Кнеж насторожился, глянул на него искоса:
— Да ты никак вздумал, что силой ее познаю?
Кирилла от одного «познаю» в дрожь кинуло, перевернуло — жаль кандалы не выдернуло.
— Хочешь верь, хочешь нет, но сейчас в светлице посестра твоя, сладости вкушает. Девок-песельниц слушает. Охранена — мышь не проскользнет.
Кирилл ком в горле сглотнул, взглядом железную дверь в каземат тараня, а в груди тесно от отчаянья, ненависти ко всему миру.
— Я к тебе как муж к мужу именитому говорить пришел, — затянул опять свое Богутар, не ведая что только видом своим мучает пленника. — Побратим жены свят для меня, потому все разговор с тобой веду. Что кандалы вздели, не серчай, горяч ты больно. Как в ум войдешь — волю дам, а и рад буду, если за посестрой своей, женой моей, приглянешь.
"Я те пригляну, сука, я тебе так пригляну — дай срок — кишки твои на кулак намотаю!"
— Есть дума у меня, почто серчаешь — не тебе досталась, не с тобой сладилась и слюбилась. Так то горек мед, ведаю, но об ней речь, не о нас. Смири гнев и гордыню, признай меня мужем Халены и милости прошу в светлицу к ней, а и сотником ко мне, а и советником.
— Пошел ты туда, чего у тебя скоро не будет, — уставился на него Кирилл, взгляд безмятежный, а скулы от гнева белые.
Кнеж губы поджал:
— Не слышишь ты меня.
— А тебя нет. Ты ископаемое, тупое, как засушенное дерьмо мамонта. Пошел ты… ублюдок.
Богутар встал и от души пнул пленника в лицо:
— Смерд, — прошипел и вышел.
Кирилл сплюнул кровь на солому и одарил закрывшуюся дверь жутким взглядом — примешь ты, Богутар, смерть лютую. Клянусь!
В ярости был Богутар. От разговора с побратимом Халены кипел, оскорбления его ели, а тут еще послы вернулись от Мирослава к вечеру.
На крыльцо вышел и, от увиденного, вовсе скулы от гнева свело — три воза хлама: посуда попорчена, соболя порезаны, сундуки побиты, порублены и послы Чернобог знает в чем, побиты — светятся разномастью. Кудри у Кудеяра срезаны, бороды у воинов до подбородков срезаны и все это в возках с дарами.
Вот значит, как приняли их миряне.
Вот значит, как поверили.
Спустился медленно, склоненные головы разглядывая и, вдруг выхватил меч. Срубил головы и Кудеяру и Гардару, обтер меч о их лохмотья.
— Все убрать, — приказал, стоящему за его спиной Наймару. — Головы Мирославу послать и одежду Халены. Не верил — поверит. Поздно чиниться, моя власть над ней, жена она мне. И коней седлай! Уходим в Полеш!
Пора отца навестить, с невесткой познакомить, а и с дядькой сговориться.
Нельзя тут. Неровен час мирянские явятся, выкрадут Халену.
Не отдаст! Пойдет против них с ярлами — иного хода нет, иначе так и будет трястись, ожидая, когда ее выкрадут. А выкрадут — не жить ему.
Меч в ножны сунул и на крыльцо взмахнул. Хольгу заприметил у лестницы, к себе подтянул за грудки:
— Дурмана давай еще кисет! И быстро!
В светлицу ринулся, подхватил жену на руки, в лоб нежно поцеловал.
— К батюшке поедем, — прошептал, ликом ее любуясь, губы манящие накрыл и канул гнев, как не бывало. Мягок стал, хоть мни как воск плавленый. — Лапушка ты моя, — расцеловал, горя от страсти. — Не отдам! Никому тебя не отдам! Моя ты! Лапушка, соколица, голубка моя белокрылая!
— Плащ соболями подбитый несите!! — прикрикнул на слуг. В ночь едут — в лесу остановиться придется — не застудилась бы лапушка, нельзя ей.
— Ничего, — улыбнулся ей, волосы оглаживая, лентой на лбу перехваченные. — Отобьюсь, лапушка. Оно ясно чего хотят — тебя свет мой, себе забрать. А не дам. Жена ты мне, велиокая, люба моя. Обломятся охотники, уберегу тебя.
А и совет кнежий устроить, показнить мирян. Но то рано, а был бы прок — не сунулись. Только на совет кнежи Халену призовут, чтобы она молвила так ли все как муж ее, кнеж Богутар баит, и поймут, что дурманом пояна — конец тогда, все аймаки ополчатся.
