Богдан Петецкий
1
Что-то нас тогда остановило. Мы ожидали этого момента. Все сорок минут езды, покинув «Идиому», вглядываясь в экраны, вслушиваясь в сигналы базового корабля, мы делали многое, чтобы ускорить его наступление.
Наконец бурные хребты дюн расступились. Открылось безграничное пространство, переломленное посередине линией океана. Суша под углом убегала к берегу, словно на экране разведывательной ракеты сразу же после старта.
Я уже понял: облака.
Мощные, плотные, свесившие косматые головы к линии горизонта. Нет, ближе, там, где взгляд еще не ожидает препятствия.
Облака. Скорее перевернутые купола городов, распластанных между разными орбитами. Словно из середины чудовищных размеров плода смотришь на его просвечивающие сквозь мякоть семена. Вначале снежно-белые, насыщающиеся дальше желтым и розовым и, наконец, над скальными вершинами и океанской глубью темнеющие до рыжего, тусклого золота. Их тень на поверхности планеты тяжелая, чуть ли не липкая. И все же, вместо того, чтобы смазывать, только обостряет контуры скальной стены на востоке и границу суши — непосредственно перед нами.
Я посмотрел на часы. «Технарь» торчит сейчас в лаборатории. На нулевом уровне базы, в нескольких световых годах отсюда. Только что пригладил ладонью волосы, вздохнул и прикусил нижнюю губу. Насупив брови, при этом морщины на его лбу образовали контур стартующей ракеты. Взгляд устремлен на пульт компьютера, но его не интересует то, что получилось из очередного варианта программы. Он думает о нас. О том, удастся ли нам. Но так, чтобы не нарушить ни один из параграфов статуса Проксимы. Размышляет о неожиданностях, которые предвидел еще до старта, и сокрушается, что говорил о них. Я словно бы слышал его голос: «…учитесь радоваться, что мы еще не все способны предусмотреть…»
Тут ему пришлось усмехнуться. Он не был бы настоящим гуманистом, если бы не стремился тогда сохранить для себя эту радость. И не мучился угрызениями совести, что сказал больше, чем следовало. Уже тогда, во время прощания, не смотрел мне в глаза. Он слишком хорошо меня знал. И все же не обратился с этим ни к Сеннисону, ни к Гускину. Очевидно, древняя легенда об овце заблудшей пользовалась обостренным уважением в его подсознании.
Не подлежало сомнению, что я представляю для него проблему. А вот он для меня — нет. В этом кроется суть наших взаимных отношений. Будучи психологом, занимающимся обратным влиянием информационной техники на свойства личности, он не мог вынести моей постановки вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса. Точнее — отрицания такого вопроса вообще.
Так или иначе, я многое бы дал, чтобы он сидел теперь рядом с нами, в прямоугольной кабине вездехода, и прикидывал, следует ли то, что нас остановило, уже расценивать как «неожиданность», или просто как облака.
Математика, кроющаяся в создании человека, охватывает вселенную. Информатика, функционирующая на основе математики, поставляет сознанию точные и готовые модели всех возможных звезд, цивилизаций и живых организмов. Откуда тут взяться месту для неожиданностей? В счет может приниматься разве что недостаток воображения.
Мне не было нужды говорить это «Технарю». Он знал, что именно так я думаю. И так же поступаю. Прощальную речь свою он произнес убежденно, но без надежды.
Достаточно посмотреть сейчас на Гуся. Он из тех, кто с любым «технарем» отыщет общий язык. И на здоровье. Так что же, что облака. Другие? Другие. Требуется значительно большее, чтобы он сидел вот так, впившись пальцами в пульт управления, с лицом средневекового монаха, поднимающегося с колен и неожиданно узревшего перед собой кончик черного, пушистого хвоста.
Наконец он очнулся. Глубоко вздохнул, потом наклонился вперед и провел ладонью по клавиатуре пульта. Я невольно посмотрел вверх. Ничего не изменилось. Ни малейшего просвета в клубящейся массе, отделяющей нас от звезд, с которых мы пришли. Только полости в передней, стеклянной стенке кабины заполнились газом химического контрастного фильтра.
