Константин опустил руку в карман и вдруг обнаружил, что потерял ключ от номера.
— Ну что ж, это только подтверждает мои предположения, — сказал сам себе аналитик. — Нужно действовать быстро.
Он вернулся в гостиницу, разбудил прикорнувшую на кушетке администраторшу и, проговорив с ней минут пять о том, о сём, поинтересовался, кем было забронировано его гостиничное место. Усталая женщина нехотя достала регистрационную книгу. Константин выяснил и другое важнейшее для себя обстоятельство. Он узнал номер комнаты, в которой, по его мнению, мог остановиться человек, сыгравший определённую роль в этом деле. Этот номер был этажом выше.
Молодой человек пожелал администраторше спокойной ночи и пошёл к себе в комнату. Ему предстояла непростая задача войти без ключа в закрытую дверь. Второй этаж, не так страшно. Путь лежал через балкон. Благо ещё, что судья оставил балкон открытым. Второй раз за ночь Константин превращался в Радомира. Второй, и не последний раз.
Горбовский появился только к утру. Удивительная тишина висела над холодным и чистым, как родник, утром. Судья всем своим видом напоминал человека только что обыгравшего судьбу в лотерею.
Не снимая плаща, он плюхнулся в кресло, достал из кармана свёрток и извлёк из него пару свежих розовых сосисок.
— Очень есть хочется, — пробубнил он, набивая себе рот. — Пришлось завернуть на вокзал, в буфет. Вы уже завтракали?
— Куда там.
— Да, вам, пожалуй, сейчас и кусок в рот не полезет, — самодовольно заявил судья. — А меня, знаете ли, еда всегда успокаивала. Он жевал и наслаждался процессом поглощения пищи. Наконец освободив рот, Горбовский спросил:
— Ну что, подвели вас ваши теории?
— Напротив.
— Так ведь вас же подставили, голубчик!
Аналитик, предвидя интересный разговор, поудобнее уселся на кровати.
— Меня хотели подставить, но желание только предпосылка к действию, а никак не его результат. Да вы не нервничайте, Аркадий Семёнович, преступник будет наказан, справедливость восторжествует.
— Для этого преступника нужно, как минимум, поймать.
— Верно. Но, представьте себе, он фактически пойман! Лицо Горбовского преобразилось.
— Да?! И где же он?
Аналитик мягко улыбнулся.
— Сидит сейчас передо мной и успокаивает себя сосисками!
— Что?! — Горбовский побагровел. — Да как вы смеете так шутить!
— А я и не шучу, Аркадий Семёнович. В конце концов каждый имеет право на теорию.
Судья нервно заёрзал в кресле.
— Хотите послушать или вам всё равно? — спросил Константин.
— Из чистого любопытства.
— Ну, так слушайте. Да, вы правы, меня собирались подставить. Именно это и послужило мотивом моего вызова сюда. Разумеется, браслет и вся его история — только наживка, умело изобретённая преступником. Я клюнул, приехал, — и преступный план начал действовать. Тот человек в квартире был убит не вчера. Он лежит там не меньше двух дней. Это стало вполне очевидным при осмотре трупа. Кровь уже высохла настолько, что стала похожа на краску. Ну и, конечно же, убитый — вовсе не мой мнимый вчерашний клиент. Вы меня вчера спросили, брал ли я в руки трость при изучении её антикварных достоинств? Как вы хотели убедиться, что всё идёт по плану! Услышать это прямо от меня, не дожидаясь, когда ваш сообщник доложит вам об этом сам. Именно трость, орудие убийства и главная улика, подсказала мне, что если преступники обогатились моими отпечатками пальцев, значит, они это используют в своих целях. Нетрудно догадаться в каких. Стоит только подбросить такой предмет подозреваемому, спрятать в его вещах, — и всё, дело сделано. Итак, человека убили в тот день, когда я приехал. Очень предусмотрительно, а вдруг бы моя поездка сорвалась. По какой-либо причине. Все планы преступников полетели бы к чёрту.
