– А ты бы смог поверить в то, что желания твои, если их отослать с этим купоном счастья, исполнятся? – спросила Катя.
– Я? Ты что, смеешься?
– Нет, я не смеюсь. Я думаю: а кто-нибудь в такие вещи верит?
– Ну знаешь. Дураков хватает.
– А умных? – Катя вздохнула. – Если кто-то дает такие объявления, значит, он на что-то рассчитывает, надеется, иначе какой смысл? За одну рекламу сколько заплачено. Вот интересно, какой процент поверивших и написавших?
Мещерский хмыкнул: эх, Катя, Катенька! В сущности, что говорить? Ты, как ни крути, женщина – слабый, изменчивый пол. Отсюда и такие своеобразные защитные реакции.
– Ты прочел дневник? Весь? – спросила Катя после некоторого молчания. Они ехали не спеша. Шоссе серой лентой ложилось под колеса. Асфальт успел высохнуть. Лес по обеим сторонам дороги был расцвечен яркими красками осени.
– Я его просмотрел, пролистал, Никита мне дал с ним ознакомиться, – Мещерский пошарил в «бардачке», вытащил темные очки – солнце слепило глаза. – Трогательная исповедь юной гимназистки. Кстати, эта Милочка Салтыкова много там напридумывала. Например, эта история про князя Викентия Лыкова…
– И Нину Мещерскую, про которую Иван Лыков говорил?
– Она моя прапратетушка по отцовской линии. Между прочим, в нашей семье все рассказывалось совершенно по-другому. Про бестужевский клад, про заклятье, про условия и убийства никто ровным счетом ничего не слыхал. Говорили, что Нина просто бросила князя Викентия Лыкова ради Константина Салтыкова, старшего брата этой самой Милочки. Викентий Лыков не перенес измены и пустил себе пулю в лоб. То же самое и Ваня нам в тот раз рассказывал со свойственным ему колоритом.
– Милочка пишет в дневнике, что и она тоже так думала, а вот их управляющий…
– Катя, хочешь знать мое мнение? – спросил Мещерский. – Этой девочке в тринадцатом году было всего шестнадцать лет. Она записывала в дневник то, что может быть важно и занимательно именно в этом возрасте. В пору тинейджерства, скажем так. В эти годы не рассуждают, не сомневаются, а принимают многое за чистую монету. Верят, вполне искренне верят, а затем разочаровываются в этой своей слепой вере. Так было и будет. Ты вспомни себя – какая ты сама была в девятом классе?
– Сережа, мне кажется, я этого уже не помню, – Катя усмехнулась.
– Зато я помню. И тебя помню, и себя, дурака, и Вадьку. Как он на мопеде-то с обрыва сиганул! На даче-то! А у тебя была такая шерстяная ниточка на запястье с узелками – ты еще верила, что она что-то там приносит… не помню что… И еще у тебя был дневник с наклейками разными.
– Песенник. Тогда мы это называли – песенник. Все девчонки. Тексты Пугачевой туда записывали, потом Цоя, «Кино», «Алису», еще кого-то. А еще, помнишь, была такая игра – не купон счастья, а что-то вроде анкеты «Найди друга». Тогда мы поголовно эти анкеты заполняли и рассылали. Я и правда верила, что таким способом можно друзей найти, хоть в другом полушарии. Вера – это любопытная материя, Сережа.
– Особенно в таком возрасте, – улыбнулся Мещерский.
А в Лесном их ожидал сюрприз. На ступенях главного входа на фоне белых коринфских колонн играли музыканты – виолончель, альт, скрипка и флейта. Молодые совсем ребята, студенты консерватории.
Мещерский от растерянности и смущения едва не врезался в бочку с дождевой водой: как же это понимать? Позавчера только труп в овраге, страх, горе и слезы, а сегодня – пожалуйста вам – классический квартет исполняет Моцарта и Шнитке.
– Немного музыки и солнца, – громко возвестил Роман Валерьянович Салтыков, слушавший квартет на вольном воздухе. – Это специально для вас, мои дорогие, – он поздоровался с Мещерским, поцеловал руку Кате. – Спасибо, большое спасибо, Екатерина Сергеевна, голубчик, все устроилось как нельзя лучше. Сегодня рано утром прибыли на машине двое таких молодцов в бронежилетах. Очень, очень внушительный вид. И собака с ними, овчарка. Будут теперь охранять парк и окрестности. Я разместил их в павильоне «Зима».
– Разве охрана будет не с вами во флигеле? – спросила Катя.
