Во все это время за опущенною занавеской окна выглядывала хорошенькая головка, наблюдавшая за молодыми людьми и с удивлением заметившая, что они подошли к подъезду.
— Есть средство! — сказал вдруг Эдмон.
— Какое?
— Увидишь.
— У вас сдается квартира? — спросил он у привратницы.
— Сдается, сударь.
— На улицу или на двор?
— На улицу.
Расспросив о числе комнат, об удобствах и о цене, Эдмон прибавил:
— Квартира годится; нельзя ли мне посмотреть ее?
Он надеялся встретить молодую девушку, но на лестнице никого не было. Должно было ограничиться расспросами.
— Здесь, кажется, живет пожилой господин с дочерью? — спросил он у привратницы, оглядывая квартиру, очень мало его занимавшую.
— Г-н Дево? — спросила привратница.
— Кажется, так. Дочери его теперь должно быть лет семнадцать: ее зовут… зовут… Жюльеттой… если не ошибаюсь…
— Нет, эту зовут Еленой. Она только что перед вами пришла к себе, вместе с отцом.
— Вот, вот! Теперь я вспомнил: именно Дево. Жена его умерла? — наугад продолжал расспрашивать Эдмон.
— Два года как умерла.
Эдмон бросил на Густава значительный взгляд.
«Сознайся, — выражалось в этом взгляде, — как я ловко взялся за дело».
— Бедная г-жа Дево! — прибавил он вслух.
— Может быть, вам будет угодно навестить их; потрудитесь подняться, они во втором этаже.
— Нет, нет! Зачем? Этим я могу их обеспокоить. Я почту себя очень счастливым тем, что буду жить с ними в одном доме. Чем он теперь занимается?
— Все еще доктор.
— Да, ведь у него практика!.. Я думал, он уже бросил.
— Какое! Он постоянно в разъездах.
— Квартира очень удобна, — сказал Эдмон, узнав все, что ему было нужно и собираясь уйти. — Завтра я вам дам решительный ответ.
Привратница объяснила еще несколько удобств квартиры, и наши друзья вышли из дому, обещаясь зайти на другой день.
— Славная привратница! — сказал Эдмон своему другу. — Все выболтала!
— Тонкий дипломат! Узнал все — только как воспользуешься своими сведениями!
— Стало быть, ты не все слышал, что она говорила?
— Может быть; я почти не слушал.
— Этот Дево доктор.
— Ну?
— Ну и я пойду к нему.
— Как пойдешь к нему?
— Посоветоваться о болезни.
— Чьей болезни?
— Моей.
— Да ведь ты здоров.
— Что ж такое! Чем-нибудь выдумаю.
— Так ты не на шутку затеваешь дело?
— Какие тут шутки! Сделаю все, что можно, и оставлю, разве только убедившись в невозможности продолжать.
— В таком случае тебе скоро придется оставить; девушка эта, как мне кажется, воспитана в самых строгих правилах, ухаживания за собою не одобрит, да и отец смотрит за нею.
— Я не забочусь о будущем. Она хороша и мне нравится. Я непременно увижу ее, буду видеть часто, часто посещая ее отца, и она поймет, наконец, зачем я хожу к нему. Не знаю, влюблюсь ли я или нет, но во всяком случае — это развлечение, и такими приятными развлечениями нужно дорожить, особливо если у нас много праздного времени. Прав ли я?
— Прав, — отвечал Густав, и молодые люди еще раз оглянулись на заветный дом, оставшийся уже далеко за ними.
Молоденькая девушка все еще не покидала своего наблюдательного поста.
Всему свету известны романтические наклонности молодых девушек; нет надобности говорить о впечатлении, произведенном на Елену утреннею встречей.
Она терялась в предположениях и вопросах. Ее интересовало, о чем говорили молодые люди с привратницей.
Это нужно узнать, и она непременно узнает!
Что же и делать девушкам и над чем же изощрять воображение?
После выпуска из пансиона и до замужества, от шестнадцати до восемнадцати лет включительно, девицы много работают над разрешением великого вопроса любви. Первые опыты редко им удаются: первая любовь почти всегда их обманывает.
Но потребность любить развивается в эти годы чрезвычайно сильно.
