[1]
— тот был неизменно любезен, спрашивал, как дела, и приглашал во время отпуска приехать в Италию.
Последний раз он разговаривал с Ри всего неделю назад — ни о какой грозящей ей опасности она не упоминала, болтала в основном о своих университетских делах. Что же могло случиться?!..
Сверяясь с карточкой, Рэй набрал номер. Рамсфорд ответил после первого же звонка, сказал: «Это ты? Подожди, я сейчас…» и через минуту заговорил уже свободнее.
Разговор был коротким: Рэй сказал, что приедет, скорее всего, послезавтра — Рамсфорд еще раз подтвердил, что об отпуске и о билетах он может не беспокоиться. Рэй попытался спросить, что случилось, но сенатор ответил коротко: «Все при встрече» и повесил трубку.
Он был человеком дела: уже через час Рэя вызвал к себе Фарнхем — исполнительный директор «Т&Т». Был чрезвычайно любезен. И — удивлен, настолько, что даже не пытался скрыть искры любопытства во взгляде.
Да, разумеется, двухмесячный отпуск ему будет предоставлен, никаких проблем! С завтрашнего дня? Ах, с послезавтрашнего — хорошо, пусть будет с послезавтрашнего.
— Я и не предполагал, что вы сын сенатора Рамсфорда, — напоследок вопросительно протянул Фарнхем — не удержался все же.
— Приемный, — вынужден был пояснить Рэй.
О том, что он имеет какое-либо отношение к Рамсфорду, никто из сослуживцев до сих пор не знал. Не потому, что Рэй чего-то стыдился или боялся, а просто не хотелось рассказывать про бросившую его мать. Да и ту, давнюю историю с аллигаторами лишний раз вспоминать не хотелось; если кто-то порой любопытствовал, где он ухитрился так изуродовать руку, Рэй обычно отвечал коротко: «Несчастный случай».
К концу дня очередной курьер привез ему билет — в бизнес-классе, с открытой датой вылета. Рэй тут же позвонил в авиакомпанию и забронировал себе место на самолете, вылетающем завтра вечером, таким образом в Риме он должен был оказаться уже послезавтра утром. Из головы не шел разговор с Рамсфордом — нотки напряжения в его голосе, облегчение, когда он услышал, что Рэй приедет…
Домой Рэй вернулся поздно — надо было привести в порядок дела. Рассказал обо всем Луизе, и… он предполагал, что она будет недовольна, но не ожидал столь бурной реакции. Она была категорически против его отъезда, вплоть до скандала с криками и оскорблениями. Вплоть до угрозы развода.
Не то чтобы она так уж скучала по нему или нуждалась в его постоянном присутствии — нет, дело было совсем в другом.
Гарвуду, начальник службы безопасности «Т&Т», уже исполнилось шестьдесят пять, и он частенько мечтательно поговаривал о домике на берегу озера, о рыбной ловле… Когда именно он уйдет на пенсию, и кто станет его преемником — один из двух заместителей или кто-то со стороны — было пока неизвестно.
Конечно, у Рэя был шанс после ухода Гарвуда подняться по служебной лестнице, но весьма сомнительный, если учесть, что второй заместитель, Стив Балкин, работал в «Т&Т» на четыре года дольше. Тем не менее Луиза вбила себе в голову что для него это единственная возможность сделать карьеру и сейчас он должен, что называется, «рыть носом землю», показывая себя на работе с наилучшей стороны, а вовсе не шляться по Европам.
Она повторяла это снова и снова, то со злостью, то со слезами в голосе, уговаривала позвонить Рамсфорду и отказаться. Вначале Рэй пытался ей что-то объяснить, потом, осознав, что ее это только еще больше заводит, тоскливо терпел и отмалчивался.
Объясняй — не объясняй, она все равно не хотела понимать то, что для него было само собой разумеющимся: что есть вещи куда важнее карьерных соображений и в сложившейся ситуации он просто не может не поехать.
В последнее время они вообще плохо друг друга понимали…
Со своей будущей женой Рэй познакомился, когда учился в Куантико. Луиза работала официанткой в небольшом ресторанчике, где он имел обыкновение ужинать.
Рослая, хорошенькая и приветливая девушка с белокурыми волосами чем-то сразу напомнила ему его мать. По возможности Рэй стал садиться за ее столик, и через неделю она уже улыбалась ему, как старому знакомому, подсказывала, что сегодня лучше взять вместо рагу мясной хлеб — он получился на редкость удачно, и, не спрашивая, приносила вино вместо излюбленного местными завсегдатаями светлого пива.
