Легионеры соблюдали римский закон. Но вокруг них, будто стервятники или шакалы, вились арабы и сирийцы, наемные солдаты, пришедшие из всех соседних провинций. Эти убивали жадно и с удовольствием, наслаждаясь страданиями своих жертв. Они застали врасплох еврея, который копался в собственных нечистотах и выбирал из них куски золота. Слух об этом тотчас же распространился среди наемных солдат, вспомогательных войск и легионеров. Стало известно, что евреи, перед тем как бежать из города, глотали золото и драгоценности. Они надеялись, что, оказавшись за пределами города и спрятавшись от наших солдат, смогут найти их в собственных испражнениях.
Несчастье евреям, которых шакалы подстерегали в нескольких шагах от укрепления, на склонах оврагов! В одну ночь было зарезано две тысячи сбежавших из города.
Тит был угнетен и пристыжен. Он мечтал уничтожить вспомогательные войска и войска наемных солдат, но они были ему еще нужны. Он созвал всех командиров, в том числе командиров легионов, поскольку римляне тоже были застигнуты за тем, что копались во вспоротых животах евреев.
— Стыд нашему оружию! — воскликнул он. — Оружие существует не для того, чтобы резать животы трупам и искать там грязное золото. Оружие создано для победы. Римляне — не стервятники. Они сражаются без ненависти. Не ради добычи, но ради победы и мощи Рима!
Ему бы не хотелось, продолжал он, чтобы арабы и сирийцы давали волю своей жестокости и ненависти к евреям.
— Способ убийства, который они применяют, будет использован по отношению к ним самим, — пообещал он.
Но кто может сдержать руку убийцы на поле сражения? Каждое утро продолжали находить тела евреев со вспоротыми животами. Солдаты выслеживали их, убивали, погружали руки в их внутренности, чаще всего напрасно.
Всего нескольким телам из многих десятков тысяч (шестисот тысяч, как уверял Иосиф Флавий, который опрашивал беглецов) было обеспечено погребение, достойное человеческого существа.
Глядя на голые холмы, лишенные растительности, я подумал, что мы превратили окрестности Иерусалима в огромное кладбище. Я шел по этим холмам рядом с Иосифом Флавием. Он плакал, вспоминая о красоте этих мест, о деревьях и цветах, о домах, в которых играли дети, о грохоте повозок, о песнях и молитвах.
Неожиданно он остановился, обернулся и принялся рассматривать Иерусалим. Его лицо оживилось, боль и отчаяние немного рассеялись.
— Ничто не сможет убить нас, — сказал он. — Мы — народ вечной жизни, потому что мы — народ, избранный Богом.
Я почувствовал, что он гордится тем, что он еврей. Желание защитить своего бога, свой народ и свою веру оживило его. Он проклинал кощунственное безумство, заставившее «разбойников» бросить вызов Риму, империи, выбранной Богом.
Это они, зелоты, сикарии, это они были предателями, а не он, носивший имя римского императора Флавия Веспасиана. Эти разбойники, чья пагубная деятельность привела к разрушению Иерусалима и, возможно, даже Храма, будут наказаны и уничтожены. Но — Иосиф Флавий был в этом уверен — еврейский народ Иерусалима возродится в божественном великолепии.
— В Иудее, — добавил он, — трава всегда пробивается сквозь камни.
30
Иосиф Флавий сидел на корточках, как это часто делают кочевники. Сгорбив спину, сложив ладони как на молитве, он слегка раскачивался взад-вперед и, казалось, не слышал меня. Он действительно молился, опустив голову, закрыв глаза, подавленный рассказами нескольких беглецов, которых мы выслушали. Он добился от Тита обещания, что эти люди не будут отданы палачам.
Это были священники, которые узнали Иосифа бен-Маттафия. Он жал их руки, благодарил Бога за то, что они смогли уйти от зелотов, сикариев и римских наемников-потрошителей, которые продолжали рыться во внутренностях своих пленников, несмотря на наказание, которое им за это грозило.
Эти люди с серой кожей и исхудавшими лицами рассказали, как Иоханан бен-Леви разграбил священные запасы продовольствия Храма, украл вино и масло, которые хранилось для жертвоприношений. Как все население города, за исключением разбойников, умирало от голода.
