— Болотный пастух, — шепчет Миша.
— Бэээээ! Бээээээ! Бэээээ! — заблеял жалобно барашек. Уж не увяз ли в зыбкой топи?
— Нет, — смеётся Миша, — этот барашек не увязнет. Это болотный барашек.
Бык замычал глухо — видно, отстал от стада.
— Ой, пропадёт в трясине!
— Нет, — успокаивает Миша-пастух, — это болотный бык.
Уж и видно стало: туман серый шевелится над чёрной кугой. Свистит в два пальца пастух. Барашек блеет. Бык ревёт. А никого не видно!
— Болотное стадо-то…
— Терпи, — шепчет Миша, — увидим.
Посвист всё ближе. Во все глаза гляжу туда, где в сером тумане шевелятся тёмные силуэты куги — болотной травы.
— Куда смотришь? — толкает в бок Миша. — Вниз смотри, на воду.
И вот вижу: шагает по цвелой воде птичка-невеличка, со скворца, на высоких тонких ножках. Остановится на кочке, приподнимется на длинных пальчиках да как свистнет! Так свистнет, ну, в точности пастух!
— За такой свист и прозван пастушком-погонышем, — смеётся Миша.
Тут и я повеселел: видно, и всё стадо болотное-то по пастуху.
— По пастуху и есть, — кивает Миша.
Слышим: шлёпает ещё кто-то по воде. Видим: выходит из куги большая птица, неуклюжая какая-то. Нос длинный. Сунула птица нос в воду и… заревела быком!
— Выпь! Болотный бугай!
Тут уж я и про барашка смекнул. Это же бекас-долгонос! Летает он над болотом то вверх, то вниз, жёсткие пёрышки у него в хвосте на ветру дребезжат и блеют. Охотники так и зовут его — барашек. И я ведь знал, да темнозорька в обман ввела.
— Стреляй, Миша, — смеюсь я, — свали барана.
— Ружьё у меня харчистое, — говорит Миша, — заряд в нём большой, на болотную мелюзгу тратить жалко. Пусть пасутся себе.
Дятел
Шёл я просекой. Вдруг слышу — стучит! На пути сухое дерево. Я к дереву — никого! Посмотрел наверх — дупло. А внизу, под сухостоиной, свежая посорка. Дятел старается!
Только старается он не на дереве, а в дереве. На сушине козырьком гриб-трухляк. Под грибом дупло, как слуховое оконце. Ударил я каблуком по дереву, — в слуховое оконце высунулась носатая голова в красной тюбетейке.
— Здравствуй, помощник!
Люблю я дятлов.
Дятлы поедают много разных вредных короедов, нам, лесникам, помогают. Увидел меня дятел, испугался и улетел.
Нелегко дятлу носом своим, как топором, вырубить в сухом дереве дупло для гнезда. А тут мешают ещё!
Я больше дятлу не мешал. Но покоя ему не было. То вихрь раскачивал сухостоину. То косой ливень заливал дупло. А однажды забралась в дупло лупоглазая белка-летяга. Дятел кричал, прыгал у дупла, а летяга спокойно смотрела на него большими птичьими глазами из оконца под грибком.
И только когда я палкой стукнул по сухостоине, летяга выскочила и полетела, как кленовый лист, распластавшись в воздухе.
Каждый раз, шагая по просеке, я прислушивался: стучит ли? И слышал: стучит! Стук стал совсем глухой, видно, дятел долбил уже глубоко. А под деревом всё росла и росла кучка жёлтой посорки. И уже теперь, когда я стучал сапогом по сушине, дятел не улетал, а только выглядывал. Тюбетейка у него была засыпана трухой.
Однажды, проходя просекой, я увидел ястреба-перепелятника. Он промчал над самой моей головой и вдруг закружил вокруг сухостоины, шаркая крыльями по коре. А по сушине, спасаясь от ястреба, заметался мой дятел. Дятел в дупло, ястребок — хвать! И, видно, цапнул! Полетели пёрышки. Я выстрелил, и разбойник упал. А дятел выпорхнул из дупла и прицепился на соседнее дерево. Он нахохлился и спрятал клюв в перья. Белые пёрышки на крыле покраснели от крови. Выживет ли?
Назавтра, шагая по просеке, я ещё издали навострил ухо. И слышу: стучит!
На радостях я так грохнул сапогом в сушину, что она качнулась.
В окошке под грибком показалась знакомая носатая головка в красной тюбетейке. Работяга весь был в древесной трухе. Он сердито покосился на меня одним глазом, качнул носом — будто чихнул. Видно, труха в ноздри набилась.
— Будь здоров! — крикнул я дятлу.
