В подъезде темно. Закрываю за собой дверь и надеюсь не встретиться с соседями. Не люблю общаться с людьми. После смерти родителей они стали не просто навязчивыми, они стали заботливыми, сопереживающими, верными. Если бы раньше я не знала, о ком идет речь, возможно, сейчас с удовольствием приняла их помощь. Но прекрасно понимая и помня всех эти страдальцев в лицо, по именам, по поступкам, я буквально едва ли сдерживаюсь от того, чтобы не блевануть. Лицемерие — хуже предательства, хуже гнева. Лучше открыто ненавидеть, чем тайно обманывать.
Выхожу из подъезда и первым делом наступаю на длинный, грязный самолетик. Из бумаги. Осматриваюсь в поисках детей или подростков, бросивших его здесь, но никого не нахожу. Двор пуст. Поправляю сумку, продолжаю идти дальше, как вдруг замечаю перед собой еще три самолетика, врезавшихся в стену многоэтажки. Они впились в угол, прибитые безжалостным, порывистым ветром, не выпускающим их на свободу. Дрожат, словно боятся невидимого зверя, или, может, им просто холодно. Вскидываю брови, удивляясь тому, как быстро и непроизвольно я одушевила неодушевленное. Возможно, во мне все еще живет ребенок. Возможно, именно он пока что не дал мне умереть.
Иду вдоль многоэтажки, греюсь под солнцем, которое сегодня действительно горячее, настоящее. Наконец, не увиливает от работы: покрывает теплом все мое тело и землю, деревья, чужие лица. Растягиваю губы в улыбке. Что бы моя голова ни твердила, а отказаться от простых, земных удовольствий тяжко. Если бы я только знала, что там, на другой стороне, тоже есть солнце. Если бы я только знала, что там такой же воздух и такое же низкое, глубокое небо, норовящее упасть на тебя и поглотить, я бы не боялась. Совсем.
Цепляю что-то ногой, открываю глаза и понимаю, что вновь наступила на самолетик. Вскидываю брови, оглядываюсь и растерянно осознаю: они повсюду. Десятки бумажных самолетиков, уже слегка грязных, валяются на дороге, вдоль многоэтажки и дрожат, будто под ними трясется земля. Они ведут за угол, словно зовут меня! Изо рта вырывается вздох восхищения. Недоуменно заглядываю в тупик и громко восклицаю:
— Боже мой! — на стене гигантская надпись: ИДИ ЗА САМОЛЕТИКАМИ, МИРА.
Что это? Откуда? Я растеряно прикасаюсь пальцами к стене, изучаю буквы, нарисованные красным, ярким баллончиком и улыбаюсь, словно идиотка. Оглядываюсь. Это сон? Десятки бумажных самолетиков неожиданно выстраиваются передо мной в линию! Или они и раньше так лежали? Теперь я вижу путь. Да! Это дорожка! Присматриваюсь, замечаю скотч, который держит их, прикованными к земле. С любопытством облизываю сухие губы и непроизвольно начинаю двигаться, следуя за оригинальными стрелками.
Похоже на игру. Я моментально забываю о том, зачем вышла из дома. Увлеченно нахожу самолетики, прикрепленные к веткам деревьев, бамперам машин, дверным ручкам. Еще один из них спрятан в горшке для цветов. Другой — на столике около итальянского ресторана. Почему-то этот сделан из желтой бумаги. Я недоуменно снимаю с самолетика скотч, раскрываю его и обнаруживаю внутри послание, написанное корявым, мелким почерком:
Отчасти — глупое слово, но я почему-то улыбаюсь.
— Сегодня в семь я зайду за тобой.
Отличная тактика. Он решил не спрашивать, а сразу нападать. И нет, чтобы согласиться, я вдруг гордо вскидываю подбородок и со свойственной мне нудностью протягиваю:
— Еще чего.
— Что тебя конкретно не устраивает?
Облизываю губы. Что меня не устраивает? Ну, я хочу умереть, а ты мешаешь — вот что меня не устраивает. К счастью, я отвечаю иное.
— Сегодня мы уже виделись.
— Тогда завтра.
— Завтра рабочий день.
— Значит в субботу.
— В субботу — выходной.
— Тогда когда, Мира?
