири тягаем… – объяснил за Алекса причину его тугих мешочных плечей стоящий за Алексом казак.
Кроме адъютанта-казака вместе с Алексом в мастерской проживал и адъютант-грузин.
– Ну что, пизда? – Алекс взял пьяную Лелю за шею и притянул к себе. – Опять напилась?
Притянуть Лелю к себе легко, потому что маленького роста блондинка ничего не весит. Они поцеловались. Другой рукой Алекс схватил Элиз и притянул ее к себе с другой стороны, так что вино в бутыли резко булькнуло.
По лакированному паркету мимо широкой винтовой лестницы, ведущей на второй этаж, мы прошли к столу, вокруг которого эта банда, очевидно, помещалась до нашего прихода. Казак, обтерев предварительно полотенцем, поставил перед нами разнообразные сосуды. У них было пиво. Я сказал, что буду пить пиво, потому передо мной поставили немецкую пивную кружку красивого цветного стекла.
– Ну что, Лимон, бля… Как живешь? – сказал Алекс, дотянувшись до моего плеча со своего высокого массивного кресла во главе стола.
Стул, на котором сидел я, тоже был высокий, старинный и красивый, другие стулья были красивые, эстет Алекс привез их из парижской квартиры, но кресло было одно, для босса.
– Важный стал, Лимон, сука… – сказал Алекс и, потрепав меня по шее, вдруг схватил мою левую руку и больно выкрутил ее.
– Оставь руку! – как можно спокойнее сказал я. – Не то получишь любой из этих бутылей по голове, – указал я на стол, на котором в беспорядке стояли бутыли, банки пива, массивные кружки, бронзовые подсвечники. Сказав «бутылей», я имел в виду бронзовый подсвечник. И руку он мою не отпускал, было больно, я добавил: – Обижусь!
Он меня знает, он знает, что если я что-то говорю, то я имею это в виду. Он отпустил руку и, обняв за шею, поцеловал меня.
– Ты что, Лимон, я же тебя люблю. Ты мой единственный друг.
– Совсем охуел, Алекс?! – сказал я, потирая левую руку. – Ты что такой дикий…
– Страна такая, Лимон… – хулигански улыбнулся он. – Не обижайся, ты же знаешь, как я тебя люблю. Ты для меня как брат. Ты брат мой! – закончил он патетически. – Давай выпьем! – И стукнул с размаху крепко своей пивной кружкой о мою пивную кружку.
– Видишь, как живу! – обвел он рукой мастерскую. – Там наверху еще один этаж, – он указал на винтовую лестницу как раз за моей спиной. – Там спальни.
От вездесущих русских сплетников, сеть их охватывает все материки и даже острова мира вплоть до Новой Зеландии, я знал, что Алекс дошел до такой жизни, что вынужден будто бы совсем на днях отказаться от второго этажа и стаскивает все вещи на оставшийся. Но я ничего Алексу не сказал. Я Алекса всегда любил странною любовью, я гордился его псевдорусской широтой, его безумием человека, неизвестно зачем, исключительно из пижонства, истратившего множество денег на всех и каждого. Было бы бестактно указать ему на надвигающуюся его бедность. «Леля, сообщившая мне по секрету, что Алекс занимал у нее деньги на еду, поступила нехорошо», – подумал я.
На другом конце стола, пытаясь налить себе в бокал вина, Леля не сумела удержать галлоновую бутыль в равновесии и, задев ею бокал, выплеснула содержимое бутыли на стол и на свои светло-оливкового цвета брюки.
– Еб твою мать! – выругалась Леля. – Ни одного джентльмена вокруг!
– Пизда дурная… – прокомментировал Алекс.
Сидевший рядом с Лелей казак оглушительно захохотал. Невероятно широкая под клетчатой рубашкой грудь его заколыхалась.
– Я ж тебя люблю, Лельчик! – воскликнул казак и, выйдя в кухню, вернулся с кучей бумажных салфеток.
Торопясь, мы сообща разбросали салфетки по столу.
Леля, брезгливо приподнявшись в мокрых брюках, дотянулась до бутыли и, взяв ее обеими руками, некоторое время пила из бутыли вино, шумно взглатывая.
– Штаны-то сними, посыпь солью, а то пятна останутся, – посоветовал ей казак. – Я тебе какой-нибудь халат дам.
Вдвоем, покачиваясь, они ушли наверх.
– Смотрите там у меня, не ебаться! – строго закричал им вслед босс Алекс. И опять обратив свое внимание на меня, спросил: – Ну как живешь, Лимон, с лягушатниками?
– Тихо живу, – сказал я. – Пишу себе. Еще одну книгу написал.
– Во Франции нечего делать творческому человеку, – убежденно объявил Алекс.
– Париж красивый? – вдруг спросил доселе скромно сидевший в самом дальнем углу стола грузин.
– В жопу там в Париже ебут таких, как ты, Шалва… – не зло, но насмешливо сказал Алекс. – Лимон, хочешь его выебать? Он, кажется, по тому же самому делу, что и ты, – захохотал Алекс. – Пойдите, пойдите на второй этаж, там на всех места хватит… Идите, мальчики…
Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно продолжает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не возражаю, после выхода моей книги «Это я – Эдичка» многие в мировом русском комьюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, подошедшему к нашему столику, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу своего «гомосексуализма» направо-налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще пятнадцатилетним мальчиком совратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему подъебывать.
– Ты что такой агрессивный сегодня?
Он оправдался:
– Ой, Лимон, какой же ты обидчивый. Я же тебя люблю, Лимон! Я твой брат. Ты помнишь, ты сам сказал мне после смерти Володи: «Хочешь, Алекс, я заменю тебе Володю?»
– Хитрый ты, Алекс… – сказал я. – Все помнишь, что тебе выгодно.
– А ты думал… – усмехнулся он. – Эх, Лимон, друг ты мой… – Опять дотянувшись до меня с трона, он больно шлепнул меня по плечу: – Рад тебя видеть! Думал, не придешь. Все, все от меня отвернулись! Трудности у меня, денег временно нет, галерейщика нет, вот и дела хуевые пока… Но я вылезу! Я вылезу и всем им, сукам, покажу!
Я подумал, что человек он сильный, хотя и не очень разумный. Вылезет, наверное.
– Эй! – крикнул грубиян Шалве. – Посмотри там в холодильнике, осталось ли еще выпить.
Грузин молча встал и пошел к холодильнику. Заглянул:
– Только одна банка пива, Алекс.
– Сходи за пивом, раз не хочешь ебаться с Лимоном, – ласково сказал Алекс и, вынув из бумажника двадцать долларов, дал их грузину.
По этим-то двадцати долларам, как-то несвойственно бережно переданным Алексом Шалве, я и понял, что положение его действительно очень серьезное. Обычно двадцатидолларовых бумажек в бумажнике Алекса просто не было. Только сотенные. Сдачу с сотенных Алекс всегда бестолково заталкивал в джинсы, и когда в следующий раз расплачивался, вынимал опять сотенную. Это был его особый, русско-кавалерийский шик.
– Я расшиваюсь, – доверительно объявил мне Алекс. – Ничего крепче пива мне нельзя.