— Ну, что скажем? — Голос в наушниках прозвучал так, словно тот, кому он принадлежал, только что переступил порог клубной гостиной и обнаружил несколько добрых приятелей, обступивших бар. Ясное дело, Сеннисон не переступал ничего, кроме распорядка связи. С той минуты, когда «Идиома» вошла в атмосферу третьей планеты Фери, он не покидал своего места в навигаторской. Изображал из себя командный пункт первого патруля, следя за его продвижением, т. е. за тем, что вытворял с нами вездеход за время пути через дюны.
Вот что я ценю в нем на самом деле, так этот его аристократический тон. Трудно. Но стиль такой. Сделавшаяся уже подлинной, после многих лет эксплуатаций, небрежность «старшего коллеги». Короче говоря: шефа.
— Ну, что скажешь? — сидящий возле меня Гускин ухмыльнулся идущему волнами выходному экрану компьютера.
Я малость задумался. Потом изрек:
— Привет от «доктора».
Я постарался, чтобы прозвучало это многозначительно. Что касается стиля, то мне тоже найдется, что сказать. Все это знают и предпочитают скорее общаться с моими механизмами, чем со мной. Не скажу, чтобы меня это задевало. Но тут я невольно подумал, что ответил бы Сену подлинный «доктор», компьютер, занимающий половину моей каюты на базе, который, благодаря нескольким простеньким цепям, способен вслух повторять мысли своего создателя, прежде чем оный последний успевает осознать, что он именно подумал. Создателем этим был я. И ни что иное, как такие вот игрушки, обеспечили мне прозвище «Кибернетический Жиль» и отбили охоту у самых завзятых шутников. Одиночество человека в космосе — глупая штука. А одиночество экипажа в сто человек — одиночество в сто раз увеличенное. Экипажи же баз за пределами Солнечной Системы сменяются каждые двадцать лет. Единственное общество, которое в самом деле было мне необходимо, это «доктор» и подобные ему создания. Честные, точные и послушные — это последнее в степени, определенной программой. Мне не мешало, что моего кибернетического близнеца окрестили «доктором» в честь местного медика, который за всю свою жизнь никому не сказал ничего приятного. Что касается меня, например, то в наибольшее изумление, вроде бы, его приводил тот факт, что, поступая так, как я поступаю, я все-таки сохранил некоторые качества, присущие живому существу. И это изумление свое он умел выразить достаточно ясно и убедительно.
— Благодарствую, — раздалось из динамика. — Прекрасное место для пикника. Верно, Жиль?
Я не ответил. Мне потребовалось бы окончательно потерять веру в людей, прежде чем пришло бы в голову, что он может ждать ответа. Впрочем, меня выручил Гускин:
— Заткнись, — буркнул он.
По экрану связи прокатилась одна-единственная золотистая полоса и настала тишина. На какое-то мгновение мне показалось, что я слышу отдаленный шорох прибоя. Но это только песок, отдельные его зернышки, бились о стенки кабины. Ветер дул с востока, со стороны гор, и порывами достигал такой силы, что дюзы компрессоров отзывались высокой нотой. Несмотря на это поверхность океана была гладкой. Настолько гладкой, что вид ее вызывал инстинктивное сопротивление. Она напоминала слой замерзшей ртути.
— Порядок, — голос Сеннисона звучал сонно. — Я только хотел сказать, что у вас полным-полно времени. Вы там стоите всего каких-то семь минут…
— Заткнись, — беззлобно повторил Гускин.
Я присмотрелся к нему повнимательнее.
От базы и до границ системы Фери мы шли с ускорением, достигающим пороговых величин. Спускались коридором, напоминающим скорее падение, чем траекторию, определенную компьютерами. Не дожидаясь, пока потемнеют разогретые докрасна дюзы, оказались на поверхности в антирадиационных скафандрах. Несколько минут спустя, влекомые полной мощностью шести двигателей вездехода, мы проскакивали впадины между дюнами, карабкаюсь на противоположный склон с силой боевой машины, идущей на таран. И все ради того, чтобы на долю секунды раньше добраться до того места, откуда десять месяцев назад прозвучали последние сигналы «Анимы».
