Под ногами — зима. Над головой — лето. А по календарю — начало мая. Весна!
Ноги на снегу мёрзнут. А спину жжёт — так припекает.
Разделся я до пояса. Одежду в рюкзак сложил. А из рюкзака достал шерстяные носки и надел на ноги. Хорошо сидеть в летне-зимнем лесу в зимне-летней одежде!
Дремучие кругом снега и… мёдом пахнет!
Куда лесовик завёл!
На снегу дрожат синие тени зелёных листьев. Над снегом бабочка белая порхает: одна голубенькая тень видна.
Внизу, под деревьями, на снегу, северные птички — синицы. Подбирают подмёрзших жучков и мух. А вверху, над деревьями, летят южные птицы — золотые щурки. На лету клювом щёлкают — пчёл ловят. Рядом зимняя тишина и шум лета. Песни зябликов, зарянок, синиц. И от зимы до лета рукой достать!
Я и достал: отломил зелёную ветку и обил ею, как веником, засыпанные снегом ботинки.
Долго сидел я на пне. Потом встал и пошёл. Иду и дивлюсь: шагов сорок пройду, оглянусь, а там, где стоял, уже и следов нет! Солнце на глазах снег съедает. Вот так и лесовик от меня ушёл — как на облаке улетел.
Но недалеко он ушёл. Оказалось, он, как и я, тоже в облаке сидел, погоды ждал. Вижу я: ходит старичок под деревьями, бородёнку вверх задрал — высматривает. На голове треух — одно ухо вверх, другое опущено.
— Здравствуйте, — говорю. — Летом любуетесь?
— Вот ещё, — отвечает, — любуюсь! Зарубки свои потерял. И чайник ищу. А то — любуюсь. Здравствуйте! Да вот он, клятый! — обрадовался старичок.
И я увидел: на тёмном пихтовом стволе — белый затёс. У затёса на сучке — чайник. Да только затёс-то этот и чайник на высоте одноэтажного дома!
Посмотрел я на старичка очень внимательно. Серьёзный старичок. И уж конечно, лесовик: дранкокол либо углежог. Чего он меня дурачит?
А старичок как ни в чём не бывало:
— Я зимой по хребту шёл, пихты на дранку метил. Вот тут чай кипятил. Чайник на сучке забыл.
Только хотел я спросить: «Как же ты, мил человек, до такой высоты достал?» — как сам всё понял.
Все чудеса — из снега!
Намело его за зиму на хребет — в полдерева. Тогда старичок и прошёл — зарубки свои зарубил. И чайник на сучок повесил.
Пришла весна — стал снег оседать. Оседает быстро, да уж больно много его. Деревья из-под снега на глазах растут. И чайник вверх поднимается.
Южное солнце жжёт — не шутит. Стали набухать на ветвях почки. Потом лопнули почки. Как коконы лопнули, зелёные бабочки — листья — вылупились. Расправили бабочки зелёные крылья — зашумела листва. Птицы прилетели — запели. Лето сверху пришло. А понизу ещё зима. Снег. Растаять ещё не успел.
— Растает, — махнул рукой старичок. — Вот ещё!
И пошли мы с ним по зарубкам к дому. Чай кипятить да пить.
Кара-Баш
Свора псов ринулась на нас с лаем и воем. Собаки мчались от кочёвки, видневшейся на горе. Кочёвка — это сарайчики, сложенные из дикого камня. Летом в них живут колхозные чабаны. Трава в предгорье летом выгорает от зноя, и чабаны перегоняют стада овец и коз на прохладные горные луга. Перегонять и пасти стада помогают чабанам собаки.
Собачья свора развернулась в цепь. Впереди стаи мчал вожак — огромный пёс, жёлтый с чёрной головой. За ним на цепи волочился и подскакивал кол. Пёс выдернул его из земли.
На шее вожака ошейник из буйволиной кожи, утыканный железными крючьями — местное средство от волчьих зубов.
Стая собак весело неслась на нас. Весело, потому что псы, одуревшие от скуки, рады были вволю побрехать, поскакать и поскалить зубы на чужих людей.
Один вожак скакал молча. Молчание его было жутко.
Я первый раз в жизни видел такого урода. Один глаз его вытек. Зато второй горел с удвоенной яростью и злостью. Из-под разорванной губы, сросшейся бугристым рубцом, торчали белые мокрые клыки.