— Лето переждать надобно, лапушка, — прижал к себе, вслушиваясь, как сердечко ее ровно бьется. — К дрязге по-любому затяжелеешь и смиришься, пройдут тучи-то над нашими головами. А покаместь у батюшки поживем. Полеш не взять, не умыкнуть тебя из него, и рать у батюшки великая, и Рольхаальд споможет. Он мне, я ему. Сладим гордецов, согнем.
Плащ подали — укутал жену и на руки поднял, вынес с крыльца, на коня по спинам слуг взобрался, Халены не выпуская. Никому не доверял, а уж помыслить и миг ей в руках чужих побыть, не мог.
Усадил перед собой, устроил удобно и кивнул воинам и Наймару:
— Выходим!
Кирилл смотрел на суету во дворе — ноги, ноги — сапоги и копыта. Видно засобирались куда-то и большим количеством воинов, конными.
"Давай, двигай", — посоветовал Богутару: "чтоб тебе в дороге хребет сломали, сволочь!"
И развернулся, опять ковырять крюк начал.
Миролюб делал вид, что семечки пробует у торговки, а сам искоса на конников посматривал. И чуть язык от ярости не проглатил — впереди гордо вышагивал рысак, неся не менее гордого Богутара, не шел — плыл. И обнимал кнеж прижавшуюся к его груди Халену! А на лбу у нее женская повязка, как у мужней! И край подола шитого видно, носки сапожков узорчатых, вышитых, в соболя кутана.
Миролюб проводил взглядом конников, подивившись их количеству и, осел у стены, глаза закрыл, кумекая. А как не крути, выходило прав кнеж полешанский, по чести вышло. Полешане за эти два дня, что он в городище крутился, во всех красках свадьбу их кнежа с хранительнице мирян, девой — воительницей расписали. И все как один баили — не силком взял, сама далась. И гордились — еще бы — их кнежа Богиня мужем взяла!
— А скажи мне, куда это кнеж ваш направился? И не с молодой ли женой? — у торговки спросил.
— Кто ж знает — куда? Дело кнежеское, не нашенское. А и с молодой женой, — расцвела. — Верно ты приметил, муж воинский. Уж такая голубка — краше на свете нет. И пригожа и ладна и нраву смирного! А уж как ходит, как стоит, как глянет — Богиня едино! Слюбились они с кнежем-то крепко. Он у нас тоже пригож, девки-то обвздыхались об нем, да уж куда им неумытым супротив красы такой, кнеженки нашей! Вторую такую не сыскать!
— Это точно, — зубами скрипнул. Отлип от стены и побрел.
— А вот побратим ее все бают, серчает, — донеслось уже в спину от словоохотливой женщины. Миролюба развернуло:
— Кто?
— Да тож, грят, Бог. Не стерпел, что посестра смертного выбрала и все гневается, — наклонилась к нему, в ухо зашептала. — Баят кнеж его на цепь посадил в подземелье, чтобы охолонулся. А чего? Наш Богутар- Младой теперь Богам равен! Как никак Богини муж!
— Каков из себя не ведаешь? — глаз пытливый прищурил на балаболку.
— Так кто ж знает? Я не видала, но баят, одет чудно. А и кнеженка, когда ее Богутар — то привез, чудно одета была — черна вся, в мужеском — не подступись, страх берет. А в спаленке ровно голубка тиха, ручки-то — веточки, белехонька да точена! Красы писанной! Без ума от ее кнеж-то!
Миролюб отпрянул — как пощечину дали:
— Откуда прознала?
— Так обычай таков — в спаленке молодых поутру проведать, убедиться, что сладились и по миру все, что познали друг друга.
— И что? По миру? — сверкнул глазами от гнева.
— Ой, как еще! — заулыбалась. — Ровно голубочки! И дева — по чести — апосля простынь вывесили, все зрили! Свезло нам — а и кнеж голова попался, сметливый да Богами обласканный. А через него и мы!….
Миролюб развернулся: зубы от ярости свело, и пошел к терему кнежа.
Чего лучше в наем напроситься и все не через вторые руки прознать и в темницу наведаться — кто таков есть побратим с Халеной заявленный.
На диво без хлопот в стражники взяли. Позже он узнал, что многие до сечь охочие к лютичам идут в наем. А это тоже приметно было. Но вот про кнежа и кнеженку то же что и в городище баили — что по чести все, полюбовно, что Богутар души в жене не чает, а она в нем. И мало красна да статью велика, тиха и послушна — Богиня едино, Богиня.