Гускин — фотоник. Всю дорогу он не выпускал из глаз данные телеметрии, скользящие по экранам следящих автоматов. На расстоянии руки от него был пульт компьютера с записанными в тысячах вариантов программами контакта и ответа, нападения и защиты. Он, как и Сен, как и я, не думает категориями исследователя, а только пилота.
Он был готов ко всему. Кроме одного. Кроме бескрайнего пространства, такого пустого и чистого, словно со звездного прошлого этой системы не скользил по нему взор живого существа. Я бы мог поклясться, что он чувствует себя каким-то образом обманутым этой тишиной, не знает, что делать с ней, что высматривать в пасмурном и одновременно слепящем свете, подчеркивающем мертвизну пейзажа.
Прошло еще сколько-то секунд, прежде чем он смог говорить. Правда, сказал немного:
— Семь минут…
В тоне его голоса не было иронии. Ни раздражения.
— Зонд нужен? — отозвался динамик. Коротко и деловито. Сен перестал корчить из себя болтуна. Забеспокоился — в конце концов.
— Нет, — ответил я.
В зонде мы не нуждались. В поле зрения не было ничего, что могло бы привлечь внимание, желание рассмотреть поближе. Наклонная плита, темнеющие с высотой склоны, изредка отмеченные белыми прожилками, отдаленные массивы скал. Слева несколько карликовых дюн и широкая равнина, уходящая к нитке пляжа.
— Семь минут…
Он сидел неподвижно, высоко задрав голову. Руки тяжело лежали на коленях. Он, вне сомнения, даже не подозревал, что уже в третий раз повторяет про эти «семь минут» вслух.
— Восьмая кончается, — равнодушным тоном заметил я.
Он вздохнул, еще с секунду оставался в прежней позе, потом наклонился вперед и положил руку на пульт.
— Все относительно, — негромко пробормотал он, так, что я едва его расслышал. Забавно. Для кого-нибудь, кто, скажем, в клубе за чашечкой кофе мог ответить с деланным вниманием: «В самом деле? Где-то я уже это слышал…»
Бывают ситуации, в которых повторение очевидных истин позволяет до конца понять, что думает и чувствует другой человек.
Мы уже двигались.
— Тому, что все относительно, — заявил я немного погодя, — мы обязаны такими вот пейзажиками…
— И звездами, — сказал Гускин.
Я посмотрел на него и разочаровался. Он был серьезен. Такое выражение лица могло быть у Горцова, когда двести тридцать лет назад он размышлял над своей мысленной тетивой.
Он тоже начал с того, что все относительно. Веками человечество не могло выйти из заколдованного круга скорости света. Вся терминология: «досветовая», «околосветовая», и даже, как выражались самые храбрые: «сверхсветовая», убеждала многие поколения в мысли, что на этом кончаются возможности познания. Ведь от начала мира они зависят от скорости. От темпа обработки информации, передачи данных, скорости ракет.
«Мы напрасно, — заявил Горцов, — приравниваем путь наших кораблей к пути светового луча. Таким методом мы ничего не добьемся.»
После чего он повторил, что все относительно, и нарисовал лук, из какого мальчишки стреляют по мишеням. Собственно луком была линия света, а тетивой — путь ракеты. Ее он называл мысленной тетивой.
Все остальное — это вопрос чисел. Безграничных, как вселенная, но так же и качественно изменяющих взаимосвязь между этой вселенной и человеком. Вслед за математикой пошли галактические корабли и базы. Ну — и мы. Перенесшиеся сюда за какой-то месяц из системы Альфы Центавра, первой земной звездной станции.
О самом полете трудно что-либо сказать. Мы провели его в гибернаторах, в силовом поле, структурно воздействующем на белковые компоненты живых организмов. Перегрузки практически перестали существовать.
Все это в прошлом. Гускин может развлекаться рефлексиями на темы Эйнштейна и Горцова. Даже, если он занимается этим здесь. На дне этого колодца, стенки которого образуют ни на что не похожие облака. Только в таком случае обещанные «Технарем» «неожиданности» окажутся подлинными неожиданностями. Причем, задолго до того, как мы успеем нарадоваться мысли, что не смогли их предвидеть.