Теперь, после того как человек был убит, следовало заметать следы. Кто-то следы заметал, а кто-то их оставлял. Повод для посещения места преступления сработал. Милиция могла бы взять меня в квартире, но мы, должно быть, не совпали. Вы не стали сообщать об убийстве и давать наводку на подозреваемого. Возможно, был инсценирован звонок от соседей. Например, по подозрению того, что кто-то залез в квартиру несчастного. Если бы вы сообщили об убийстве, то это обязательно фигурировало бы в деле. Но в ваши планы не входило вскрывать наличие осведомлённых лиц. Почему? Потому что вы, вероятно, связаны с убитым родственными узами. Может открыться ваша сопричастность. А это — мотив! Итак, трость уже находилась у нас в номере, в моих вещах, и вы спокойно ждали обыска. Но вместо милиции пришёл я. Всё сорвалось. Ещё немного, и я найду подброшенную трость. Тогда вы решаетесь на отчаянный поступок. Нужно во что бы то ни стало, не раскрывая себя, навести милицию на мой след. Что может быть проще, достаточно подбросить ключ от гостиничного номера! Вы утащили у меня из кармана ключ, когда мы прятались от мотоциклиста. Теперь можно было не сомневаться, что ключ приведёт милицию в нашу гостиницу, а здесь, естественно, ко мне.
Помните, когда я вошёл в комнату с убитым, вы что-то искали на полу? Вы так бросили ключ, что он, вероятно, улетел под диван. Его следовало положить аккуратно. Чтобы и я не увидел, и милиция нашла.
К сожалению, для себя, вы становились свидетелем. Как сосед по номеру. И тут нас накрыла милиция. Они приехали ещё раз. Действовали грубо, вломились в квартиру. Вы ждали, когда всё закончится. Ждали до самого утра. Потом слезли с антресоли и благополучно выбрались из квартиры. Меня, по вашему расчёту, должны были уже повязать.
Да, надо сказать, я не сразу вас раскрыл. Хотя сделать это не составляло особого труда. Достаточно было просто узнать, кто забронировал на меня номер в гостинице. Вы приехали на день раньше, и вместе с вами в эту гостиницу приехал в тот день только один человек, наш сосед сверху.
Горбовский за всё это время не проронил ни звука. Он сидел наклонив голову и потирал пальцами лоб. Наконец он спросил:
— А куда вы потом дели трость?
Константин понял, что теория победила окончательно.
— Вы, должно быть, забыли, я бывший трюкач. Так что подняться на балкон третьего этажа для меня не оказалось сложным делом. Тем более, что до этого, по вашей милости, мне пришлось таким же манером залезать и в наш номер. Я не такой дурак, чтобы сообщать о потере своего ключа дежурной по этажу. А мой вчерашний клиент мирно спал, вдыхая свежесть майской ночи. Он, как и вы, предпочитает спать с открытым балконом… Трость вместе с вашим товарищем уже полтора часа как в милиции. По телефону звонить я тоже умею. Они взяли его тёпленьким. Прямо из постели. Теперь будем ждать, когда наш артист «расколется»…
— Проклятая жизнь! — вдруг сказал Горбовский. — Если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет денег даже на то, чтобы купить уголь для печки, когда всё время болеют дети и по ночам в подушку плачет жена… А у того гада — трёхкомнатная квартира.
— Это ещё не повод для того, чтобы убивать человека. Как видите, отсутствие совести обходится нам дороже всего. Отсутствие собственности не идёт ни в какое сравнение с тем, во что нам может стать нравственная нищета.
Воспитание чувств
И почему это, когда у меня появляется редкая возможность выспаться, я обязательно кому-то нужен? Звонили в дверь. Я сполз с дивана и, подобрав сброшенный вчера на пол халат, поплёлся в прихожую. Что за напасть такая! Одно утро в неделю, когда можно не вставать по будильнику и вот… Звонок снова резанул по тишине квартиры.
— Иду! Чёрт бы вас побрал…
А-а, знаю кто это. Знаю кто это может быть. Домработница. У меня завелась лишняя десятка, и я решил освежить своё бытие уверенной женской рукой. Иногда полезно посмотреть, как эту жуткую работу выполняют другие.
На пороге квартиры стояла женщина, какие в изобилии рассеяны по улицам, магазинам, автобусам, прачечным и дешёвым распродажам. Какие носят простые имена, не пьют «Шато Дюваль» и не пользуются по утрам услугами косметических салонов.
