- Рулек опять у "мерса" отломали, гады...
Седой судорожно кивнул.
На стене, над столом начальника висел написанный маслом, большой, в рост, портрет Дзержинского. Приятельски ему подмигнув, Владимир Иванович поделился:
- Мой тесть его вешал. - И тут же поинтересовался: - Ну, что, мужики, выпивать-то будем? Где коньячок?
- А тебе какой? Французский? Или армянский? - неожиданно прозвучал из-за спины сильный, хорошо поставленный голос.
- Армянский, конечно, французский не уважаю, - ответил Владимир Иванович, выворачиваясь в кресле, чтобы увидеть, кто говорит. В дальнем темном углу за низким столиком сидел, подавшись вперед, пожилой мужчина с породистым лицом и мешками под глазами. Смотрел он недобро.
- Будет тебе армянский, - пообещал незнакомец, и в этом обещании слышалась угроза.
Мелкий мелко засмеялся, седой нерешительно поддержал.
Печенкин переводил удивленный взгляд с одного на другого и не удержался, засмеялся тоже - как всегда смеялся - открыто, громко, раскатисто. Он долго не мог остановиться, и обитатели сумрачного кабинета уже не рады были, что развеселили званого гостя.
- Это генерал... - представил неизвестного мелкий. - Специально сегодня из Москвы прилетел...
Владимир Иванович не расслышал фамилию генерала, но его сейчас интересовало другое, и он спросил:
- Какого числа прилетел?
- Сегодня, - сухо ответил генерал.
Печенкин вздохнул, резко поднялся, стуча голыми пятками по паркету, подошел к генералу и браво представился:
- Печенкин.
- Печкин, - ответил генерал.
- Где-то я уже слышал эту фамилию? - задумчиво проговорил Печенкин и обратился через плечо к седому: - Нилыч...
- Не Нилыч, а Василий Нилович! - истерично за-кричал вдруг седой. Василий Нилович!
Печенкин не обиделся, но расстроился.
- Да ты чего, Нилыч? - спросил он. - Сам позвонил: "Приходи, выпьем коньячку", человек вот специально прилетел... сегодня... А сам кричишь...
- Вы, говорят, кино любите смотреть? - вмешался в перебранку генерал.
Владимир Иванович задумчиво склонил голову и ответил:
- Смотря какое...
- Ну, это тебе понравится, - усмешливо проговорил генерал и нажал на пульт управления стоящей рядом видеодвойки.
Изображение было черно-белым, мутным, чтобы лучше видеть, Печенкин подошел ближе. Там был хрустальный храм, а рядом с ним, у закрытых ворот, стояли трое, они разговаривали, кажется, спорили, размахивали руками.
- А звук? - спросил Владимир Иванович.
- Звука нет, - ответил из-за спины начальник УФСБ.
- Илюха! - обрадованно воскликнул Печенкин, узнав среди троих сына. - А рядом кто? Где-то я их видел... Кто они?
- Подельники, - мрачно ответил генерал.
- Черножопая и узкопленочный, - добавил мелкий и засмеялся.
Илья бросил что-то за ворота храма и побежал, за ним поочередно побежали двое.
- Куда это они? - поинтересовался Владимир Иванович.
- Не куда, а откуда. Они храм заминировали, - объяснил генерал.
- Какой храм?
- Тот самый... - ответил генерал.
- Хрустальный, - подсказал седой.
- Хрустальный, - повторил генерал.
- Зачем? - вяло поинтересовался Печенкин.
Генерал пожал плечами.
- Следствие выяснит.
Экран погас.
- Конец фильма, - прокомментировал седой.
Печенкин вздохнул, улыбнулся, поежился, потер ладони и обратился ко всем троим:
- Ну что, выпивать-то будем? А то у меня ноги замерзли...
- А ты какой размер обуви носишь? - неожиданно поинтересовался генерал.
- Сорок третий, а что?
Генерал положил на стол папку, а сверху свою руку и, глядя в глаза Печенкина, внимательно и серьезно объяснил:
- Здесь все необходимые документы: полетный сертификат и все такое прочее. В срочном порядке вы должны улететь со своим сыном... - Генерал помолчал и прибавил: - К грёбаной матери...
- Это вы серьезно или шутите? - искренне недоумевая, спросил Печенкин.