— Ну, что ж, ты и сам видишь: встретиться у нас никак не получается. — Пожимаю плечами и слегка приподнимаюсь на носочки. — Не судьба.
Разворачиваюсь, чтобы уйти. И пусть в груди ноет что-то похожее на грусть, я решительно собираюсь покинуть данную улицу и никогда больше сюда не возвращаться. Как вдруг…
— В пятнидельник.
Недоуменно оборачиваюсь.
— Что?
— Увидимся в пятнидельник.
Дима кивает. Делает шаг в сторону ресторанчика и практически скрывается за порогом, когда я восклицаю:
— Какая глупость! — Парень не останавливается. — Эй? Что за пятнидельник?
— Наш с тобой день, — улыбаясь, поясняет он.
— У нас с тобой нет дня.
— Теперь есть.
Я ошеломленно покачиваю головой. Открываю рот, чтобы сказать что-то еще, но Дима быстро скрывается за дверью. Момент упущен. Растеряно оглядываюсь, словно ищу у кого-то поддержки, помощи, но вокруг нет ни души, способной разрешить мою проблему: проблему любопытства, ожидания, желания завтра проснуться. Убираю назад короткие, бронзовые волосы. Наверняка, на солнце они рыжие, и я не понимаю, почему сейчас думаю об этом. И вообще не понимаю, почему думаю о чем-то, кроме своей смерти. Недовольно поднимаю с земли самолетик, прячу его в карман джинс и приказываю себе успокоиться. Заставляю мозг вычеркнуть из памяти сегодняшний день, сегодняшнее приятное чувство тепла, и одновременно греюсь о горячие крылья самолета. А он ведь обычный, бумажный. Просто оригами.
В этот момент я осознаю, насколько сильно влияние предметов может отличаться от их истинного назначения.
Я глажу платье. Его верх джинсовый, а низ из шифона: цвета не броские — бежевые, светло-розовые, молочные. Холодные, одним словом. Мама купила его за несколько недель до смерти. Сказала, мне идет такой фасон. Кладу платье на диван, аккуратно расправляю юбку, затем притаскиваю из коридора белые балетки. Оцениваю композицию и киваю сама себе, будто убеждаю в том, что вещи хорошо сочетаются.
Остаток дня провожу в ожидании. До вечера хожу вся взвинченная и действительно свято верю в то, что Дима вот-вот покажется на пороге. Я пообещала себе не думать о его словах, пообещала не зацикливаться на его двойных смыслах, поэтому мучаю голову мыслями о его внешности, тембре и удивительной фантазии. Это, конечно, немного не то, чем я хотела бы заняться, но выбирать не приходится.
Проверяю почту. Приходит конверт с оповещением из банка о том, что на мой счет вновь поступили деньги, жертвуемые кампанией, в которой когда-то работали родители. Не хочу лукавить: лишь благодаря им меня еще не выгнали из квартиры, и в холодильнике не повесилась мышь. Не знаю, хорошо ли это, ведь не спонсируй они меня, я бы давно померла с голода, что тоже вариант.
От безделья вымываю квартиру. Затем решаю постирать вещи. Под конец дня сижу на диване, смотрю на экран выключенного телевизора и буквально чувствую, как дрожит все тело. Я ощущаю себя покинутой, и вроде такая мелочь — а организм приходит в бешенство. Резко бросаю взгляд на настенные часы, которые за сегодня я успела возненавидеть, вижу стрелку на десяти и отворачиваюсь.
Он не придет.
Встаю. Протираю лицо и с напущенным спокойствием обещаю себе больше не доверять людям, не слушать их красивые слова. Поговорю завтра с доктором и на выходных со всем покончу. Вспоминаю, что оставила несколько пакетиков цефтазидима в аптечке, возьму еще пару флакончиков успокоительного и обезболивающего, или снотворного. Надеюсь, это поможет навсегда избавиться от боли и от боязни в очередной раз ощутить себя одинокой.
Утром крашусь, одеваюсь. Пью чай, выхожу из дома. Я стараюсь ни о чем не думать, ни о чем не размышлять. Делаю все на автомате. Прихожу к Александру Викторовичу, не ожидая приглашения, сажусь в старое кресло и тут же отрезаю:
— У меня все отлично.