— Заходите.
С каким-то внутренним усилием она переступила через мой порог и облаком чужого и постороннего тепла тронула мою прихожую.
— Значит так, делайте здесь всё, что сочтёте нужным, из расчёта одной десятки за работу, а я пошёл умываться.
Женщина попыталась что-то сказать, но я отнёс это на счёт её несообразительности.
— Ну что, — крикнул я из ванной, погружая своё лицо в пузырчатую мыльную пену, — справитесь?
— С чем? — переспросила она из прихожей.
О, боже мой. Это такие голубушки, которым всё нужно растолковать, вдолбить, ткнуть пальцем. Которые долго не понимают, чего от них хотят, зато потом запоминают один раз и на всю жизнь. Знаю я эту породу.
— Хотя бы посуду помойте!
В тусклом зеркале напротив отпечатался бреющийся мужчина, весьма сред ней наружности, с облезающим фасадом и болезненно опухшими глазами. Недосыпание всегда делает меня похожим на какого-то лесного зверька. Я утёр полотенцем возбуждённые щёки и дал лицу остыть в сандаловом масле. Пришла пора вступать во владение этим пыльным и зачарованным миром. Миром моих прихотей и привычек, моей совести и моего душеприкаяния. В общем, всем тем, что осаждало на себе мгновения, часы и годы жизни. Десять шагов по коридору от одной двери до другой. Ещё три шага в сторону, к двери на кухню. И эта пара дверей, используемая обычно по утрам и вечерам, по случаю надобности.
Это был мир мышиных шорохов и мутной домашней живописи в рамах фальшивого модерна, литературных журналов с никому не нужными творениями прозаиков и облупившимся лаком на старом пианино, мир протёртых на мальчишеском ринге боксёрских перчаток и моего потускневшего офицерского мундира с давно увядшими звёздами на погонах. Мир фамильной интеллигентской неприкаянности и наследственной социальной чахлости.
Иногда во мне поднимался бунт крови, вой духовного голода и приступ совестливости. И тогда в этом мире звенели трубы перемен. Я запалил фитиль духовного пожара, но пожар не занимался и мало-помалу истлевал. Мир стоял на месте. Я оставался в нём, он оставался во мне. По воскресеньем, если не ставили в наряд или не дёргали проверками, можно было не вставать по будильнику. По воскресеньям мы слетались стаей помятых коршунов на грибные жюльены в кабак Дома журналистов. На хорошее вино. И потом колесили от кабака к кабаку, пока не наедались вдоволь мелкостатейных проблем каждого из нас поодиночке и окончательно не задували свечу своего хмельного вдохновения.
Пора было вступать во владение этим миром… Женщина гремела на кухне посудой. Дело, видимо, пошло.
За окном мягкими лапами осторожности ступала весна. Раскисли снеговые навалы, поплыли талым подтёком. Дышалось свободою, бунтом желаний и обострённостью чувств. Я закрыл форточку, оделся в воскресные обноски и пошёл на кухню. Женщина воевала с тарелками. Её легкое тело, подёрнутое призраком какой-то платяной нарядности, сразу нашло во мне отклик. Надо же, что порой скрывается на улицах под демисезонно-шерстяной неприглядностью.
Она обернулась:
— Я поняла, что вам нужно помочь с посудой?
— Правильно поняли, — подтвердил я, усаживаясь на табуретку.
Она с лёгким смущением обратила своё внимание к работе. Я равнодушно потупил взгляд. Край её взгляда задел движение моих глаз и отразился в них своей выразительной трогательностью.
— Хотите вина? — почему-то спросил я.
— Вы алкоголик?
Я удивился:
— Почему обязательно алкоголик? Хорошее, дорогое вино — символ человеческой культуры. Алкоголизм же — крах этой культуры, её распад и приговор.
— Как всё фальшиво!
— Почему?
— Потому что это не ваши мысли и не ваши чувства и не ваши традиции. Вы итальянец? Или, может быть, француз?
— Я русский, но…
— Но мыслящий по-итальянски. Она ещё раз обернулась.
— Значит, по-вашему, вино способны оценить только французы с итальянцами? А для нас — это безоговорочный порок, и ничего кроме пагубы?
