— Я дорожу твоей самоотверженностью, граф. Ты доказал это не один раз. Но не настаивай, не отговаривай. Я пойду в логово, ибо ж ты не увидишь там того, что должно увидеть мне.
И граф Любер смирился. Ему оставалось тешить себя надеждами на то, что императрицу не посмеют подвергнуть позору, как это сделал император с сестрой. Две недели для графа пролетели так же быстро, как пролегает короткий декабрьский день. Императрице они показались за вечность. В минувшие дни она много думала. Иной раз в ней пробуждалась дерзкая решимость: встать во главе легиона воинов северян, ворваться на сборище николаитов, всех арестовать и судить принародно. Она бы так и поступила, если бы получила благословение папы римского. Ан нет, знала она, что антипапа Климент III подобного благословения не даст. Секта николаитов была под его крылом и опекой. Он знал о её существовании давно, знал, чем николаиты занимаются, но не предавал гласности их поведение, считая, что императору — Божьему помазаннику — такие вольности простительны. И потому императрица отказалась от мысли даже посоветоваться о николаитах с Климентом.
Поздним пасмурным вечером Берта и Любер, закутавшись в чёрные плащи и спрятав лица под капюшонами, покинули замок Птицелова. Однако уходили они не одни: тайно их сопровождал человек, тенью скользящий следом. Они вышли из города, миновали разрушенные римские казармы и подошли к замку графа Манфреда. Ворота в крепостной стене замка ещё не были восстановлены, и путники без помех прошли на двор замка. Таясь за кустарниками, они пересекли двор, обошли замок и по короткой лестнице спустились в подвал. Граф взял Берту за руку и в полной темени повёл её по коридору.
Тем временем человек, который шёл следом за ними, скрылся за парадной дверью замка. В зале его ждал граф Манфред и, выслушав пришедшего, поспешил во внутренние покои замка. И когда граф Любер ввёл императрицу в большое помещение и почти миновал его, перед ними распахнулись двери и с факелами в руках, с обнажёнными мечами в помещение вбежали три воина. Граф Любер не дрогнул. Он выхватил свой меч и прикрыл спиною императрицу.
— Стойте! не подходить! Я зарублю каждого, кто приблизится!
— Мы знаем, ты отважен! — послышалось в ответ.
И воины напали на графа. Он защищался умело и даже потеснил воинов и успел крикнуть:
— Государыня, уходите!
Большего он сделать для неё не успел. Вбежал четвёртый воин — это был граф Манфред — и длинным выпадом пронзил Любера в левый бок.
Императрица вскрикнула от ужаса, охватившего её, но что-то обрушилось ей на голову, и она упала, потеряв сознание. Могучий граф Манфред склонился к ней, поднял на плечо и скрылся в подземном коридоре. Другие воины взяли графа Любера за ноги и за руки и понесли тем путём, каким граф проник в замок.
Императрица Берта пришла в себя после случившегося на седьмой день. Открыв глаза, она долго блуждала ими по стенам покоя, по потолку, пытаясь понять, почему она не в своей опочивальне. В покое никого не было. Она подумала, что надо бы кого-то позвать, но побуждение погасло, потому как она попыталась понять, что с нею произошло. Но и это ей не удалось. Она вспомнила лишь нечто очень далёкое — роды первенца сына, которого не сумели сберечь. Берта не помнила даже того, что она императрица. Так она и лежала беспомощная, пока не распахнулись двери и в покой не вошла пожилая женщина. Это была её придворная дама, баронесса Элизабет, которую Берта не узнала.
Однако Элизабет, увидев, что императрица смотрит на неё, запричитала, засуетилась.
— Матушка государыня, наконец-то вы ожили. Мы уже потеряли всякие надежды, а какие страсти пережили...
— Кто ты? Как тебя звать? — спросила Берта.
— Господи, да я же Элизабет, я кастелянша.
Императрица смотрела на неё пустыми и чужими глазами. Баронесса испугалась. Она выбежала из покоя и вскоре вернулась с лейб-медиком маркизом Вальраамом. Берта и его не узнала.
— Кто вы? — спросила она.
Лейб-медик понял, что с императрицей произошло непоправимое несчастье — потеря памяти. Он знал, что нет никаких лекарств, которые помогли бы вернуть ей память. Только время, только заботливый уход и долгие беседы о прожитом могли восстановить минувшее, вспомнить имена тех, кто окружал её, вспомнить среду обитания.