Воздушные замки строятся на самых незаметных основаниях и, разумеется, при первом прикосновении действительности рушатся.
Задумчивость и мечтательность возбуждаются самыми приключениями.
Незнание света и людей сообщает особую прелесть этой мечтательности.
Сердце редко принимает в ней участие: действует воображение и из глубины души подымающаяся потребность любви.
Спросите у самой добродетельной женщины, сколько имен до ее замужества отрадно щекотали ее слух, и она поведает вам три или четыре страсти, волновавшие ее хоть бы в течение одного дня, но непременно казавшиеся ей вечными.
Теперь она смеется над ними, если ей приведется встретиться с людьми, их внушавшими.
А сколько теней промелькнет перед чистым зеркалом юного воображения, на мгновение отразившихся и без следа исчезающих!
Кто же удивится, что настойчивость молодых людей занимала Елену Дево?
— Завтра же я увижусь с отцом Елены, — заметил Эдмон.
— Ты уже называешь ее Еленой? — заметил его друг.
— Да ведь как она хороша! Что за ножка? Какая грация в движениях! Какая томность! Я теперь понимаю, что с одного взгляда можно влюбиться, как влюблялись в романах восемнадцатого столетия.
— Я понимаю тоже; только любовь этого рода непродолжительна.
— Отчего?
— Оттого, что здесь влюбляются глаза, а настоящая любовь требует участия рассудка. Истинная любовь развивается от сравнения, от красоты частей, а не от первого впечатления, произведенного целым.
— Может быть, только если бы сейчас я мог сделать Елене предложение, я бы сделал и женился на ней.
— Это уже совсем неблагоразумно.
— Что ж делать, когда я так создан!
— Через два дня ты ее совершенно забудешь.
— Не думаю.
— Сколько раз с тобою бывали подобные истории, и ты говорил точно так же!
— Правда, только мне не попадалось никогда такой девушки. Попадались женщины, более или менее опытные, искусившиеся в науке любви, а теперь встретилась девушка, никого еще не любившая.
— Как знать!
— По крайней мере есть вероятность.
— Женщины ни под какие вероятности не подходят.
— Все-таки я узнаю. Это не может пройти бесследно, как тебе кажется, потому что я встречал много женщин одних лет с нею и, может быть, лучше нее, но ни одна из них не производила на меня такого впечатления.
— Мне так Нишетта нравится больше нее.
— Нишетта добрая, миленькая девушка, но не думаю, Густав, чтобы ты стал серьезно сравнивать ее с Еленой.
— Нишетта именно такая женщина, какую нужно человеку твоих лет: всегда весела, добра, мила и болтлива. Если же ты влюбишься в эту Елену — не может быть, чтобы ты уже был влюблен — выйдет непременно одно из трех: или ты сделаешься ее любовником, или мужем, или она не захочет ни того, ни другого.
Во всех трех случаях для тебя результат один — скука, если даже не несчастье.
Положим, что она согласится быть твоею любовницей, хотя это почти невозможно: не говоря уже о том, что вряд ли это согласно с правилами, в которых она воспитана, за нею неусыпно следит отец. Но положим, она согласилась. Что предстоит тебе? Страдания, потому что вам нельзя будет видеться часто.
Тысяча трудностей и препятствий, требующих постоянного напряжения и изобретательности.
Упреки совести, потому что, совратив с пути долга невинного ребенка, ты не можешь быть нравственно спокоен.
Наконец неизбежное следствие всего этого — охлаждение.
Нравственно утомленный, ты будешь принужден бросить ее — а можно ли бросить доверчиво предавшегося нам ребенка, оставаясь честным человеком?
Выйдет она за тебя замуж — рано или поздно ты согласишься, что сделал глупость. Глупость, потому что жениться на девушке на том только основании, что, переходя через улицу, она подняла платье и выказала при этом хорошенькую ножку, — глупо как нельзя более.
В последнем случае — если тебя отвергнут — с твоим расположением к сентиментальности ты сделаешься современным Вертером: тип превосходный в романе, но в действительности жизни окончательно несносный.