Доктор вновь осматривает меня скептическим взглядом, правда, на этот раз не находит изъянов. Я подготовилась: накрасила губы, чтобы он не заметил, насколько сильно они потрескались, наложила тончайший слой тонального крема, руки спрятала в карманы и сижу так ровно, словно за спиной прячу палку.
— У меня к тебе есть просьба. — Он откашливается. — Я хочу, чтобы на следующий сеанс ты написала мне письмо.
Усмехаюсь. Прикусываю кончик пальца и недоуменно пожимаю плечами:
— Письмо?
— Да.
— Серьезно?
— Почему бы и нет? Напиши о том, что тебя волнует. Свои мысли, чувства. Возможно, есть вещи, о которых ты не хочешь говорить, но которые сумеешь выразить на бумаге.
Равнодушно рассматриваю свои обгрызенные ногти. Зачем мне соглашаться на подобную промывку мозгов, если следующего сеанса уже не будет? Глупо. С другой стороны, если сейчас я отвечу «да», доктор заметит «прогресс» и отпустит меня домой. Возможно, он даже успокоится.
— Хорошо.
— Хорошо?
— Да, — встречаюсь с ошеломленным взглядом Александра Викторовича и киваю. — Я сделаю это.
— Ты меня удивила, Мира. Я рад, очень рад такому ответу! — Мужчина устало улыбается, затем откидывается на спинку стула и добавляет. — Только не забудь, договорились? Приступай уже сегодня.
— Как скажете. — Доктор замолкает. Разглядывает меня, изучает. — Что? — не выдерживаю. — Что вы так смотрите?
— Ты изменилась.
— Да, нет вроде, — начинаю нервно мять ладони. Прячу их в карманы, затем опять вытаскиваю.
— У тебя все в порядке? Как самочувствие? Бывают припадки? Говори честно, Мира, я все равно рано или поздно узнаю правду.
— Александр Викторович, ну, что могло измениться за два дня?
Мой вопрос кажется простым, и ответ на него очевиден. Однако за эти чертовы два дня, действительно, изменилось больше, чем за несколько долгих, вечных месяцев. И это так дико меня пугает, что я буквально ощущаю ужас в своей груди. Он не растет, он и так уже огромен. Он затаился, выжидает подходящего момента, чтобы взорваться и разодрать меня на части.
— Когда ты уже научишься мне доверять? — Доктор по-доброму хмурит брови, пытается передать мне что-то по воздуху, но я не чувствую. Лишь догадываюсь. — Я твой друг, Мира.
Немного поколебавшись, отвечаю:
— Знаю, — затем моргаю и встряхиваю головой, — только кому от этого легче.
Возвращаясь домой, попадаю под дождь. Видимо, лето расплачивается за вчерашний теплый день. От негодования я готова заорать во все горло, правда, вряд ли это как-то изменит отвратительную погоду, и ливень, прислушавшись к моим словам, прекратится. Перебегаю на противоположную от остановки улицу, захожу в маленький супермаркет. Без особо интереса сваливаю в корзину продукты: фрукты, овощи, крупы. Собираюсь взять с полки молоко, как вдруг сзади слышу голос:
— Как ты похудела.
Пальцы непослушно выпускают пакет, и он со свистом падает прямо на мои ноги. Смущенно стряхиваю молоко с балеток, нагибаюсь, кладу пакет обратно на прилавок и, вдохнув как можно больше воздуха в легкие, оборачиваюсь: передо мной один из самых страшных ночных кошмаров — Лена. И, нет, она совсем не уродлива. Напротив, для двадцатилетней девушки Романова отлично сложена: невысокая, худая, как тростинка. Замираю я от того, что боюсь встречаться лицом к лицу со своим прошлым, а Лена как раз-таки им является.
— Ты подстриглась? — растерянно интересуется она, будто не видит, как я, находясь перед ней, выгляжу. — Давно? Хотя не отвечай. Это неважно. Лучше скажи, как ты? Выглядишь неплохо, уставшая, но в целом бодрая, румяная. Правда, щеки чуть впали, это от волнения, да? Или ты не ешь? Смотри, питаться нужно, ведь…, — воздух у подруги заканчивается. Она вдыхает его и робко заканчивает, — ведь это жизненно необходимый процесс.