К вечеру вместе с маркизом Вальраамом в спальню пришёл архиепископ Гартвиг, один из самых преданных священнослужителей Саксонского графского дома. Но Берта и его не узнала. Гартвиг сказал лейб-медику:
— Надо немедленно послать гонцов к родным и близким. Надо уведомить её сыновей.
— Да, да, — согласился маркиз, — но как это сделать? Уж лучше вы, преподобный, распорядитесь.
Гартвиг сумел послать гонцов во многие земли Германии. Но не всем удалось миновать императорских воинов, которые по его повелению были расставлены на дорогах из Кёльна. Потому не удалось уведомить о болезни матери и её сыновей, которые пребывали в Тоскане. Император не желал видеть в Кёльне никого из родни супруги. Он не скрывал равнодушия к несчастью, постигшему императрицу. С его лёгкой руки в кругах придворных гуляла ложь о том, что якобы государыня пыталась уединиться в старом замке с графом Любером и там прелюбодейничать. Но слуги императора выследили любовников и в честном поединке убили графа. Сама Берта рехнулась от этого умом, но жалости не вызывает. Такую ложь и такое мнение о богобоязненной и целомудренной императрице могли принять только сторонники Генриха ГУ, только члены секты николаитов, но никак не христолюбивые католики из окружения Берты. Оскорблённый за императрицу маркграф Майер Бранденбургский поднялся на амвон в Кёльнском соборе и призывал на голову императора гнев Божий. Он пообещал поднять северные города на восстание и закрыл ворота королевского замка Генриха Птицелова, приказал никого не впускать в замок из свиты императора. Противостояние Генриха и его супруги Берты стало явным.
Между тем её здоровье с каждым днём заметно ухудшалось. Не проходило и дня, чтобы она не теряла сознания. Но иногда у неё наступали проблески памяти. В один из таких проблесков она ясно вспомнила всё связанное с племянником маркграфом Генрихом. И по её воле в Штаден был отправлен второй гонец. Она ждала сыновей и племянника с нетерпением, часто спрашивала о них, словно уже предчувствовала свою близкую кончину.
Прошло несколько дней, когда наконец в замке Генриха Птицелова появилась дорожная колесница. В ней примчали маркграф Штаденский и его мать. Генриха и Гедвигу ждали и сразу же повели к императрице. Она спала, но с их появлением проснулась, и взгляд её был осмысленным. Гедвига поспешила к ложу, упала на колени и со слезами на глазах приникла к руке Берты.
— Матушка сердечная, что с тобой? Кто погубил твоё здоровье? — запричитала графиня.
Берта ответила просто и твёрдо:
— Не печалься обо мне, сестрица. Всевышний призывает меня в Свои чертоги. — И всё-таки она прослезилась. — Жалею об одном: сыновей родимых не увижу, не прощусь.
Женщины плакали, лаская друг друга. А потом Берта попросила Гедвигу оставить её наедине с Генрихом. Графиня ушла. Генрих подошёл к ложу и, увидев лицо императрицы, теряющее блики жизни, тоже прослезился и опустился на колени.
— Дорогая тётушка, я слушаю тебя, — сказал он.
Слабым движением руки она погладила Генриха по лицу и заговорила:
— Мои сыновья далеко и, очевидно, не застанут меня в живых. Потому только тебе я могу завещать мою последнюю волю, — Берта устала от длинной фразы и замолчала. Она даже закрыла глаза, и ни одна жилка на её белом лице не показывала того, что в ней бьётся жизнь.
Генрих взял её восковую руку и погладил. Берта открыла глаза.
— Прости, я готова сказать последнее. Чудовище, которого я считала супругом, совершил надо мной мерзкое надругательство. Я хотела проникнуть в замок Манфреда и уличить императора в его преступлениях. Но в подвале замка, куда мы пришли с графом Любером, на нас напали воины императора и граф Манфред убил графа Любера. Меня, бездыханную, он взял на плечо и притащил к Генриху. Там напоили меня каким-то снадобьем, и, когда я пришла в разум, венценосный с сатанинским смехом повелел своим баронам-псарям взять меня на потеху. Их было пятеро... — Берта вновь замолчала.