— Мы роемся в нечистотах, — сказал один из них. — Ищем в старом коровьем навозе хлебные зерна, остатки того, что можно съесть. В обычное время мы отворачиваемся, чтобы не видеть нечистоты, а сейчас это сокровище, за которое люди дерутся.
Тит выслушал прошение Иосифа Флавия и позволил отправить священников в прибрежный город Иоппию, где вокруг них собирались ученики, чтобы молиться, изучать Закон и предписания Торы.
Я спросил Иосифа Флавия, сколько поколений должно смениться, чтобы зеленые ростки надежды пробили себе дорогу сквозь каменистую почву, оскверненную гноем и кровью трупов, на этом разоренном месте, на котором сейчас высится лишь лес из крестов и город, пахнущий смертью и обреченный на разрушение, если бог не вступится за него.
Иосиф взял меня за руку, и мы пошли вдоль укрепления и земляных насыпей, которые Тит велел возвести снова, чтобы задушить город, перед тем как атаковать его в последний раз.
Осадные машины, скорпионы, баллисты и катапульты были в действии, свист орудий смешивался с тяжелыми ударами таранов, разрушавших последнее укрепление.
— Евреи оказывают сопротивление, — сказал Иосиф. — Зелоты исказили представление о твердости нашей души, но даже эти разбойники проявляют качества нашего народа. Ни бунт, ни голод, ни война не могут заставить нас исчезнуть. Даже если земля Иудеи уйдет из-под наших ног, у нас останется наш Закон, наша вера, наша Тора. Слова молитвы станут нашей родиной. Каждый из нас станет священным городом и Божьим храмом.
— Сколько пройдет времени, прежде чем здесь сможет возродиться жизнь? — спросил я снова, указывая на город и укрепление, у подножия которого шла битва.
Евреи предприняли новую попытку поджечь осадные машины, но наши солдаты отбросили их.
— Только Бог управляет временем, Серений. Для верующего человека, как и для верующего и верного народа, время — не что иное, как непрерывная череда молитв в ожидании Мессии.
— Христа, для тех, кто верит в этого Бога? — спросил я.
— Там находятся нетерпеливые сыны нашего народа, — сказал Иосиф Флавий. — Они погрязли в заблуждении и святотатстве. И Бог покинул их, несмотря на то что они — дети избранного народа.
Внезапно часть последней стены с грохотом обрушилась, и наши солдаты сквозь клубы пыли ринулись в брешь.
— Бог покинул вас! — сказал я.
Иосиф Флавий покачал головой.
— Бог оставляет только тех, кто предает Его и высмеивает, оскверняет Храм и забывает Закон.
Вдруг легионеры обратились в бегство, ринулись назад от пролома, и я подошел к центурионам и трибунам, которые, сжимая в руках оружие, покрытые землей и кровью, собрались вокруг Тита. Они рассказали, что за проломленным укреплением обнаружилась еще одна стена, менее высокая, но им кажется, что ее невозможно взять. К этой стене нельзя подтянуть осадные машины и тараны. Брешь в первой стене слишком узка, солдаты могут протискиваться лишь по нескольку человек и станут легкой мишенью для многочисленных евреев, собравшихся на вершине второй стены.
Тит подошел к трибунам и центурионам, посмотрел каждому в лицо и поднял меч.
— Подъем на стену непрост, — объявил он низким голосом. — Но боги на нашей стороне. Голод, мятежи, осада, укрепления, которые падают под нашим натиском — что это еще может означать, как не гнев, который боги обрушили на головы евреев? Боги помогают нам. Возможно, нам придется умереть, чтобы взять это укрепление. Возможно, душа умрет вместе с телом, если смерть не была славной! — почти прокричал он. — Может, среди вас найдется храбрец, который не знает этого: души, освобожденные от тела железом оружия в битве, превращаются в самые чистые элементы вселенной, эфиры! Они занимают место среди звезд и воины, погибшие таким образом, становятся добрыми гениями, героями, которые являются своим потомкам и защищают их. Их души бессмертны.