– Нет, в доме их не будет.
– Но почему? – удивленно спросил Мещерский. – После таких событий мне кажется, что именно дом в ночное время нуждается в…
– В моем доме их не будет, – повторил Салтыков. – Они нас стеснят. Вполне достаточно того, что они займутся патрулированием парка.
– Он тоже с тобой согласен? – тихо спросил Мещерский, кивая: в конце аллеи появился Малявин. Он был в черном строгом костюме. Шел медленно, понуро, нехотя.
– С Денисом Григорьевичем мы это еще не обсуждали. Я не хочу докучать ему такими мелочами. Ему сейчас хуже, чем кому-либо. Такая утрата, – Салтыков покачал головой. – Он был болен эти дни. А тут у нас сразу все работы встали.
– Да? А я-то думал, что вы уже обследовали то подземелье под фундаментом павильона, – Мещерский невесело усмехнулся.
– Я пока приостановил все, – сказал Салтыков. – Не до этого сейчас. Потом возобновим, обследуем. Тебе нравится, как они играют? – он повернулся к музыкантам. – Какие виртуозы!
– Где ты их откопал?
– О, это в консерватории – заглянул случайно с приятелем из французского посольства. Он меня и познакомил. Молодежный квартет, победитель конкурса в Праге, – Салтыков разглядывал молодых музыкантов, как кукол – восхищенно и придирчиво. – Как всякие начинающие гении, они бедны, неустроенны… Я пригласил их сюда. Возможно, мы даже снимем с ними клип здесь, в декорациях усадьбы… Ты осуждаешь меня?
– Что ты, нет, – Мещерский потупился.
– Здесь было очень плохо все эти дни. Очень тяжело, понимаешь? Какое-то смертное оцепенение во всем, отчаяние, страх, недоверие и апатия… Прежде я так любил это место, а сейчас начал ловить себя на мысли, что… В общем, я не мог дальше этого выносить. А тут первое за эти дни радостное известие – освободили Алексиса, Лешеньку… Ну я и решил устроить маленький праздник. Эти мальчики – они очень музыкальны, очень талантливы… А в Лесном всегда звучала музыка. Здесь когда-то играл сам Гольденвейзер. А у прежних владельцев Лесного, князей Лыковых, говорят, даже был свой собственный роговой оркестр.
– Из крепостных? – спросила Катя.
– Да, конечно же, из крепостных… Сереженька, я тебя спросить хотел, а что Аня, она…
– Она снова работает в антикварном магазине. Это все, что я знаю, – сказал Мещерский. – Может быть, ты все-таки сам позвонишь ей?
– Непременно. Я и тогда хотел. Тогда… Как же все это… ужасно! Ведь было так хорошо, и вот, – Салтыков махнул рукой. – Вы устали с дороги. Екатерина, Катенька, прошу вас, чувствуйте себя как дома. Сегодня мы не станем больше говорить ни о смертях, ни об убийствах – сегодня будет только музыка. Друзья! – окликнул он уставших музыкантов! – Пожалуйста, продолжайте!
Осеннее солнце дробится в стеклах, играет огнями. Гроздья рябины, желто-багряный узор листвы. Один ясный погожий денек на недели дождей…
Подошел Малявин. Мещерский забормотал слова соболезнования. Малявин поздоровался с ними за руку, показал на музыкантов:
– Складно играют, как по нотам. Оригинально вы это придумали, Роман Валерьянович.
Катя разглядывала его украдкой: помятое лицо, потухший взгляд. Что было в этой его фразе? Одобрение или упрек, равнодушие или неприязнь?
Один, только один ясный погожий денек на сотни лет дождей…
А в гостиной ждал их еще один сюрприз – Леша Изумрудов собственной персоной. Дни, проведенные в предварительном заключении, не прошли для него даром. Увы, юный красавец выглядел сейчас неважно. Сидел на диване вместе со своим приятелем Валей Журавлевым, смотрел по телевизору фильм – ужастик по роману Стивена Кинга.
– Привет, – поздоровалась Катя. – Слава богу, вас отпустили. Все тут так переживали из-за вас, Леша.
Он посмотрел на нее, вздохнул, подвинулся, давая место.
– Изумруд, ты лучше расскажи, с кем ты в камере парился, – хмыкнул Валя.
– Да ну, вспоминать неохота, – красивые черты Леши Изумрудова исказила брезгливая гримаса.
– Ну интересно же, расскажи. Вам интересно, правда? – наклонился Валя Журавлев к Кате.