На востоке горы. О них мы знаем только одно: они заселены. Уже первая экспедиция передала сообщение о странных белых пирамидах, возведенных на каменных террасах. Фотонный фильм с орбиты подтвердил эти наблюдения. На более подробные не было времени. Непонятным в первую очередь было то, почему цивилизация держится вдали от океанов. По крайней мере, от этого океана. И ведь не где-нибудь, а именно здесь, в одной из этих котловин, окруженных пологими дюнами, опустилась «Анима».
Исследовательская группа. Ученые, направленные в систему Фери после завершения работы в Облаке Стрельца. Трое мужчин и две женщины.
Они высадились двадцатого апреля две тысячи восемьсот тридцать второго года. Передали сообщения о белых строениях в горах и о «листоподобных», как они их охарактеризовали, конструкциях, видимых на поверхности океана. Свыше двух часов поддерживали с базой нормальную связь. В восемнадцать сорок Може, кибернетик, исполняющий на «Аниме» функции оператора связи, сообщил об особенном явлении в прибрежной полосе океана. Вода словно бы отступила, обнажая дно. Подъехали поближе. Они сами оценивали видимость как превосходную. Остановились в неполных десяти метрах от берега…
Короткий, сухой треск, один-единственный скрежещущий звук, словно кто-то провел тупым ножом по стеклу. Все.
Именно потому мы опустились на солидном расстоянии от океана. Именно поэтому обрекли себя на прополаскивание желудка, которому равноценна езда на вездеходе по дюнам. Точнее — Гускин и я. Гускин, всегда серьезный, сказал бы даже: озабоченный, словно постоянно пытающийся что-то припомнить. Пилот-фотоник. Может быть, слишком деловитый на мой вкус. Ненамного. А может быть, и намного. Но я предпочитаю лучше это, чем начальственную разболтанность Сеннисона. И я был рад, что он отправил нас на разведку вдвоем, а сам занял наблюдательный пост в кабине «Идиомы».
Что касается меня, то, как уже упоминалось, зовут меня Жилли. Должность — пилот-кибернетик.
Приближался полдень. Если что и вытекало из переплетения лучей, пронзающих пространство под полыхающими облаками, так только то, что Солнце стоит в зените…
* * *
Девять приглушенных, отрывистых звуков. Вечер. Через минуту я поднимусь, надену скафандр и отправлюсь на ежедневный обход регистрирующих постов.
Я выпрямился. Спинка кресла послушно потянулась за моей спиной.
Прокрутил запись.
«Кибернетический Жиль…» Мне бы следовало улыбнуться. Если бы мое лицо сохранило память об улыбке.
Мое? Чье лицо, значит?
Нет. Лицо мое. Это точно.
Я поднялся, отодвинул кресло и отключил приставку светового пера. Экран стал матовым.
Удалось ли мне в том, что я написал, передать пейзаж третьей планеты Фери, какой она была, когда мы остановились возле океана? Планеты желтых облаков, белых пирамид и похожих на листья городов под поверхностью воды?
Вопрос звучит серьезно. Как и большинство вопросов, которые остаются без ответа.
«Кибернетический Жиль…» Когда это было? Сто лет назад? Двести?
Здесь я уже одиннадцать месяцев. Располагаю всем, что мне может потребоваться. Синтезаторы, преобразователи, генераторы большой мощности, подручная аппаратура компьютеров. Мне выделено пространство, оборудованное с учетом запросов современного человека. Отсюда, из-под стеклянного купола, я контролирую все, что происходит на моей планете. А так же — на планете, вокруг которой моя планета вращается.
Я подошел к иллюминатору. Наступила тьма. Через минуту взойдет Четвертая. Серпик ее второго спутника уже показался на востоке, словно вырезанный из белой кости. Выше, над границей тьмы, еще сохранились плывущие золотые полоски.
Я повернулся и неторопливо направился в направлении смонтированного на противоположной стене большого панорамного экрана. Днем и ночью, вне зависимости от взаимного положения небесных тел, он передает мне сигналы, высылаемые со станции на поверхности Четвертой.