- А, ну да, кто же тебя проверить бы смог... Выходит, надул? - Кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
Илья пожал плечами:
- Выходит, так.
И тут случилось странное и неуместное: Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И, чуть погодя, Илья засмеялся - тоненько, задавленно.
Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:
- Чего они там, плачут?
- Смеются, - мрачно ответил капитан, не отнимая бинокль от глаз.
Это была правда - они смеялись.
- У этих богатых не поймешь, - раздраженно высказался больной матрос, и в этот момент на реке закричали, замахали руками, и сразу несколько моторок, взревев, сорвались с места и понеслись туда, где произошло что-то важное. Капитан торопливо направил в ту сторону бинокль.
- Все, нашли, - сообщил он громко.
- Васька? - спросил матрос.
- Васька.
- Везет гаду, - проговорил матрос и нервно зевнул.
4
Беда сближает. Беда сблизила отца и сына - в продолжение тех бесцветных мертвых дней везде и всюду Печенкины были вместе. Со стороны они напоминали оперативника и задержанного, скованных одной парой наручников; их можно было сравнить и с сиамскими близнецами, у которых срослись предплечья. Непохожие недавно, отец и сын теперь стали одинаковыми: у них были одинаковые серые лица с неподвижными, неразличимыми в черноте ввалившихся глазниц глазами. Даже в росте они сравнялись - то ли сын вырос, то ли отец уменьшился. Одинаковость прибавляла одежда: на похоронах отец и сын были в одинаковых черных пальто, над ними несли одинаковые большие черные зонты, и на поминках они были в одинаковых черных костюмах и черных же одинаковых водолазках.
Только дважды за все это время отец и сын отлепились друг от друга. Первый раз - отец от сына - на кладбище, когда Владимир Иванович вдруг повалился на колени и пошел так, пополз за гробом, то бормоча что-то, то страшно взревывая, то ли молясь кому, то ли кого проклиная... А потом, уже на поминках, Илья на время оставил отца... Они сидели рядом во главе большого стола, горестный хмель затуманил мозги многочисленным приглашенным, те закурили и загомонили разом, Илья почувствовал себя плохо, испугался, что упадет, торопливо поднялся и ушел в свою комнату. Закрыв за собой дверь, он торопливо скинул пиджак, стянул через голову водолазку и вдруг увидел стоящую посреди комнаты Дашеньку Канищеву.
- Вот! - воскликнула девушка, жертвенно морща лобик, и стала стаскивать с себя прихотливое траурное платье. Оставшись совершенно голой, Дашенька Канищева раскинула руки и закричала высоким детским голоском:
- Вот! Еще никто! Никто! Возьми меня, Илюшенька! Может, так тебе легче станет! Мне тетя Галя была как мать! Она была мне больше чем мать! Возьми меня, Илюшенька!
Илья попятился, ткнулся спиной в дверь и, глядя смущенно на налитое девичье тело, не находя в себе сил отвести от него глаз, забормотал, объясняя:
- Параграф восемь. Другом и милым человеком для коммуниста может стать человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам...
И вдруг по-детски всхлипнул, рванулся вперед, пробежал мимо громко рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила, прыгнул к растущей рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся, вниз. Упал Илья удачно: ничего не сломал и даже почти не ушибся - он только прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра "Октябрь".
XXIX. Коммунизм все равно победит!
На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья вытащил со дна сундучка коробку из-под зубного порошка, в которой вместо дедушкиных челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив барабан, он установил патрон под боек и стал шарить свободной рукой по груди в поисках точного местоположения сердца. Голуби отвлекали.
- Ну, вы там! - возмущенно крикнул Илья и даже погрозил им оружием. Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.
Гипсовый Ленин на столе щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.
Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но это почему-то плохо удавалось. Тогда он открыл глаза и внимательно посмотрел в гипсовые глаза Ленина. Что-то было не так... Илья вынул из стоящего на полу ящика бутылку пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый напиток до послед-ней капли. План самоубийства созревал по ходу самоубийства. Илья сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла свою постель.
- Думать, что коммунизм может не победить - это значит расписаться в собственном бессилии, - задумчиво проговорил он, глядя на свою работу, и прибавил - твердо, оптимистично: - Коммунизм все равно победит!
Эти слова очень понравились Илье, он торопливо вернулся к столу, взял ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное перо в чугунную чернильницу и размашисто написал на листе бумаги: "Коммунизм все равно победит!" Действия Ильи становились все более осмысленными. Теперь он был уверен в себе. Илья расправил плечи, вздохнул и лег навзничь на знамя, стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска. Решимость и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним прибавилась растерянность, удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе. Пришлось подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое упиралось в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже не вставать. Теперь он приставил револьвер к виску и, то ли прощаясь, то ли здороваясь, проговорил:
- Мама...
Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.
- Ах вы сволочи! - заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было - были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны удары бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрелов опять не было. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу, в ту мокрую противную точку и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок - осечка.
- Русь-ская рапота! - выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.
Ленин смотрел с ироническим прищуром.
- Русь-ская рапота! - обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: - У нас в "Труа сомэ" был садовник - старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: "Русь-ская рапота".
Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник - острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.
- Да! - воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати.
Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял:
- Да... Да... Да... Вот!
Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать - громко, радостно, торжественно - себе, Ленину, всем:
- "Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить - шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!"