Не нравились мужчине эти речи, ведь выходило, что Халена к ворогам перекинулась, отвергла своих, хранительница, мало осиротила, кинула, еще и в душу плюнула открыто с недругом слюбившись. Невыносимо о том думать было, и не верилось вопреки всем словам, даже тому, что сам видел.
Он помнил Халену — женщину, простую, неспесивую, скаженную и безрассудную, но чистую, как вода в ключе, верную и смелую. Не способна была та Халена на такое воровство, что сотворилось. И кумекал Миролюб — а она ли явилась или кто под личиной ее сквернить деву — воительницу вздумал, черное дело замыслил? Если б не это, кинул в сердцах сторону немилую и домой возвернулся.
Ночью молодым шатер раскинули, соболиные плащи постелили.
Богутар в шатер с зельем вошел и понял — вовремя: смотрела на него суженная пристально, изучающе.
— Что это? — выставила подол парчового платья. Мужчина, молча ей кубок подал — чуть не разлила, отмахнувшись.
— От лихорадки отвар, — молвил, понимая, что придется видно силой влить, иначе устроит воительница побоище. Немного и вовсе в себя придет — потеряет он ее. Зажал, и как не трепыхалась, выпить заставил, и держал, руками своими спеленав. Зашипела вскинувшись:
— Убью скота! Вспомнила я тебя! Убери руки!
— Т-сс, люба моя.
Халена притихла для виду и, как только он хватку ослабил — в челюсть снизу въехала кулаком — зубы клацнули. Мужчина волосами тряхнул, искры из глаз вспыхнувшие от удара гоня и, оказался на плаще, лицом вниз — руку ему Халена так завернула, что снова искры из глаз посыпались, но смолчал, только зубы до боли стиснул. Негоже мужу под бабой выть.
— Дальше что? — прохрипел.
— Кирилл где?! — процедила ему в ухо. А в голове звон уже пошел, туман плыть начал, слабостью одолевая. Противилась как могла, гнала его, но хватка ослабевала. Богутар вывернулся, перехватил ринувшуюся из шатра женщину. Зашипела, ногами забила и стихать начала.
— Тише, лапушка, тише, — зашептал на ухо. Дернулась и притихла. Мужчины волосы ей огладил, в лицо заглянул: опять в глазах пусто. — Вот и славно, лапушка, вот и ладно. Горда ты, голубка моя, все смириться не можешь, что муж тебя смертный взял? Что ж тут поделать, любушка? Прости уж меня. А в остальном, разве ж плох?
Платье ей расстегнул, снял и свои одежу прочь, прижал к себе Халену, грудью к груди, на себя усадил, в лицо заглянул, ладонями его оглаживая:
— Чем плох-то лапушка? Али обидел? Аль не люблю, не милую, не бережу? Сколь уж оженены, а ты все как из дурмана выходишь и зришь как на не родного. Неладно то, любушка, обида меня берет — ведь все для тебя, лапушка, все, слово молви!
Губ ее коснулся, впился жарким поцелуем и застонал — сколь не милует, а все мало. Али дурман, что ей спаивает и ему передается? Но как же любить-то ее сладко! Оглаживал и целовал, себя потеряв. Дурман, едино дурман, но сил нет его отринуть, лучше кануть в нем, в ней, но с ней!
Уложил на себя, ласкал, в волосы зарывшись:
— Привязался я к тебе, как собака, — шептал, дурея от запаха ее волос, от тела нежного, податливого. — И ночь, и день ты для меня, любушка, сердце мое…
По утру только зорька занялась, на коней сели. Ближе к Полешу опять Халене зелья споил, а там уж и град показался. В батюшкиных хоромах проще будет. До осени здесь она останется, Хольгу ей привезут.
С коня у крыльца слез, на ноги Халену поставил, обнял крепко и уставился на отца, что наверху стоял, свысока невестку оглядывал. И усмехнулся в усы, на сына глянув:
— Знамо такое масло коту приглянется.
Богутар улыбнулся — отлегло — принял батюшка невестку. И повел любу к нему, встал, ближе выказывая.
— Хороша, что уж. Только квелая.
Богутар шире улыбнулся, взгляд хитрым стал. Поцеловал жену в висок:
— Надобно так. Горяча попалась.
— Нуу, птицы полета высокого завсегда горделивы. Пока крылья не пообламаешь, землю не познают, — хмыкнул. — Надолго? — на сына уставился.
— Миряне гневаются.
— А ты как думал? Ха! А и пусть их. Рот-то разевали, а в рот не положили, кто ж виновен? Ты по уму все сотворил, слышал, так куда собачиться? Жена она тебе — слажено.