Но скорее всего их знакомство осталось бы шапочным, если бы не случайное происшествие. Как-то вечером один подвыпивший посетитель, когда Луиза проносила мимо него тяжелый, нагруженный тарелками поднос, хлопнул ее по заду — звонко, от души. Девушка дернулась, попыталась обернуться — поднос вылетел у нее из рук и с грохотом обрушился на пол; осколки тарелок и ошметки еды разлетелись, усыпав ноги сидевших за столиками людей.
Пьяница попытался встать, забормотал: «Да ты чего, я так… не хотел я! Не хотел…» — но девушка, не обращая на него внимания, растерянно смотрела на образовавшуюся на полу мешанину. Потом вдруг всхлипнула, схватилась руками за щеки и быстро-быстро пошла к кухне.
Вскоре оттуда вышла уборщица и принялась наводить порядок; еще через несколько минут официантка — другая, не Луиза — принесла посетителям заказанную еду. На обратном пути подошла к тупо сидевшему за столиком пьянице, негромко сказала что-то — он с трудом поднялся и последовал за ней.
Луиза все не возвращалась.
Рэю стало как-то не по себе. Он встал, неуверенно подошел к двери кухни и услышал отчетливые всхлипывания. Зашел внутрь — сразу за дверью, слева, был вход в небольшую комнатенку, наверное, в ней отдыхали официантки, когда выдавалась свободная минута. Там и сидела Луиза, уронив голову на скрещенные на столе руки; порой по спине ее пробегала судорога и из-под разметавшихся светлых волос доносился глубокий всхлип.
Он стоял и смотрел, не зная, что сказать или сделать, как вдруг девушка глухим плачущим голосом отчетливо произнесла:
— Я больше не могу… не могу!
И внезапно, будто наяву, Рэй услышал похожий голос, повторявший те же самые слова: «Я больше не могу… не могу больше…» Давнее, полузабытое воспоминание: так плакала однажды ночью на кухне мама — один-единственный раз, незадолго до того, как исчезла.
Сразу нахлынули еще воспоминания: как она приходила с работы, падала на стул и сидела, закрыв глаза и вытянув ноги — отекшие, с глубоко врезавшимися в кожу ремешками босоножек. А он, тогда еще совсем маленький, снимал с нее эти босоножки, приносил тазик с теплой водой и подсовывал под распухшие ступни.
Рэй невольно взглянул на ноги Луизы, но она была в кроссовках. И все равно эта девушка стала вдруг так близка и понятна, будто он знал ее всю жизнь. Он подошел, погладил ее по голове:
— Ну что ты, ничего страшного… бывает…
Она вскинула голову и удивленно взглянула на него заплаканными, покрасневшими глазами.
Вбежала официантка, с порога торжествующе выпалила:
— Лу, тот придурок за все заплатил! Гранди сказал, чтобы ты не ревела, а шла домой — все равно с тебя сейчас мало толку. Ой! — осеклась она, лишь теперь осознав, что в комнате есть еще кто-то посторонний.
В тот вечер Рэй пошел провожать Луизу домой. Назавтра тоже, специально для этого пришел ужинать позже обычного. И на следующий день… и на следующий…
Они гуляли по ночному городу, сидели в машине, пили кофе в ночном кафе — и разговаривали. Точнее, как-то само собой получалось, что говорил в основном Рэй, а Луиза слушала. Она тогда очень хорошо умела слушать — так, что хотелось говорить еще и еще; он давно уже никому не рассказывал о себе так много, как этой девушке — милой, чуть наивной, но очень уютной и домашней.
Ей было двадцать лет. Отца она не помнила, мать умерла от рака через полгода после того, как Луиза закончила школу. Девушке пришлось бросить секретарские курсы и пойти работать в тот самый ресторан, где всю жизнь проработала поваром ее мать. Короткая, простая биография…
Через неделю она осталась ночевать у Рэя в номере отеля — в общем-то, даже не пришлось особо уговаривать. И — оказалась девственницей. Даже при его не слишком богатом сексуальном опыте у Рэя не осталось в этом сомнений. Он был поражен до глубины души: девушка, работающая в таком, не слишком респектабельном месте, среди полупьяных мужчин — и вдруг?! Чувство неловкости смешивалось с тайной гордостью и ощущением собственной избранности, и неизвестно, чего было больше…
Курсы, на которых Рэй учился, были рассчитаны на десять недель. За два дня до их окончания он сказал Луизе, что в воскресенье уедет. Наверное, стоило сказать раньше, но не хотелось ее расстраивать загодя.