Генриху показалось, что она уже никогда не заговорит. Однако, отдохнув, она открыла глаза и сказала последнее:
— Моя воля в том, чтобы ты и мои сыновья наказали злодея императора. Только он виновен в том, что сошла с ума принцесса Адельгейда, что опозорен ты, что я уже не поднимусь с этого ложа. Перед лицом Господа Бога заклинаю вас исполнить мою волю. — И Берта вновь закрыла глаза.
Генрих ждал долго, когда императрица вновь придёт в себя, выразит ещё какое-нибудь своё повеление. Но нег, он этого не дождался. Прошло достаточно много времени, когда Генрих понял, что Берта вновь впала в беспамятство. Он вышел из спальни и сказал матери и Вальрааму:
— Зайдите к матушке. Она плоха. — Увидев слугу, он попросил: — Любезный, отведи меня в покой, где можно отдохнуть.
Оказавшись в просторной комнате, он увидел кровать, поспешил к ней и упал на неё, замер. Он повторял сказанное императрицей, словно клятву. А затвердив всё, принялся перебирать всякие способы наказания императора. Но, сморённый усталостью, дальней и трудной дорогой, всем пережитым, он уснул. Его никто не потревожил до утра, и он проспал около пятнадцати часов. Проснувшись, он пролежал в постели недолго. Пришло простое и доступное решение исполнить волю поруганной императрицы. Он счёл, что одолеет Рыжебородого его же оружием — коварством и лестью. Он будет коварен и льстив до нанесения последнего удара. Каким будет этот удар, маркграф ещё не знал, но верил, что найдёт, как это делать, нанесёт его и уничтожит злодея.
Он встал, оделся и решил тотчас отправиться во дворец Конрада II, дабы найти маркграфа Деди и улестить его, чтобы тот свёл его с императором для тайной беседы. Или, наконец, для покаяния. Генрих верил в символ покаяния и знал, что император не откажет ему. И тогда, одолев стыд и унижение, он бросится императору в ноги, потянется облобызать чело и коварно вонзит в его сердце тонкий, как игла, стилет, который спрячет в рукаве камзола. И пусть там будет толстяк Деди, пусть окажутся другие придворные. Ничто не спасёт Рыжебородого Сатира.
Обкатав со всех сторон замысел мщения, Генрих позвал слугу и велел седлать коня, сам отправился за стилетом, надеясь найти его в оружейной зале. И вот уже дамское оружие в его руках. Оно удобно, его легко спрятать. И, забыв утолить голод, маркграф в сопровождении оруженосца покинул королевский замок, умчался во дворец Конрада.
Двери для маркграфа Штаденского во дворце были всегда открыты, и ему не составило большого труда найти Деди Саксонского. Фаворит императора даже обрадовался, увидев племянника императрицы.
— О, как давно мы с тобой не виделись, любезный Штаден. Я слышал, что ты женился на княжне россов. Как она, супружеская жизнь?
Генрих ответил, гордо подняв голову:
— Всё отлично, дядюшка Деди. А ты по-прежнему растёшь вширь.
Они похлопали друг друга но спине. И Деди спросил:
— Что привело тебя в нашу обитель?
— Мне важно увидеть государя.
— Ну так иди, ежели по доброму делу. Граф Манфред отведёт тебя.
— Я не терплю Манфреда. И даже видеть его не желаю. Лучше ты позаботься. И если хочешь знать, зачем иду, то тебе скажу.
— Ну скажи. Мне легче будет убедить государя принять тебя.
— У меня был тяжёлый год, ты знаешь причину. И я иду с покаянием. А что в нём, открыть могу только императору. Так ты уж помоги, славный Деди Саксонский.
Маркграф Деди задумался. Прожжённый царедворец, простоявший близ императора более двадцати лет, презирающий его, восторгающийся им, умеющий обманывать кого угодно, как и сам государь, он был предан ему до самозабвения и не хотел над собой никакого другого властителя. Потому он должен был знать, что бы это ни стоило, с каким покаянием рвался к императору «ангелочек». Ведь, войдя к государю с покаянием, он попросит оставить их наедине. Ну оставят. А кто даст отрубить себе голову, заверяя, что там ничего не случится? То-то и оно. И чтобы проверить свою догадку, маркграф Деди спросил:
— А ты вместе со мной пойдёшь на покаяние, ежели я уши заткну?
И мгновения не прошло, как Генрих ответил:
— Конечно, пойду. С тобой всегда надёжно.