Мимо тебя прошла хорошенькая девушка, с маленькой ножкой и бойкими глазенками; ты пошел за нею, поднял ее перчатку, отдал ей, узнал, где она живет и как ее имя; чего тебе еще надобно? Каких еще последствий можешь ты ожидать от таких пустяков?
— Густав, многое начинается пустяками. Я фаталист и верую в старинное изречение: от причин самых, по-видимому, ничтожных порождаются важные последствия. Каждое обстоятельство имеет смысл в судьбе человека.
Многое найдут в своем прошедшем подобные ничтожные случаи и, определив им настоящее место в ряду событий своей жизни, согласятся, что именно эти ничтожные случаи оказали на их судьбу решительное влияние. Я молод, у меня есть состояние, делать мне решительно нечего; мною руководят мои чувства, а не рассудок, как бы следовало, может быть; но я честный человек и не решусь сделать ничего несправедливого и беззаконного.
Я сознательно предаюсь обстоятельствам, приготовленный к бурям и к тишине, — куда вывезут!
Говорю откровенно: я не влюблен в Елену, но утверждаю так же чистосердечно, что теперь меня ничто не занимает так, как она, — и я занимаюсь ею. Мне все равно, что бы из этого ни вышло: любовь или разочарование, горе или счастье, — я на все готов.
— Твое дело! — ответил Густав. — Большого несчастия я не предвижу ни в каком случае. Время теперь летнее, и ты можешь блуждать под окнами своей красавицы, сколько угодно, — даже и насморка не получишь. Мечтай себе вволю и смело на меня рассчитывай, если это приключение примет размеры страсти и я в чем-нибудь могу быть тебе полезным.
Густав и Эдмон пожали друг другу руки и вплоть до улицы Трех Братьев, в которой жила мать Эдмона, ни разу не упомянули о Елене.
Доведя Эдмона до дому, Густав хотел с ним проститься.
— Ты разве не пойдешь к моей матери? — спросил Эдмон.
— Нет, мне некогда.
— Куда же ты?
— К Нишетте; я уж два дня не видал ее.
— Когда ж мы увидимся?
— Сегодня ж вечером.
— Так до вечера.
Друзья разошлись.
III
Взойдя на второй этаж, Эдмон позвонил.
— Маменька дома? — спросил он отворявшего ему слугу.
— Дома, — отвечал слуга.
Эдмон миновал обширный, богато убранный зал и вошел в будуар матери.
Женщина средних лет сидела у открытого окна за работой.
На вид ей казалось не более тридцати двух лет, но ей было уже тридцать девять. Она очень походила на Эдмона и была еще так хороша, что казалась скорее его сестрою, чем матерью.
Легкое кисейное платье прекрасно обрисовывало ее стройный стан; часть ее головы прикрывал один из тех крошечных чепчиков-лент, переплетенных кружевами, которые Бог весть каким чудом держатся на головах женщин.
При входе Эдмона г-жа де Пере подняла большие кроткие глаза, и ее лицо оживилось радостною улыбкой.
Мало, если мы скажем: нежность — почти любовь выразилась в этой улыбке.
Постараемся объяснить отношения матери к сыну.
Г-жа де Пере вышла замуж рано, шестнадцати лет. Ей было семнадцать лет, когда родился Эдмон; на двадцать первом году она лишилась мужа.
Выйдя замуж, г-жа де Пере любила мужа по обязанности. Обязанность сменилась привычкой, а потом и привязанностью. Она искренно плакала над могилою де Пере, и, не так как другие вдовы, не думала о новом замужестве, и не воспользовалась предоставленною вдовам свободою.
Но она еще была хороша, очень хороша, и поклонников явилось множество. Ни один из них не был удостоен ее внимания.
Г-жа де Пере была тогда очень молода: потребность любить, вложенная Богом во все молодые, благородные сердца, требовала исхода: Эдмон наполнил собою все сердце матери.
Он был хворым ребенком; ему нужны были материнские, самые нежные попечения. Г-жа де Пере отдалась ему всею душой, без мысли о самопожертвовании, без усилий. Ребенок рос, согретый ее нежностью, не зная других привязанностей, и его природная любовь к матери удвоилась.
Г-жа де Пере отказалась, или почти отказалась, от света: она никуда не выезжала.