Дятел нырнул в дупло и застучал опять. Ему было не до шуток. Он спешил закончить своё гнездо.
Будет у меня летом целая семья помощников.
Птенцы-хитрецы
Жил я в лесу. Один-одинёшенек.
Скучно одному. «Хорошо бы, — думаю себе, — хоть щеночка завести. Весёлого, ласкового. Учил бы его уму-разуму. Вот скуки бы и не было».
В лесу щенков нет. Собрался я в деревню. Дорога туда была неблизкая.
Вышел из лесу, пошёл полем. Шёл-шёл — устал. Присел отдохнуть.
Лежат и — вот чудеса! — переговариваются. На птичьем языке — писком.
— Пик! — скажет одно яичко.
— Пик-пик-пик! — отвечают другие. Осторожненько взял я одно яйцо и приложил к уху.
«Пи-ик!» — испугалось яичко. Потом что-то ворохнулось в нём, тюкнуло изнутри в скорлупку — и притихло.
Ясно: в яйце готовый цыплёночек! Гнездо — я знал это — красивой полевой курочки — серой куропатки. Куропатка-мама куда-то пропала. Может быть, ушла надолго. А может быть, и совсем не вернётся: где-нибудь ястреб её подхватил или хорёк поймал. Птенчики и волнуются. Пищат. Чувствуют, что пропадут без мамы.
Положил я обратно яйца. Задумался: что сделать?
Верно ведь: выклюнутся — непременно пропадут они. Сколько кругом врагов-то!
Надумал: никакого мне щенка не надо! Сбегаю домой, принесу корзиночку, сложу в неё яйца. Будет у меня целых двадцать цыпляток — жёлтеньких, прехорошеньких. Кормить их буду, учить уму-разуму. Какая уж тут скука с ними!
— Пик! — тревожно пискнуло в одном яйце.
— Пик-пик-пик-пик! — тревожно отозвалось в других.
Боятся, бедненькие, одни, без мамы! Надо спешить.
— Не пикайте! — крикнул я им. — Живо прибегу, заберу вас к себе домой.
И побежал к себе в лес — за корзиночкой.
Я нагнулся, чтобы взять его. Но яичко вдруг вскочило на ножки и побежало!.. Я даже руку отдёрнул от неожиданности. Потом кинулся его ловить, схватил… но в руке у меня осталась только сломанная скорлупка.
Просто это половина скорлупки прилипла к влажному пуху птенчика. Куропатка-мама ещё не успела склюнуть её с сынка, он так и бегал со скорлупкой на спине. Я освободил его от скорлупки, он шмыгнул от меня в густую рожь, только я его и видел!
Под шапкой-невидимкой!
— Ну, этим птенчикам я не нужен! — решил я. — Боевые ребята. Пойду-ка к себе в лес: там, наверно, найдутся какие-нибудь бесприютные птенчики, которые могут пропасть без моей помощи. Пойду поищу.
Пошёл в лес.
В сухом ельничке с муравьиной кучи свечой взлетел рябчик. Во все стороны с кучи — как шарики — покатились крошечные рябчата. Они были в пуху и летать ещё не могли.
У меня глаза разбежались: кого ловить?! Кинулся за одним, кинулся за другим, в третьего шапкой бросил — и всех упустил!
Рябчата затаились — будто шапки-невидимки надели.
— Ладно, — думаю, — ваше счастье, что вы так хорошо умеете прятаться! — И пошёл поднимать свою шапку.
Глядь, — а под ней два рябчонка лежат рядышком!
К земле прижались, глазёнки зажмурили, будто они и в самом деле под шапкой-невидимкой.
Я их — цоп!
Держу в руке и думаю: «А остальных как найду?.. Давай-ка я этих двух к тем подпущу: они побегут прятаться к своим — и покажут мне, где они».
Выпустил одного. Он ножками — чик-чик-чик! — отбежал, к земле припал и листком сухим накрылся, будто его тут и не бывало! Рукой случайно не тронешь, — ни за что не найдёшь. А других рябчат рядом не видно…
Выпустил я второго. Думаю: «Может, этот покажет?»
А он даже и не побежал. Тут же припал к земле и пропал: не то комок земли лежит, не то кусок коры.
Я понял: значит, и остальные так — кто комочком, а кто под листочком. Такой пушок у них — защитного цвета. Выходит, не шапка у них, а вся одежда невидимка!
Что тут делать? Комочков земли да листочков сухих вокруг меня не счесть сколько. Всех их руками не перещупаешь! Тронешься с места, — того и гляди, всех рябчат сапогами передавишь… Как тут быть?
Присел я на пенёк. Разулся. Потом осторожно опустился на колени, ладонью впереди себя пощупал, каждый листик перевернул пальцами.