Она почувствовала исходивший от него запах пива – едва уловимый. Видно, молодое поколение этого дома спасалось от тягостной атмосферы своими средствами: ребята явно уже успели раздавить по банке «Туборга».
– Леша, расскажите, – поддержала Катя. – Если, конечно, вам это не тяжело.
Валя Журавлев убавил звук телевизора.
– Мне сейчас кажется, что все это было не со мной. Представляете, я сидел с настоящим психом, – Изумрудов скривил губы. Были они у него, как заметила Катя, пухлые и чувственные. – Я даже решил сначала, что он раньше в этой нашей больнице лечился, в дурдоме. Тварь редкая. Целыми днями рассказывал мне, как он перед здешними тетками голым, без трусов по улице бегал. Раздевался и пугал до полусмерти.
– Извращенец, – согласился Валя Журавлев. – А за что он сидел?
– Мне показалось, его за убийства арестовали.
– За убийства? – Валя покачал головой. – Ни фига себе. Во дают. А тебя тогда за что же? Где логика-то? Где у ментов мозги? Нету мозгов. Меня знаете как в прошлый раз допрашивали? – живо обернулся он к Кате. Было видно, что он рад любому новому собеседнику, чтобы поделиться, посплетничать.
– Как? – спросила Катя с искренним любопытством.
– Да круто, вот как, – Журавлев усмехнулся. – У меня живот пополам скрутило в тот день. Отравился я какой-то дрянью. С унитазом в обнимку все утро провел. Думаете, менты мне посочувствовали? Ни фига! Приехали двое – вот такие шкафы. Под потолок. Вытащили меня из туалета, давай вопросы мне бросать – что да как. А я чувствую – не могу, кончаюсь. Больше всего боялся – повезут они меня к себе, в отделение, как говорили, а я и уделаюсь весь по дороге. Ну тогда вообще – бери веревку и вешайся.
– Но все обошлось? – спросила Катя.
– Обошлось, но нервы мне как струны надорвали, – Журавлев потянулся к газете, которую Катя вытащила из сумки и словно невзначай положила на самое видное место. – А это что у вас? «Новости»? А я думал, с программой передач…
– Это для вашего Романа Валерьяновича, – пояснила Катя. – Там статья большая о том самом ЧОПе, что вас охранять будет.
– Меня в камере день и ночь сторожили, – голосом бывалого человек изрек Изумрудов. – То в «глазок» глянут, то кормушкой брякнут. А я все равно каждую ночь не спал. Боялся, что псих этот, Мячиков, сокамерник мой… Ну он же извращенец, мало ли что такому в голову придет, правда? И кого когда еще охрана спасла?
– А он что, Леха, к тебе действительно приставал? Домогался? – спросил Журавлев.
– Пошел ты. Я б ему так домогнулся – устал бы кувыркаться, – Изумрудов стиснул кулак. – Но все равно неприятно. Такая тварь заразная… Нет, что вы там ни говорите, а в тюрьме ничего хорошего нет, – он хотел подняться, но Катя удержала его:
– Леша, побудьте с нами, не уходите. Я вот сижу здесь и вспоминаю, как тогда, в тот вечер, покойная Марина Аркадьевна тут так же, как мы, сидела. Вот жизнь какая, а? Валя, вы, кажется, тоже тогда тут с ней были?
– Был, – Журавлев кивнул. – Она такая грустная стала… Знаешь, Леха, когда патрон тебя выручать помчался, она так что-то расстроилась, так расстроилась… Прямо сама не своя была. Я ей говорю: вам ли переживать из-за… В общем, забила бы на вас с патроном, и все. И кранты.
– Она была на редкость красивая женщина, – заметила Катя.
– Да, – Журавлев снова кивнул. – Я таких никогда раньше не видел.
Катя хотела пошутить: мол, какие твои годы – еще увидишь, встретишь, но ее внимание отвлек Изумрудов. Он взял газету, лениво пролистал ее и остановился на том самом объявлении о «купоне счастья».
– Журавль, смотри, – сказал он через мгновение. – Надо же… А давай напишем, а?
– Кому? – Валя Журавлев с любопытством уткнулся в газету. Прочел, поморщился, усмехнулся. – Этой ясновидящей Андромеде?
– А что? Обещает: исполню семь желаний. Бесплатно.
– А у меня семь не наберется. Одно есть. Ну, может, два, – Валя Журавлев отбросил газету. – Пишут же такую ересь.