Он изменил тон, на его лице отразилось отвращение.
— Но, — продолжал он, — души, которые зачахли в больных телах, падают в глубокую бездну забвения. Они умирают вместе со своей телесной оболочкой. Славным воинам — бессмертие, остальным — забвение. Сегодня вам предстоит сделать выбор!
Он указал на пролом в стене. В сумерках виднелось второе укрепление и фигуры евреев, охранявших его.
— Я сгорю от стыда, — добавил Тит, — если не награжу того, кто проложит путь, так, как он того достоин! Если он вернется живым, то будет командовать теми, кто сейчас с ним на равных. А тех, кто падет в бою, мы провозгласим бессмертными!
Трибун Плацид вышел вперед, прижал руку к сердцу и сказал:
— Цезарь, я отдаю тебе себя с радостью и первым поднимусь на укрепление. Я хочу, чтобы к моей силе и воле добавилась удача. Однако, если судьба будет неблагосклонна ко мне, знай, что я не был застигнут врасплох поражением, а сам решил умереть за тебя.
Около десяти мужчин схватили оружие и вошли в пролом вместе с Плацидом. Он вскочил на стену, отталкивая евреев. Выпущенные в него стрелы блестели, вонзившись в его щит. Но он оступился, и евреи с победоносным криком кинулись на него.
На вторую ночь двадцать наших солдат застали врасплох и зарезали еврейских часовых, уставших после сражений.
Зазвучали трубы, в знак того, что последнее препятствие взято и можно атаковать крепость Антонию, разрушить ее и добраться до Храма. Ничто больше не помешает нашим легионам завоевать и разрушить Иерусалим.
Последующие битвы и убийства уже ничего не изменили в судьбе города.
Я шел рядом с Иосифом Флавием вдоль подножия крепости Антония. Тит попросил его в последний раз призвать Иоханана бен-Леви, Симона Бар-Гиору и Элеазара прекратить сопротивление, или, если они хотят продолжать его, покинуть город с оружием и людьми и выступить против римских легионов вне Иерусалима, чтобы сохранить Храм и горожан, укрывшихся в Верхнем городе.
Это случилось на семнадцатый день августа. Иосиф Флавий подошел к стенам города.
— Я умоляю вас, выбравших мрачный путь войны, послушать и принять слова Тита. Огонь уже охватил стены Храма. Нужно спасти его. Нужно возобновить искупительные жертвоприношения, которые мы обязаны приносить Богу.
Евреи выкрикивали в ответ оскорбления, кидали камни и пускали стрелы.
Иосиф опустил голову. Он рыдал и стонал.
— К вам обращается ваш соотечественник, еврей, который клянется вам, что обещания Тита будут исполнены! Вы могли бы покинуть город, сражаться, если вы так решили, но Храм был бы спасен.
— Этот город принадлежит Богу, — крикнул кто-то, возможно, Иоханан бен-Леви. — Храм никогда не будет взят и никогда не будет разрушен! А если будет, Бог сделает из всей вселенной наш храм.
— Город и Храм наполнены трупами, — ответил Иосиф Флавий. — А пророки сказали, что Иерусалим будет разрушен тогда, когда евреи станут убивать евреев. Так и произошло. Бог был терпелив, но Он сделает так, что римляне очистят Храм огнем и снесут этот город полный позора. Бог на стороне римлян.
Я смотрел на башни крепости Антония, стены Храма и дворца Ирода, по углам которых тоже стояли башни. С высоты укрепления я видел крыши над террасами домов Верхнего города. Там еще прятались десятки тысяч горожан, рядом с трупами они рыли землю в поисках зерен или мусора.
Именно в тот день, семнадцатого августа, один священник, которому удалось сбежать из города, тяжело опустился перед Иосифом на землю и рассказал, что женщина по имени Мария собственными руками убила свое дитя и поджарила его на огне. Половину она съела. Привлеченные запахом, прибежали разбойники. Они угрожали ей смертью, если она не отдаст им запасы продовольствия. Она указала на останки ребенка и крикнула: «Это сделала я! Ешьте, потому что я уже насытилась!»