Немножко вперёд продвинулся — опять пощупал.
Да так из ельничка и ушёл — на четвереньках.
Птенчик держался там под водой носом за камышину и не двигался.
Я сунул руку на дно, чтобы подхватить и спасти его. Но он оттолкнулся носом от камышины — и быстро поплыл под водой, работая лапками и культяпочками-крыльями. Точно сон вижу: птичонок как ни в чём не бывало плыл под водой!
Проплыл порядочное расстояние до того места, где стеной стоял камыш, и выскочил из воды. Смотрю — а там всё его семейство: чомга-мама и птенчики, мал мала меньше!
«Вот это, — думаю себе, — малыши так малыши! Водолазы-подводники. Птичонок ещё ходить не умеет, стоять не умеет, а плавать и нырять — пожалуйста!»
Семейство чомг под предводительством чомги-мамы скрылось у меня из глаз в густых тростниках. А я пошёл дальше по берегу озера.
Путь зуйкам пересекла узкая лужица. Зуйчиха на крылья — и перелетела воду. А у зуйчат ещё и крыльев нет — один пух! А всё равно и они не остановились: мах-мах ножками по воде, как по песку! Такие лёгкие, что и вода их держит. Я даже вскрикнул от удивления.
Зуйчиха-мама оглянулась на меня с того берега лужи и негромко сказала своим зуйчатам: «Пи-у!» («ложись!»).
Трое зуйчат были уже на том берегу лужи. Услыхав материнскую команду, они разом припали к земле и пропали из глаз: их серо-жёлтые спинки слились с жёлтым песком и серой галькой.
А четвёртый зуйчонок не успел перебежать лужу — и плюхнулся прямо в воду. Только головка его была на песке, а всё тельце — в воде; он лёг там, где его застала команда «пи-у!» («ложись!»).
Я перешагнул лужу, сел на камень рядом с послушным птенчиком.
«Дай, — думаю себе, — дождусь, что он дальше будет делать».
Птенчик лежал не шевелясь. Было ему плохо: вода холодная, пушок намок, пальчики упирались в камешки на дне лужи, но он не шелохнулся. Даже чёрные бусинки-глазки не моргали. Мама велела лечь, и он послушно лежал.
Я сидел долго, так долго, что у меня нога затекла. Я шаркнул ею около самого носа зуйчонка, но он не шевельнулся.
Комары одолели. Один комар сел зуйчонку на голову, проткнул ему носом кожу и стал толстеть, наливаться кровью. На крошечной головке птенчика он казался чудовищем и всё рос, рос на глазах, наполнял брюхо алой кровью зуйчонка.
Зуйчонок терпел, чуть прижмурив от боли глаза, и не трогался с места.
А моё терпение лопнуло. Я наклонился и щелчком сшиб комара с бедного птенчика. Потом взял птенчика двумя пальцами поперёк тельца и поднял к своим губам.
— Полно тебе в прятки играть! — сказал я ему. — Беги — догоняй маму.
Но он не ворохнулся, не моргнул. И остался всё так же неподвижен, когда я положил его на песок — подальше от воды.
«Уж не умер ли он?» — с тревогой подумал я. И вскочил с камня.
Это моё движение испугало зуйчиху-маму, скрывавшуюся где-то в камнях дальше по берегу.
— Кру-кру! — крикнула она оттуда. («Вскакивай! Беги!»)
В один миг вскочили на ножки все четыре зуйчонка и — чик-чик-чик! — стремглав понеслись к маме.
Вдруг из окошка высунулась взъерошенная голова на тонкой шее и покрутила носом.
Мир, в котором журавлёнок собирался родиться, был полон солнца и яркой зелени.
— Привет тебе, привет! — громко поздравил я его. — Ну, как тебе здесь у нас, нравится?
Журавлёнок беспокойно заёрзал, но, видно, не понял, что я стою рядом и разговариваю с ним.
Тогда я наклонился к нему. Моя тень накрыла гнездо. И вдруг — нырк! — журавлёнок исчез в яйце. В гнезде по-прежнему лежали два очень крупных яйца: одно — целое, другое — с дыркой в скорлупе.
— Вот это здорово! — удивился я. — Не успел ещё на свет родиться, а уж в прятки играет! Чур-чура: я дома!
Вспомнились мне тут говорящие яички серой куропатки, и я подумал: «А может, они тогда не со страха пикали, а между собой сговаривались, как от меня ловчее удрать? И ведь удрали! Видно, птичата, ещё не родясь из яйца на свет, мастера в прятки играть. А я их уму-разуму учить собрался!»
Размахнулся я корзиночкой, что была у меня приготовлена для будущих моих воспитанников-птенчиков, и закинул её далеко в траву.