- Да куда уж шутить, завтра от этой шутки вся Россия содрогнется, ответил генерал недовольно.
- Повтори, что сказал! - выкрикнул вдруг Владимир Иванович, ухватив генерала за лацканы пиджака и вытягивая к себе. Столик упал, документы рассыпались, телевизор свалился и разделился на пластмассовую коробку и всю остальную электронную требуху. Генерал уперся руками в плечи Печенкина, пытаясь оторваться, но это ему не удавалось.
- Повтори! - яростно потребовал Владимир Иванович.
- Завтра... вся... Россия... - прохрипел генерал, почувствовав, видимо, что иначе Печенкин его не отпустит, но Владимир Иванович не отпускал и снова требовал:
- Повтори...
Налицо было непонимание: Печенкин требовал повторить другое, про мать, а генерал думал, что про Россию. Это не понимали и седой с мелким, они вцепились в локти Печенкина, пытаясь разорвать его мертвую хватку, каждый говоря о своем.
- Не Нилыч, а Василий Нилович, - напоминал седой, а мелкий жаловался:
- Телевизор раскокали, гляньте вон...
Но Печенкин не желал нечего слышать, кроме одного.
- Повтори! - требовал он снова и снова.
- Завтра... вся... Россия... - послушно хрипел генерал.
Печенкин мог его задушить.
- Повтори...
- Завтра... - Генералу не хватало воздуха, и тогда мелкий пришел ему на помощь.
- Завтра вся Россия содрогнется!
- Завтра вся Россия содрогнется! - подключился и седой.
- Повтори...
Они топтались вчетвером по важным, видимо, бумагам и потрескивающим деталям телевизора, словно исполняли какой-то странный и страшный мужской танец, повторяя и повторяя:
- Завтра вся Россия содрогнется...
- Завтра вся Россия содрогнется...
- Завтра вся Россия содрогнется...
- Завтра вся Россия содрогнется, - повторил и Печенкин и отпустил вдруг генерала. Тот повертел шеей, откашлялся, поправил пиджак и резко, профессионально ударил Владимира Ивановича в середину лица. На подбородок и грудь Печенкина хлынула черная густая кровь. Он наклонился и подставил под нее сложенные лодочкой ладони.
Генерал еще раз поправил пиджак и обратился к седому:
- У тебя какой размер ноги?
- Сорок первый, - с готовностью ответил седой.
- А у тебя?
- Тридцать девятый, - мелкий почему-то испугался.
Генерал махнул рукой, сел на пол и стал расшнуровывать свои ботинки.
XXXII. А я новую песню сочинила
1
Все те дни, когда Печенкин-отец безвылазно пропадал на своей работе, Печенкин-сын безвылазно пропадал на своем чердаке. Илье приносили туда еду вкусную, полезную, разнообразную, но он отказывался, ограничиваясь дедушкиными сухарями и пепси-колой. После попытки самоубийства в молодом человеке проснулась яростная и веселая жажда жизни: он почти не спал, и то читал вслух Ленина, то разучивал по дедушкиному песеннику и громко распевал революционные песни, то что-то писал и, смеясь, рвал написанное. Вообще, он много смеялся, даже когда читал Ленина. Особенно Илью почему-то веселили слова вождя из работы "Социализм и религия": "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно и только идейным оружием, нашей прессой, нашим словом". Это место Илья перечитывал много раз и всегда заливисто хохотал.
В один из вечеров, когда стемнело, он надел красную швейцарскую курточку, узкие брючки и клоунские ботинки, чтобы не привлекать внимание охраны, перелез через забор, поймал попутку и поехал в Придонск. В кабине маленького грузовичка, глядя на ритмично возникающие и исчезающие придорожные столбы, Илья стал напевать - сначала про себя, а потом, чтобы не удивлять водителя, в четверть голоса - ту самую мелодию, которую исполнял однажды в их доме оркестр под управлением знаменитого дирижера:
Ту-у-ду-у, ду-ду-ду
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду-ду...
Водитель, худой, с заостренным вперед лицом, большим острым носом и треугольным кадыком, прислушался и неожиданно подхватил:
Ту-ри-ру-ри-ру
Ту-ри-ру-ри-ру...