- Ну, конечно же! - воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и закричав в восторженном исступлении: - Да! Да! Да! - прижался губами к твердой коленкоровой обложке.
XXX. Вот и оставайтесь в своей России!
1
Но уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без пяти восемь черный "мерседес" Печенкина подъехал к центральному офису его компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх - к высоким зеркальным дверям.
Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной сорочке и черном же галстуке, и секьюрити, соответственно, тоже. Рыжий, который занимал теперь место седого, был еще и в черных очках.
У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так заведено встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал их словами: "Здорово, мужики!", а они отвечали слаженно: "Здравствуйте, Владимир Иванович", однако сейчас Печенкин проговорил на ходу неожиданное: "Работать", и охрана растерялась: один промолчал, другие все-таки сказали: "Здравствуйте, Владимир Иванович", а третьи автоматически повторили: "Работать".
В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы в строгих черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого, отделанного в стиле "модерн" красным деревом с зеркалами во весь рост лифта плавно раскрылись, девушки вдруг разом всхлипнули и горестно и сочувственно ткнулись в плечи Печенкина.
- Владимир Иванович... Ой, Владимир Иванович, - шептали они сквозь слезы.
Печенкин растерянно улыбнулся, обнял девушек за плечи и проговорил успокаивающе:
- Ничего, ничего, работать.
Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение, Владимир Иванович удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся лицом, почернел, постарел, но глаза просветлели, сделались чище, глубже.
- Работать! - решительно и твердо, как заклинание, как пароль всей будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.
2
Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша Марина доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял трубку.
Геля молчала. Он тоже молчал.
- Как ты? - наконец спросила она тихо и виновато.
Печенкин пожал плечами.
- Работаю...
- Это ужасно... - прошептала Геля и повторила: - Это ужасно...
Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно увидев это, Геля испуганно воскликнула:
- Я люблю тебя, Володя! - И прибавила, тихо и нежно: - Мы... любим тебя...
Печенкин еще раз вздохнул - так громко, что она услышала.
- Ты придешь сегодня? - робко спросила Геля.
- Работать надо, - ответил Владимир Иванович.
- А... потом?
- Что - потом?
- Завтра...
- Что - завтра?
- Нет, ничего...
- Работать надо...
Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского. Через минуту секретарь-референт стоял напротив. Безукоризненный, безупречный, с блокнотом в одной руке и ручкой в другой, он вел себя так, будто ничего не случилось. Печенкин оценил - взглянул на своего секретаря-референта одобрительно.
- Вызови юристов, - задумчиво заговорил он. - Пусть подготовят необходимые документы о переименовании компании "Печенкин" в компанию "Печенкины". Подготовить соответствующую рекламу. Это первое. Второе... Составить завещание... В случае моей смерти всю мою собственность, недвижимость, капиталы наследует мой сын - Печенкин Илья Владимирович.
Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.
- Да! - вспомнил Печенкин.
Секретарь-референт вернулся, взяв наизготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал "Экспресс" - грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра "Булыжник - орудие пролетариата", на другой - голый по пояс Печенкин, с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.
Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:
- Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.
Прибыловский взял журнал, но не сел. У него сел голос.
- "Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие новым русским", прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.
Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.
- А дальше, там, посередке, - подсказал он.
Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.
- И погромче, - попросил Печенкин, приготовляясь слушать.
- "Двести лет назад, - громко начал Прибылов-ский, но дальше голос снова сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть "новых русских". Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного "нового русского". Он..." - Прибыловский запнулся.
- Ага-ага, - подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.
- "Он... ужасен, - продолжил секретарь еле слышно. - Он носит под пиджаком двадцатизарядную "беретту" и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы".
Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:
- Все правильно... Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и не вкусно так... А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул... Читай дальше, ага...
Прибыловский криво улыбнулся:
- "Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенккин..."
- Печенкин, - поправил Владимир Иванович.
- "Печенкин, - поправился Прибыловский, - связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой "новый русский" строит церковь из материала весьма неподходящего - из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!"
- Дались им эти уборные! - взорвался вдруг Владимир Иванович. - Гадить, что ли, они сюда приезжают? Читай дальше...
Прибыловский кивнул и, словно перед прыжком в воду, набрав в грудь воздуха, прочитал:
- "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация!"
Печенкин смущенно крякнул и подбодрил секретаря-референта:
- Читай, интересно...
- Я... не могу... - еле слышно доложил Прибыловский.
Владимир Иванович посмотрел на него внимательно и поверил.
- Тогда я сам. Мне вообще-то перевод принесли, но ты же знаешь, я читать не очень... - Он пододвинул к себе листок с текстом, посадил на кончик носа очки и, водя по строчкам пальцем, нашел нужное место.
- "Россия - последняя великая нация, которая думает, что она последняя великая нация. Вернувшись из своей поездки по России, Александр Дюма назвал русский народ ребенком, которому, чтобы повзрослеть, предстоит пережить не одну революцию. С тех пор прошло двести лет. Русские постарели, но не повзрослели. Россия - старый ребенок, обреченный на новые революции, возможно, когда-нибудь эти слова станут синонимами: Революция и Россия". - Печенкин отупело смотрел в листок с текстом. У белого как мел Прибыловского мелко дрожал подбородок.