Она ответила не задумываясь:
— Любую вещь оценить может только тот, кто понимает её ценность. Но чтобы понимать ценность вина, мы должны были бы выращивать виноградники и столетиями подбирать единственно верное сочетание сортов винограда для его выжимки. Разве не так? Для нас же вино — это либо элемент праздничности и особого священного таинства, либо — символ человеческой ничтожности и алкоголизма.
— До чего категорично. Давайте представим, что у нас праздник.
— Праздники нельзя представлять. Их смысл в том, что они реальны, редки и потому долгожданны.
— С вас можно писать учебники. Хрестоматийная праведность. Не знаю, как у вас, а у меня сегодня праздник, — сказал я обречено.
— Сегодня праздник у вашей посуды!
— Да, я подозреваю, о чём вы думаете. О чём вы можете думать. Вы думаете, что груда немытой посуды характеризует её хозяина.
— Конечно, характеризует.
— У меня сегодня день бунта, бытового протеста. Просто я решил посмотреть, как с этой работой справляются другие. Она покачала головой:
— Нет, дело не в посуде.
— А в чём?
— Хотите о себе послушать?
В её взгляде промелькнуло саркастическое лукавство.
— Это звучит как приговор.
— А это и есть приговор. Разве вы не выносите себе приговор каждое утро, поднимаясь с постели?
— Представьте себе, нет.
— Какой же вы тогда мужчина?
— Боже мой, какие слова! Неужели всё так серьёзно? Я снова встретил её взгляд. Снова наткнулся на глаза Синего льда. В почти неправдоподобной красоте этих глаз таилось удивительное, идеальное совершенство не понятной мне женской натуры. Взгляд собрал с меня черты индивидуальности и изрёк: “Вот — мужик, типичный слепок самодовольства, блажи, лени и ещё невесть чего”.
— Не слишком ли вы прямолинейно судите мужчин?
— Не слишком, — сказала она, понимая о чём идёт речь. — Вы ведь себя вообще не подвергаете суду, как выяснилось.
— Я считаю самобичевание проявлением комплекса неполноценности.
— Комплекс неполноценности проявляется в другом, — не согласилась она.
— Интересно, в чём же?
Она улыбнулась широко и открыто:
— Ну, например, в выборе для себя дела по плечу. Мужчина никогда не должен устанавливать для себя рубеж своих возможностей. Да мало, ли в чём ещё. Вот пример, — она подняла глаза на стену, — мужчина, держащий дома свои фотографические портреты, — явный страдалец комплексом неполноценности.
— Это мой отец, мы с ним просто очень похожи. А почему вы не говорите о женской неполноценности? Или в сознании женщины такого понятия не существует?
— В сознании женщины существует потребность реабилитировать себя в своих собственных глазах. Сознание женщины — более чуткий механизм измерения всего совершенного и несовершенного. Мужчина видит мир красками цветов, а женщина — оттенков. Женская неполноценность — это оттенок, а мужская — сочный окрас.
— О, как необъективно.
Она закончила свою работу и села за стол напротив меня.
— Чаем напоите?
— Конечно, простите, что сам не догадался предложить. Я распотрошил в шкафу дымно-стеклянный чайный сервиз. Мне казалось, что она там, из-за моей спины, пристально следит за каждым моим жестом.
Пока закипал чайник, я попытался определить её ситуацию. Украдкой, чтобы не смущать её своим вниманием. Должно быть, муж — инженеришко, зарабатывает мало. Умён, но к жизни не приспособлен, как любой интеллигент. Да, вряд ли она станет рядом с собой терпеть малосодержательного и полуобразованного мужика. Хозяином в доме, конечно, она. Муж и рад бы, но натурой не вышел. Подрабатывать приходится ей. По воскресеньям, когда есть с кем оставить ребёнка.
В моих мыслях всё резче проявлялось впечатление от её какой-то необыкновенной красоты. Красота эта словно бы скрывалась за первым взглядом, но потом просто примагничивала к себе глаза.
Чтобы прервать затянувшееся молчание, я сказал:
— Мужчина и женщина в своих взаимных оценках несоединимы. Я также могу расписать вас по достоинствам, но эти достоинства в моём представлении скорее напоминают недостатки.