До самого Придонска они исполняли хором увертюру Дунаевского к фильму "Пятнадцатилетний капитан" и расстались, можно сказать, друзьями.
В Придонске Илья первым делом пошел в парк Воровского, сел на ту же скамейку, на которой сидел однажды, когда сзади подошла Анджела Дэвис и приставила к его виску револьвер. Это было небезопасно - поздним вечером находиться в парке Воровского одному, но Илья как будто не испытывал страха, наоборот, он время от времени нетерпеливо вертел головой, словно ожидая, что кто-то подойдет, и удивляясь, что никто не подходит. Так никого не дождавшись, а лишь замерзнув, Илья поднялся и направился к "Макдоналдсу", то выбивая зубами дробь, то бодро напевая:
- Ту-у-ду-у-ду-ду-ду...
В "Макдоналдсе" он с удовольствием умял полдюжины гамбургеров и выпил три больших стакана с клубничным коктейлем, отчего замерз еще больше.
ЖЭК, он же Совет ветеранов, был закрыт, и в школе, где училась Анджела Дэвис, не горело ни одного окна.
На привокзальном базарчике зябли унылые кавказцы, Илья спросил их про корейца, торгующего корей-ской морковью, и они ответили, смеясь, что кореец женился. Илья тоже засмеялся.
После этого он отправился на Заводскую площадь. Она была пустынна и неприветлива. Холодный ветер гонял по пыльному асфальту напузыренный целлофановый пакет. Хрустальный храм светился зыбким негреющим светом. Дрожа и сутулясь, пряча руки в карманах курточки, Илья подошел к памятнику Ленину, шмыгнул носом и заговорил, глядя в постамент:
- Ты во всем виноват, ты все испортил...
Он сказал это тихо, осторожно, виновато и, не поднимая глаз на каменного вождя, пошел вокруг постамента, сцепив за спиной руки, и заговорил на ходу уже громче и решительней:
- Ты во всем виноват! Ты все испортил! "Мы требуем полного отделения церкви от государства, чтобы бороться с религиозным туманом чисто идейно..." Чисто идейно? А кто религию труположеством называл? Кто за расстрел попа сто тысяч рублей платил? А тут вдруг - "чисто идейно"... Тактика? Знаю я эту тактику - страшно стало. А вдруг Он все-таки есть? Вот и все твое "чисто идейно". Испугался, что коммунист - человек обреченный? Поэтому и Сталина генсеком сделал, этого либерала и рохлю, уж мы-то знаем, что Сталин - либерал и рохля... А про остальных, что потом были, про них и думать противно! Сделаны все ошибки, какие можно было сделать. Все! И я добавил в копилку наших ошибок свой медный пятак. НОК - утопия! Не от частного к общему надо было идти, а наоборот... Это моя страна! Это мой народ! Здесь все коммунисты, просто они об этом забыли. Надо заставить их это вспомнить. Как? Я знаю как. - Илья засмеялся. - Все очень просто. Надо не отнимать у богатых деньги, чтобы раздать их бедным, - наоборот! Надо помочь богатым отнять у бедных последнее. И тогда они сами пойдут за нами! Национальный вопрос... Не надо говорить, что между, допустим, русским, корейцем и негром нет никакой разницы, но надо говорить русским, что они лучше всех, корейцам, что они, а неграм, что они... Они передерутся между собой, а потом сами пойдут за нами!
Илья согрелся, ему даже стало жарко. Он говорил, глядя в каменное лицо вождя, громко, уверенно, с интонацией превосходства.
- Не запрещать, а разрешать! Можно все! Не расстреливать попов, платя за это по сто тысяч рублей, и не бороться с церковью "чисто идейно", а кормить чернорясников, набивать их утробы и строить, строить эти чертовы храмы на последние народные деньги - из хрусталя, из золота, из чего угодно - до тех пор, пока их не возненавидят. И вот они уже все наши, все, все сразу! И не туда я должен был бросать ту дурацкую игрушечную взрывчатку, - Илья махнул рукой в сторону часовни, - а сюда! - Он ткнул пальцем в Ленина. - И не муляж, конечно, а настоящую, до килограмма в эквиваленте, ха-ха, между ног подвязать... Чтобы как рвануло! Вдребезги! Чтобы были руины и пепелища! И тогда они все придут к тебе, потому что они любят руины и пепелища...