Все ее общество состояло из небольшого кружка друзей ее мужа, сделавшихся и ее друзьями. С ними она советовалась о воспитании сына.
Так рос и развивался ребенок.
Только когда ему минуло пятнадцать лет, она уступила, как мы уже сказали в первой главе, настойчивым советам друзей и согласилась отпустить его в коллегию. Лета Эдмона требовали уже образования правильного.
В коллегии она окружила сына самыми предусмотрительными попечениями.
Почти каждый день она его навещала и всей душой полюбила Густава за его привязанность и покровительство своему новому товарищу.
Первое, исключительно женское, воспитание положило в сердце молодого человека первые любвеобильные начала, обратившиеся непосредственно в любовь сыновнюю. Природная мечтательность и тонкое прирожденное чувство поэзии образовали кроткую, почти женственную натуру Эдмона.
Мать он любил так же, как и она его любила: в ней он видел больше, чем женщину, даровавшую ему жизнь. Независимо от признательности за ее неусыпные попечения, он понял, когда стал рассуждать, как велика жертва, принесенная ему молодой, богатой, прекрасной женщиной, посвятившей всю свою жизнь заботам о воспитании сына.
И молодая мать, любившая одного сына в годы полного развития своей красоты, сделалась первою поверенною юношеских впечатлений Эдмона.
Прямо и чистосердечно открывал он ей первые зарождавшиеся в его душе вопросы, и она сообщала правильное направление его первым инстинктам.
Взаимная откровенность между матерью и сыном сблизила их еще более: Эдмон стал любить г-жу де Пере как первую женщину, внушившую ему привязанность: г-жа де Пере гордилась его красотой и возвышенным образом мыслей — ее же наследием.
Они понимали и любили друг друга, как посторонние: родство только увеличивало и определило их привязанность.
Иногда их можно было принять за жениха с невестой: столько в их отношениях было взаимного доверия, задушевности и самой нежной предусмотрительности.
Часто Эдмон ложился у ног г-жи де Пере и по целым часам любовался ею, расспрашивал об ее молодости, целовал ее руки. Он непременно хотел, чтобы мать выезжала; в свете он гордился ею. Чувства его к матери были выше любви: он обожал ее.
Если Густав хотел отклонить своего друга от какого-нибудь поступка, ему стоило только произнести магические слова:
— Это огорчит твою мать.
В первой главе читатель видел действие этих слов на Эдмона.
Долго любящее сердце Эдмона довольствовалось преизбытком привязанности к матери: время открыло ему новые стороны любви и указало на других женщин; сердце требовало новых, еще неведомых ощущений.
Г-жа де Пере заметила нравственную перемену в своем сыне: точно он сделался задумчивее и мечтательнее, даже будто стыдился новых мыслей своих. Ему казалось, что, предаваясь им, он оскорбляет мать.
Тогда молодая женщина, сознавая необходимость мужского надзора, поручила своего сына Густаву.
— Следите за ним в его первых связях, — сказала она. — Вы его так любите, и его доверие к вам неограниченно. Он так слаб здоровьем и так впечатлителен… Помните, что я его очень люблю. Больше Вам нечего говорить.
С этих пор влияние Густава на своего друга приняло новый, сообразный с намерениями матери характер.
Заметим к слову, что пылкая и сильная натура Густава поддалась обаянию г-жи де Пере: Густав был без памяти влюблен в нее шесть месяцев, с самого поступления Эдмона в коллегию, хотя никогда не выразил ей своего чувства ни словом, ни взглядом. С летами, разумеется, любовь эта рассеялась: в нем сохранилось чувство глубокой преданности и почти религиозного уважения к женщине, впервые взволновавшей его сердце.
В нем осталось от этой любви тихое воспоминание, похожее на аромат цветка, вынесенного внезапно из комнаты. Глаз не видит, рука не осязает, но аромат чувствуется и, незримый, неосязаемый, чувствуется сильнее и приятнее.
IV
Отношения между г-жой де Пере и ее сыном были просты и истинны; она любила Эдмона, как пожилая добрая женщина прекрасного юношу, для которого, назад тому пятнадцать лет, как мать отказалась от рассеянной светской жизни.