Всё большое собачье тело в бороздах — будто железными граблями сдирали с него кожу. Шкура срослась, но неровно, буграми. Шерсть торчала клочьями. Пёс припадал на кривую заднюю лапу и был похож на низкозадую гиену.
Урод не шутил. Он пригнул чёрную башку, сморщил порванные губы и оскалил клыки, примеряясь к броску.
Я сорвал с плеча ружьё и выпалил поверх его чёрной башки. Урод шарахнулся вбок и, всё так же молча, кинулся на меня сбоку. Второй раз я выстрелить не успел. С кочёвки громко кричали; пёс с ходу, откинувшись назад, пробороздил рыхлую землю всеми четырьмя лапами. Потом, с видимой неохотой, повернул и затрусил к кочёвке. За ним повернула вся стая. С весёлым брехом и визгом собаки понеслись к кочёвке, хватая друг друга зубами за бока.
Я рукавом вытер пот со лба.
Навстречу спешил старик чабан в огромной косматой папахе, с длинной палкой на плече.
— Ну и пёс у тебя, — сказал я, — гиена бешеная!
— Ёх, ёх, — заулыбался старик, — хорош собак. Якши Кара-Баш!
Мы шли за чабаном. Чабан длинной палкой расталкивал овец. Собаки, ворча и поглядывая исподлобья, уступали нам дорогу.
Мы нагнулись и вошли за чабаном в сарайчик старика. За нами и собаки просунули в дверь сарая мохнатые морды. Глаза их в темноте вспыхивали то зелёным, то лиловым огнём. Но мы уже не боялись: гости хозяина для собак неприкосновенны.
Прихромал и урод. Он тоже ждал подачки. Но никто из нас не бросил ему куска. Кому приятно смотреть на злобную скотину, покрытую бугристыми шрамами и всклокоченной шерстью! К тому же чабаны остригли его овечьими ножницами, оставив на плечах львиную гриву. Своим единственным глазом пёс следил, как более счастливые попрошайки ловят куски прямо на лету.
Скоро урод понял, что всем он тут противен, и хмуро ушёл в угол. Но и там он кому-то помешал, его ругнули, и он, хромая и поджимая хвост, выскочил во двор.
Перед сном мы вышли покурить.
Горы вокруг были уже тёмные. Небо на востоке — зелёное. На зелёном дрожат первые звёзды. Дрожат, будто замирают от страха на такой высоте. На заходе небо ещё оранжевое. Над всей чёрной громадой гор вознеслась сверкающая снежная вершина. Лучи солнца ещё освещают её, и она взметнулась над ночью, как язык жёлтого пламени. Над горой неподвижно повисло красное облачко.
— Красиво! — сказал я старому чабану.
Чабан удивлённо посмотрел на меня.
— Зачем красиво? — ответил он. — Персик нет, кишмиш нет, барашка нет, — один снег.
Ковыляя, к чабану подошёл пёс-урод.
— Ну и образина! — сказал я.
Чабан покачал головой.
— Зачем образина? — с трудом выговорил он. — Хорош собак, красивый собак!
Теперь я удивлённо посмотрел на чабана.
— Ты не смотри, — сказал чабан, — ты чувствуй.
Но я ничего не почувствовал. Спорить же не хотелось.
Я просто спросил, почему у собаки такие рубцы.
Чабан поманил нас пальцем, и мы вернулись в сарай. Рассказ старика я хорошо запомнил.
Лет пять назад на этой кочёвке у белой собаки родились щенята. Щенят утопили. Одного только оставили — жёлтого, с чёрной головой. Оставили и назвали Кара-Баш. Это значит: Чёрная башка. Черноголовый.
И в эту же ночь на отару напал барс. Собаки в ужасе разбежались, а обезумевшие от страха овцы и козы лавиной хлынули с горы на чабанов, сбили их с ног и чуть не затоптали.
Барс схватил ягнёнка.
Мать Кара-Баша была хорошая собака. Она кинулась на барса, вцепилась ему прямо в морду, и оба — барс и собака — покатились в овраг.
Всю ночь чабаны собирали разбежавшихся овец и коз. И всю ночь трусливо брехали собаки, повернув морды в сторону лесного оврага.
Утром чабаны увидели: на краю оврага лежит мёртвый ягнёнок. Над ягнёнком — овца. Она нюхала и толкала его мордочкой. Вымя её набухло, и она жалобно блеяла. А на дне оврага нашли мёртвую мать Кара-Баша. На белую шею ей будто надели красный ошейник.