Услышав тугой хлопок за своей спиной, Илья обернулся и увидел поднявшееся над хрустальным храмом, быстро исчезнувшее в темноте розоватое облачко, а потом Илья увидел, как составляющие стены часовни хрустальные пластины стали падать на асфальт и разлетаться на мелкие осколки, и еще Илья увидел, что лишенный опоры золоченый хрустальный крест завис на мгновение в воздухе маковки под ним уже не было - и пропал внизу...
Илья засмеялся, не веря своим глазам, и побежал туда, где это происходило, но тугая и теплая, чем-то сладким пахнущая взрывная волна заставила остановиться, попятиться и побежать назад... Только два раза он обернулся на бегу и в первый раз увидел там белый дым, а во второй - желтое пламя. Илья улыбнулся и словно в рожок загудел, предупреждая о своем беге:
- Ту-у-ду-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду,
Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду...
Он бежал по слепому, немому, глухому Придонску не спешно, но быстро, держа спину прямо и вздернув подбородок, равномерно работая ногами и согнутыми в локтях руками, гордо бежал, гордо и счастливо: быть может, так бежал тот первый марафонец, несущий свое радостное известие, Илья тоже теперь что-то такое знал - благая весть переполняла его душу, питала его силы.
2
Анджела Дэвис вздрогнула и открыла глаза.
- Чего ты? - спросил Ким.
- Приснилось чего-то... - ответила она.
- Спи...
- Я уже поспала.
Анджела Дэвис подняла на Кима глаза и улыбнулась. Голова ее покоилась на его голом плече, они лежали в ее комнате на ее диван-кровати, тесно прижавшись друг к дружке под одеялом.
- А ты спал? - спросила Анджела Дэвис.
- Нет, - Ким ответил так, что ей даже стало немного стыдно за свой вопрос. Он не спал, потому что не имел права спать тогда, когда спит она. На лице Кима лежала печать высокой мужской ответственности, он готов был прямо сейчас взвалить на себя бремя супруже-ской жизни и нести его без передышки весь бесконечно долгий путь. Собственно, он нес уже это бремя, поэтому и не позволил себе заснуть.
- Я давно хочу тебя спросить, но стесняюсь... Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
- По-настоящему?
- Да.
- Имунга Квами Нкомо-Нкомо.
Он потрясенно молчал.
Она тихо засмеялась.
- А если на русский перевести? - робко спросил он.
- Если по-русски, получится Зина.
- Зина? - обрадовался он. - Зина и все? Просто Зина? Это же мое любимое женское имя! У меня маму зовут Зина!
- Ну, вот... - девушка смущенно улыбнулась.
- А меня зовут Коля! Тебе нравится??
- Ким лучше, - пошутила она.
- Я - Коля, - строго сказал он.
И Зина смирилась и тоже полюбила его имя.
- Знаешь, что я думал, когда ты спала? - заговорил он, помолчав. - Между нами много общего...
Она улыбнулась и хотела даже хихикнуть, но, видя его серьезные глаза, сдержалась.
- У меня отец русский, у тебя мать... - продолжил он.
- Ну?
- У меня отец русский, у тебя мать... - повторил он.
- Ну? Ну? - она почему-то занервничала.
- Если у нас ребеночек родится, он совсем русский будет, - сделал Коля свой очень важный вывод.
Комната вдруг осветилась ярким светом, многократно более ярким, чем свет самого солнечного дня.
- Что это? - удивленно спросила она, щурясь и прикрывая глаза ладонью.
Хотя Коля сам еще не знал, что это, он хотел ответить, потому что должен был теперь отвечать на любой ее вопрос, и уже открыл рот, как вдруг, сметенные какой-то страшной силой, в комнату одновременно влетели дверь и, звеня стеклом, оконная рама, а в образовавшиеся черные проемы стала вваливаться огромная, гремящая металлом, орущая, матерящаяся, безликая сила. Противостоять ей было бессмысленно, разумным было подчиниться, и, будь Коля один, он бы так и поступил, но он был не один, он был с женщиной, с любимой, единственной на всю жизнь женщиной, и Коля успел вскочить, встать в боевую позу и крикнуть:
- Ки-я!