Священник упал ниц на землю, раскинув руки. Он рыдал. Иосиф Флавий поднял его, прижал к себе, разделяя его отчаяние.
Услышав этот рассказ, солдаты подошли ближе. Некоторые сочувствовали страданиям евреев, но большей частью негодовали, проклинали народ, который пожирает собственных детей.
Я думал о Леде, о наших победах в войне, которая стала причиной стольких безумств и ненависти. Я молился Христу, Богу, страдавшему на кресте как самый смиренный из людей.
Но вокруг я слышал только проклятья, солдаты кричали, что следует покончить с этим народом, городом и Храмом.
Тит склонился над священником, попросил рассказать, что ему известно, и ушел. Он постоял какое-то время в одиночестве, а потом обратился к солдатам:
— Я беру в свидетели богов моей родины и божество, каким бы оно ни было, которое охраняло нас здесь, на этом месте, — сказал он. — Я беру в свидетели мою армию и евреев, окружающих меня: не я хотел осквернить этот город и длить сражения до тех пор, пока изголодавшиеся женщины не станут яростнее волчиц. Я неповинен в этом преступлении, поскольку предлагал мир и прощение. Но некоторые евреи предпочли мятеж миру и вовлекли свой народ в эту пучину. В ее глубине, там, где они сейчас находятся, есть женщина, которая питается плотью собственного ребенка. Но я больше не позволю этому городу, в котором происходят такие чудовищные преступления, созерцать солнце. Боги помогут нам захоронить под руинами даже саму память об этом нечеловеческом поступке.
31
В течение августа и сентября я видел столько, что моя память задыхалась от всех этих зрелищ. Преступление обезумевшей матери, которая носила ребенка, любила и вскармливала своим молоком, а потом съела, было всего лишь одним из множества, порожденных иудейской войной и завоеванием Иерусалима. Наступило время ненависти и убийств, огня, охватившего Храм и пожиравшего тела, время мечей, пресекавших жизни. Я был свидетелем всего этого.
Когда Тит приказал своим солдатам снести наконец завоеванную крепость Антонию, когда я увидел, как он отбирает из каждой центурии тридцать лучших солдат и ставит в их главе трибуна. Я знал, что он намерен делать.
Это было время ночных рукопашных схваток, когда даже день казался ночью, настолько плотной была пыль, поднимавшаяся над руинами, и дым от пылающих костров застилал небо. В городе, охваченном огнем, ни на минуту не смолкали стоны.
Слышались военные кличи, вопли мятежников. Жители Верхнего города превратились в обезумевшее стадо, которое неслось на легионеров, думая, что те обратятся в бегство, и это стадо стонало, когда на него, на детей, женщин и стариков, обрушивались копья, пики и мечи.
Я словно попал в царство смерти. Трупов было так много, что под ними не видно было земли, и солдатам, преследовавшим побежденных, приходилось взбираться на груды мертвых тел, среди которых я боялся узнать Леду.
Я был рядом с Титом и Иосифом Флавием. Лицо первого выражало одновременно решимость и отчаяние. Когда он обернулся к Иосифу, его взгляд говорил: «Я не хотел этого, но должен исполнить это».
Иосиф плакал.
Я присутствовал вместе с ним на собрании военачальников, которое Тит созвал в своей палатке. Генералы стояли плечом к плечу, в золоченых латах, в шлемах, надвинутых на глаза.
Тит сидел посреди палатки. Он спрашивал Тиберия Александра, командующего генеральным штабом, и генералов, своего друга Фронтона, который командовал двумя легионами Александрии, и Марка Юлиана Антония, прокуратора Иудеи. Каждому он задавал один вопрос: что делать с Иерусалимским Храмом, со священным зданием, в котором евреи поклоняются своему богу? Следует ли совершить кощунственный акт и разрушить его?
Он повернулся к Иосифу Флавию, но не спросил его.
Военачальники колебались.
— Сжечь, — ответил Тиберий Александр.
Разве не евреи превратили этот Храм в крепость? Теперь следует применить военный закон, поскольку евреи никогда не прекратят устраивать мятежи, до тех пор пока существует Храм, где они собираются со всех концов страны и даже из других провинций империи.