Осиротевший щенок пищал от голода. Чабаны сунули его носом в тугое овечье вымя — и он зачмокал. Овца задёргалась, но её придержали, и она успокоилась.
Так Кара-Баш нашёл новую мать — овцу. А овца нашла нового сына.
Овцу привязали к столбику, и щенок спал вместе с ней.
Он был совсем ещё маленький и отползал от овцы только на длину своего хвостика.
Щенок быстро рос. Скоро овцу опять пустили в стадо. Кара-Баш, толстый, как головка овечьего сыра, покатил за ней. Так они и жили вместе — овца и собака.
Прошло два года.
Кара-Баш стал самым большим и самым сильным псом в своре. Силой и смелостью он был в свою родную мать. А от приёмной матери — овцы — он унаследовал слепую преданность стаду.
На лето чабаны опять пригнали отары на горные луга. У овец начали родиться ягнята. Родился ягнёнок и у приёмной матери Кара-Баша. Кара-Баш до сих пор помнил свою приёмную мать и отличал её в стаде. И она позволяла ему обнюхивать своих ягнят.
Барс не оставлял кочёвку в покое.
Он с каждым годом всё больше узнавал человека и все больше наглел.
Барс напал ночью, когда ружья чабанов были для него не страшнее простой палки.
Заблеяли, заметались в ужасе овцы, остервенело залаяли псы, со стуком покатились камни. Чабаны палили из ружей в тёмное небо и орали на все голоса.
Утром увидали: на дне оврага лежал Кара-Баш. Рядом стояла овца. Жёлтая шкура пса была красной. Он лежал на брюхе, уткнув морду в лапы. Овца стояла рядом и толкала его мордочкой в бок. Под передними лапами Кара-Баша лежал помятый барсом ягнёнок. Он был жив, но голова его плохо держалась на тонкой шее. Пёс прикрывал его своим телом.
Недалеко за кустом скрючился мёртвый барс. На белом горле его расплылось большое красное пятно. Он уже застыл. Кара-Баш был плох. Вытек глаз. Разорвана губа. Прокушена и сломана нога. Вся шкура исполосована глубокими рваными бороздами.
Чабаны хотели пристрелить Кара-Баша, чтобы не мучился, но старик чабан не дал. Он взялся его выходить. Как когда-то в детстве, он стал поить его овечьим молоком. Собаки зализали ему раны. И Кара-Баш выжил.
* * *
Разговоры, разговоры — нет им конца! Уж и петух прокричал. Странно слышать петушиный домашний голосок тут, среди диких гор.
Чабан положил уголёк в самодельную трубочку и засопел.
— Якши собак! Хорош собак! — говорил он, пуская дым и щурясь в угол, где спал обезображенный пёс.
Кара-Баш спал неспокойно. Он то взвизгивал, то вдруг начинал сучить лапами. Он видел плохие сны.
— Другие псы совсем дурной — на чикалку[1] брешут, — жаловался старик. — А Кара-Баш спит — значит, всё спокойно. Красивый собак!
Утром встали поздно. Старик чабан с собаками уже погнал стадо на выпас.
В углу сарайчика увидели мы пятнистую барсову шкуру. На шкуре котёнок катался — играл с ящерицей. По земляной крыше затопотала коза — сухая земля посыпалась на голову.
Мы вышли. Петушок взлетел на сарайчик, похлопал в крылья и, прокричав своё кукареку, склонил голову набок. Он прислушивался, откуда ему ответит соперник. Соперник ответил с высоких скал. Петушок поскрёб землю коготками и закричал опять. Он так и не понял, что отвечало ему только эхо.
Как весеннее курчавое облако, медленно ползла по гребню горы отара. Позади отары, покрикивая и посвистывая, шёл старик чабан. А впереди стада, опустив тяжёлую голову к земле, медленно брёл Кара-Баш.
Против солнца было больно смотреть. Кара-Баш казался окружённым сиянием. Издали не видно было его страшных шрамов. И огромный пёс был похож на могучего льва.
Я видел и чувствовал, как он красив!
Медвежья услуга
Самое неприятное при работе в горах — туман. Нахлынут облака, затопят ущелья, выползут на хребты и закроют всё: вниз до земли, вверх до неба.
Кажется, что весь мир утонул в глухом тумане: ни шума потоков, ни света солнца. Где право, где лево? Где север, где юг?
Сидишь в палатке и ждёшь погоды.