Играли волк и овечка. И оба в душе посмеивались друг над другом. Маркграф Штаденский радовался тому, как хорошо водит за нос «винную бочку». Деди Саксонский «хохотал» в грудях: «Тебе ли меня провести, „ангелочек”! Стилет-то зачем несёшь? Ведь это оружие злодеев!»
Генрих был уверен, что стилет спрятан надёжно. И тогда Деди сказал:
— В таком случае дай-ка я достану ту булавочку, какую ты приготовил для императора. — Он ловко взял Генриха за руку и в мгновение достал из рукава трёхгранный стилет в полторы четверти длиной, — Согласись, дружок, им можно заколоть и быка. — И Деди захохотал. Маркграф Генрих был обескуражен, но тоже засмеялся.
— Так это всего лишь для защиты, славный Деди, — нашёлся он с ответом.
— Ну как же, как же! Рыцарю без оружия нельзя, — весело продолжал Деди.
А Генрих уже ждал, что хитрец Деди сей же миг крикнет стражей и его схватят, бросят в темницу, предадут смерти за покушение на государя. К его удивлению, того не случилось. Маркграф Деди сказал такое, отчего у Генриха Штаденского перехватило дыхание. И, не будучи изощрённым игроком, как фаворит императора, он поверил тому, что было сказано.
— Мне известно, с чем ты шёл к государю. И я одобряю твой шаг.
— Как одобряешь?! — Долговязый Генрих стоял перед толстяком Деди, словно деревенский простак.
— Господи, я, как и ты, ненавижу Рыжебородого. Я хочу видеть на троне империи внука славного императора Генриха Третьего, столь же славного принца Конрада. Я говорю тебе потому, что полностью доверяю. Ты умеешь хранить тайны. Ты любим императрицей. — Деди взял Генриха под руку и подвёл к столу, на котором стояли кубки и кувшин с вином. Он влил в кубки вина и предложил: — Выпьем за союз Штаденов и Саксов.
Они выпили. Генрих был возбуждён настолько, что вспотел и не находил слов, чтобы как-то ответить на признание маркграфа Деди. Он лишь просил:
— А что же дальше?
— Вот об этом я и хотел сказать, любезный друг. Сегодня же и совсем скоро ты будешь принят императором. Теперь запоминай: ты войдёшь в приёмный покой и окажешься там на некоторое время один. Гам, у окна, есть стол с кубками и вином, вот как здесь, — Деди повернулся к резному шкафу, выдвинул один из ящиков, достал из него ларец и поставил перед собой на стол. Открыв ларец, он взял из него перстень и подал Генриху. — Надень его. Под камнем перстня — яд. Нажмёшь вот здесь и высыплешь в кубок императора. Когда же он придёт и ты покаешься ему, и ежели он примет твоё покаяние, попросишь закрепить прощение кубком вина. Ты знаешь, что государь никогда не отказывает себе выпить. А уж по такому поводу — и тем более. Вот и всё. — На широком лице маркграфа Деди светилась великодушная улыбка.
— Как всё просто! — выдохнул Генрих.
— И не сомневайся. Уж мне-то поверь. Но слушай дальше. Ты оставишь императора умирать, сам выйдешь тем же путём, каким я приведу тебя. Твой конь будет стоять у крыльца, и ты немедленно покинешь дворец. Потом будет сказано мною, что государя отравил ты, но...
— Но это меня уже не пугает! — поспешно заявил Генрих и в возбуждении похлопал маркграфа Деди по плечу. — О, славный саксонец!
— Спасибо, спасибо, — ответил Деди и попросил: — Теперь побудь здесь, а я скоро вернусь и поведу тебя на приём.
Генрих остался один. Он взял со стола оставленный Деди стилет, вертел его в руках, как ненужную вещицу, и в возбуждении ходил по просторному покою, с нетерпением ожидая возвращения Деди. Доверчивый и простодушный, он и подумать не смел, что маркграф Саксонский его обманывал. И когда наконец Деди появился и велел следовать за ним, Штаденский продолжал радоваться близкой победе над злом.
Всё было так, как определил маркграф Деди. Они пришли в приёмную залу императора, и она оказалась безлюдной. Деди показал на стол с кубками, дескать, вот твоё поле действий, откланялся и ушёл. Осмотревшись, Генрих поспешил к столу, высыпал из перстня яд в один из кубков, налил в оба кубка вина и тот, что был с ядом, отодвинул подальше от себя. Уже через минуту он прогуливался по залу и, как ему показалось, был очень спокоен.