– А вдруг? – Изумрудов расправил газету. – Скучно ведь. А так что мы теряем?
– Ничего мы не теряем. Но ведь обман все это, пошлый обман… Это ведь на почту надо тащиться, купон отправлять. И потом конверт искать, ножницы – вырезать, – Журавлев лениво потянулся.
– Сейчас я найду ножницы, – Леша легко сбросил свое гибкое, тренированное тело с дивана. – Хоть как-то оттянемся, а то такая скука… Эти еще играют, пиликают, – он подошел к окну, посмотрел на играющий квартет. – Козлы… Тоже мне Паганини выискались…
– А по-моему, мальчики очень одаренные, симпатичные, – заметила Катя.
– Вот и я тебе сказал – симпатяги, – усмехнулся Валя Журавлев. – Патрон умеет выбирать.
– Козлы… Ладно, сейчас ножницы принесу. Только, чур, я первый заполняю, желания мои.
– Да пожалуйста, – усмехнулся Валя.
Через пять минут они уже снова листали газету, вырезали купон, пересмеивались, толкали друг друга. Это было что-то вроде новой игры, и они отдавались ей азартно, совершенно по-детски. И так заразительно, что и Катя не выдержала, присоединилась. Начали вслух читать список желаний, обсуждали каждое:
– Не пишите вот это «хочу выиграть на бегах» – это ведь надо на ипподром ехать, – говорила Катя. – Иначе не исполнится.
– Точно, к черту ипподром… Леха, пиши лучше вот это: «Хочу выйти замуж за бизнесмена», – Валю душил смех.
– Пошел ты. Журавль, я тебе сказал…
– Что за шум? Ребята, чем вы тут занимаетесь? Во что-то играете?
Катя, Валя, Леша оторвались от «купона счастья» – в дверях гостиной стояла Долорес Дмитриевна и… Михаил Платонович Волков. Катя от неожиданности растерялась – кого-кого, а доктора Волкова увидеть здесь, в Лесном, в доме, она не ожидала. И не была готова к такой встрече. К такой несвоевременной и досадной встрече, грозящей проколом, провалом!
– Добрый день, молодые люди, – поздоровался Волков и… остановил свой взор на Кате. Он узнал ее – в его темных глазах сверкнула недобрая лукавая искорка.
– Вот познакомьтесь, это мой сын Валентин, – сказала Долорес Дмитриевна. – Это вот Алексей, да вы их знаете, видели уже. А это Екатерина…
– Сергеевна, – Катя ждала немедленного и неминуемого разоблачения. Краха всех оперативных надежд.
– Очень, очень приятно. Рад познакомиться, – темные огоньки в глазах Волкова так и мерцали. – Вы тоже музейный работник, надо думать? Реставратор?
– Я юрист, – ответила Катя. – А вы…
– Я приехал выразить самые искренние соболезнования Денису Григорьевичу Малявину. Узнал, что он здесь. Такой непоправимый удар, да… Я только сегодня из Москвы, – Волков обернулся к Долорес Дмитриевне. – И надо же, за несколько дней столько перемен… В поселке все только и говорят об этом новом убийстве.
– Вы не представляете, что мы пережили и переживаем, – Долорес Дмитриевна вздохнула. – Мы так давно с вами не виделись, Михаил Платонович. Моя Наташа о вас говорила. Бедная, бедная моя Наташа…
– Ну не надо, успокойтесь, не надо плакать. – Волков бережно поддержал Долорес Дмитриевну. – Пойдемте к Денису Григорьевичу… Я не мог не приехать… соседский долг…
– Они с Романом Валерьяновичем в парке музыкантов слушают.
– Отменные музыканты. Я обратил внимание – возможно, это то, что сейчас нужно нам всем. Психологическая, эмоциональная разгрузка… отдых нервной системы… Лесное снова потихоньку оживает. Жизнь возвращается, несмотря ни на что. Это хорошо, это радует. А что, работы на берегу пока не ведутся?
– Нет, все встало, – голос Долорес Дмитриевны доносился уже из холла, – похороны, милиция. Какие уж тут реставрационные работы?
– Я слышал – в поселке говорят: было найдено что-то не совсем обычное под фундаментом павильона «Версаль»? – Голос Волкова, уводимого Долорес Дмитриевной, доносился уже совсем тихо.
– Что-то нашли, но мы еще не совсем поняли, что это – обычная промоина, яма, погреб или же…
Ушли.
– Это кто же такой? – спросила Катя Валю Журавлева.