Вниз на базу спускаться не хочется: вдруг прояснит! Спускаться да подниматься не просто: на иную гору два дня на четвереньках лезешь.
Вот так и вышло у нас однажды. На день работы осталось, нахлынул туман. День просидели, — кончились консервы. На второй день — крупа. На третий доели сухари. Остались у нас одна соль, перец да лавровый лист.
А туман дразнит. Поредел, но не поднимается.
Ждать больше невтерпёж — так есть хочется. И вниз спускаться обидно: вот-вот туман разойдётся!
— Бери ружьё, — говорю я товарищу. — Поброди по склонам, может, подобьёшь что.
Товарищ ушёл, а я залез в палатку и попытался заснуть. Желудок хотел обмануть. Говорят: «Кто спит, тот обедает». Но желудок в горах на чистом воздухе на обман не идёт!
До полудня ворочался я с боку на бок. Потом встал, петь начал. «Может, — думаю, — про еду забуду».
Забудешь тут! Не ладится песня. Вместо песни голодное ворчание выходит.
А туман всё реже, всё реже. Уже вверху, в серой мгле, синие и жёлтые пятна проступили — значит, скоро откроются небо и солнце.
Вот чуть видные хребты стали надвигаться со всех сторон — так всегда кажется, когда расходится туман.
Вот и все горы видны — чистые, будто вымытые. И опять стал слышен шум потоков и засияло солнце. Работать можно, а товарища всё нет!
И есть так хочется, что стал я посматривать на сыромятные ремни от вьючного седла: а что если попробовать заварить их с лавровым листом да с солью?
На счастье, вижу: идёт товарищ. За спиной рюкзак раздулся — значит, добыл что-то. Он ещё далеко, а я кричу, выпытываю:
— Сколько патронов выстрелил?
Отвечает:
— Ни одного.
Опустились у меня руки.
— Так что ж ты, — говорю, — мешок-то травой набил, что ли?
— Ну да, травой, — отвечает.
— Ага, — говорю, — очень хорошо! Добавь тогда к своей траве ремешки от седла, объедение будет.
— И будет, даже и без ремешков.
Посмотрел я на него: уж не спятил ли он с голода?
Плюнул и пошёл к ручью: хоть воды напьюсь, лоб помочу.
Одно остаётся: скорей коней вьючить — и вниз, на базу. Экая досада! И тумана нет, а спускаться придётся.
Поднимаюсь я к палатке и вижу: товарищ раздул огонь, поставил на костёр котёл с водой, а сам режет и чистит какие-то корни и стебли; у него их полный мешок.
— Это ты что затеял? — спрашиваю его осторожно.
— Борщ варю.
— Какой борщ?
— Медвежий.
— Ты не шути, — тихо говорю ему. — Я голодный!
— Тогда не кипятись, а мне помогай. Пока почистим, я тебе кое-что расскажу.
Я подсел помогать, а он мне рассказал вот что.
Утром в полукилометре от палатки наткнулся он на след старого медведя. След был такой свежий, что на мокрой траве висели ещё капельки грязи. Товарищ вложил в ружьё патроны с пулями и пошёл по примятой траве.
Медведь шёл по скату, переворачивая камни, раскапывал мышиные норы и гнёзда земляных ос.
Долго лазал товарищ по скату в тумане, распутывая медвежий след. Из сил выбился.
Сел на камень, сорвал лопушок мягкий, как байковый, вытер лопушком пот и бросил. И вдруг видит, что рядом с его лопушком ещё сорванные лопушки валяются и измочаленные стебли-огрызки. А на огрызках и слюна зелёная не высохла. Медведь лакомился!
Совсем близко медведь, а товарищу не до него, так есть захотел. Сломал он такой же стебель, что медведь жевал, попробовал — ничего, даже огурчиком пахнет.
«Шут с ним, — думает, — с медведем! Где его в тумане найдёшь? Переключусь-ка я на медвежий корм, вон медведь какой с него здоровый — след шапкой не закроешь!»
Так и сделал. Найдёт огрызок, присмотрится, с какого растения, сорвёт, попробует — ничего, кисленько! — и в мешок. В одном месте корни какие-то раскопал медведь, — товарищ и корней набрал. Медведь-то старый, всё в лесу знает — всякую траву съедобную, каждый корешок.
Товарищ целый мешок кореньями, щавелём да стеблями набил.
— Сейчас такой борщ закатим — медвежий! — закончил он. И засыпал зелень в кипяток.