— Не верят. Дары им богатые за нее послал — вернули порубленными, людей моих изувечили и осрамили.
— Мирослав лютует. Ясно, что ж, и ты б взлютовал таку красу у тебя уведи, — хлопнул сына по плечу. — А ты горазд умом, выше меня встал. Брюхата уже али нет?
— Не ведаю еще.
— Ты торопись с этим. Дитя-то любую бабу по рукам ногам совьет и крепче-крепкого повяжет. Ну, идем, с дороги-то отдохнешь, вина выпьешь. А и с Рольхаальдом поговоришь.
— Здесь он?
— Здесь. К вечеру явился — к тебе шел, а ты и вот он. Ну, и добре.
В дом пошли, в зале за столом усатый, бритый на лысо мужчина сидел. Баранью ногу глодал. Увидел племянника, бросил ее в подливу, руки о юбку прибежавшей с вином служанки вытер и, полный кубок вина себе налил:
— Ну, здрав будь, племяш.
— И тебе здравия, — улыбнулся. Халену за стол усадил, рядом сел обняв ее, и на дядьку пытливо смотрит. Тот губы пожевал, вино прихлебывая, пытливый и неприятный взгляд с женщины не спуская.
Хлопнул кубок.
— Как это ты ее охомутал?
Богутар улыбнулся, расслабился и вина себе и Халене налил.
— Мешкать не стал. Сама в руки приплыла, я не отказался.
— Ну, да, — усмехнулся, недобрым взглядом женщину охаживая. — Я б встретил — походной девкой у меня стала, под телегами с моими воинами валялась.
"А ты что сделал?" — уставился зло на Богутара, но тот в ответ взгляда не отвел:
— Бесчестить Богиню много ума не надо, а я сам поднялся и род мирян ослабил, защиты их лишил. И веры у них теперь никому не будет. А и против меня не пойдут. Как затяжелеет — наши сыны и нашей и их землей владеть станут, выше них только Ярило будет.
— Далеко зришь, — оценил Рольхаальд подумав. Взгляд чуть изменился, не колол и не давил уже. Покрутил опустевший кубок, еще вина налил и кивнул. — Горазд, хитро.
Богутар дальше пошел, поразив родню и себя высоко пред ними умом поставив — сыпнул щепотку порошка в вино и Халене к губам поднес:
— Испей лапушка.
Выпила послушно.
Ярл головой качнул, хмыкнув, на брата покосился — тот ус покручивал, из-под полуопущенных ресниц сына и невестку рассматривая с еле заметной улыбкой:
— Далеко пошел сын твой.
— Не дурак, — согласился — горд был.
— Присмирил, значит, кобылицу, чтоб охаживать сподручнее было, — хохотнул Рольхальд, подмигнув Богутару. — Ай, горазд, племяш. И долго ее зелье хомутать собрался.
— Пока не затяжелеет.
Мужчина кусок хлеба в рот сунул, оглядывая женщину и, улыбнулся:
— А что? Усмирил змею, ладно. Первенца родит — Эльфаром назовешь, второго Малифом. Вот как народит сынов, так считай, поквитались.
— Руду за руду пускать одно, а возродить канувшее — другое.
Рольхаальд усы огладил: не откажешь щенку в уме. Он бы на потеху воинам кинул, ославил и раздавил, а этот гляди ты, наперед просчитал, другой дорогой пошел.
И не мог отказать — нравилось ему на Халену смотреть — та кукла — куклой сидела. Ее Богутар обнимал, прижимал к себе — хоть бы воспротивилась.
А оно-то и, правда лучше — не за раз воинам кинуть, а забрюхатить и на весь свет выставить, как девку простую. От плюха мирянам! Знатно!
Головой качнул, принимая. И Богутар улыбнулся в ответ, поцеловал Халену в висок: вот и убережина ты, лапушка. Не тронут тебя, а еще и вступятся.
— Одно, Богутар — ход теперь тебе на мирян. Не снесут они молча, вступятся.
— На руку — не так разве?
— Эк, ты! — и тут просчитал! — Ладно, обскакал ты меня, признаю, — протянул кубок, чокнулись по традиции, так чтобы вино из одного в другой перелилось, смешалось, и в том дань была — открыто мы, вместе, и заодно.
Глава 26
Мириолюбу приказали пленнику мису с кулешом отнести, а он радости не показал, закивал и бегом исполнять. Вошел, а там действительно знакомец — Ливень в кандалах на полу сидит, сердит — ликом хмар. Кого видеть не бажил гридень, так это его.