Она не заплакала, лишь губы задрожали и глаза расширились, стали несчастными и растерянными.
Рэй говорил все положенные в таких случаях слова: что он обязательно напишет ей, и позвонит, и даст свой адрес, когда определится с жильем. Луиза молча потерянно смотрела на него.
И тогда он сказал — больше чтобы успокоить свою совесть, нежели всерьез имея это в виду:
— Ну, хочешь — поехали со мной! Только я пока еще сам не знаю, где в конечном счете приземлюсь. Сейчас мне еще одни курсы предстоят, а что потом — трудно сказать.
Подумал — конечно же, она не поедет: у нее здесь дом, и работа, и друзья… Но глаза Луизы внезапно наполнились такой радостью, будто он посулил ей рай на земле. Она схватила его за руку, бессвязно залопотала:
— Да… да, конечно, Рэй… да, конечно! — и только тогда расплакалась. А в субботу вечером, когда он вернулся с вечеринки по поводу окончания курсов, ждала его в вестибюле отеля с двумя чемоданами.
Почему она поступила так — против всех ожиданий, трезвого расчета и здравого смысла? Возможно, даже скорее всего (теперь, задним числом, Рэй понимал это), для Луизы было очень важно, что он приемный сын сенатора. Она казалась самой себе героиней любовного романа, «современной Золушкой», трудолюбием и приветливостью заслужившей любовь прекрасного принца из «высшего общества».
Потом были еще курсы в Вашингтоне; полтора года работы на Аляске — именно там они с Луизой поженились. И наконец — должность заместителя начальника службы безопасности «Т&Т»; круг замкнулся, и они вернулись туда, откуда начали — в Вирджинию, только уже не в Куантико, а в Ричмонд.
Через полгода Луиза закончила секретарские курсы и устроилась работать в риэлторскую фирму. Еще через месяц они купили дом в респектабельном пригороде Ричмонда.
Вроде бы жизнь налаживалась, но странное дело — чем лучше они жили, тем… тем хуже. Все чаще Луиза была им недовольна, все больше они ссорились, все чаще проявлялись в ее характере те черты, которых он не ожидал увидеть, а может, просто не замечал раньше: мелочный снобизм, завистливость, склонность к каким-то ненужным и неумным интригам, которые в конечном счете ей же самой выходили боком.
Ее страшно злило, что Рэй никому не рассказывает о Рамсфорде и ей запретил распространяться на эту тему. Ведь как соблазнительно было бы на какой-нибудь вечеринке небрежно похвастаться родством с одним из «сильных мира сего»!
И еще — дети.
Рэй хотел ребенка — очень хотел. Считается, что подобные мечты больше свойственны женщинам, но он не мыслил своего будущего без детей — по меньшей мере двоих, а лучше троих или четверых.
Поначалу, когда они только поженились, ему казалось, что и Луиза хочет того же. Но в то время у них не было ни своего жилья, ни стабильной работы. Конечно, многие пары заводят ребенка и в таких условиях, но желание Луизы немного подождать с этим показалось тогда Рэю вполне здравым.
В Ричмонде, когда они переехали в свой дом, он сказал Луизе, что пора уже ей перестать принимать противозачаточные таблетки. Они даже выпили по этому поводу бутылку шампанского — а через несколько месяцев он полез за чем-то в ее сумочку и обнаружил там новую, недавно начатую упаковку.
Был скандал, таблетки полетели в помойное ведро. Луиза плакала, кричала, что они только-только начали жить как люди и неужели нельзя хоть немного пожить «для себя». Да, действительно, она обманывала его — а что ей оставалось делать, она не хотела споров и ссор, а на самом деле это он решил, что пора заводить детей, а вовсе не она.
Три дня Рэй с ней не разговаривал и ночевал в гостевой спальне. Потом они вроде бы помирились — Луиза пришла к нему ночью, плакала, просила прощения, сказала, что не думала, что он так рассердится…
В прошлом году он уговорил ее сходить к врачу, сходил проверился сам — у обоих со здоровьем все оказалось нормально.
С некоторых пор Рэй подозревал, что, несмотря на все клятвы и заверения Луизы: «нет-нет, ни в коем случае, как ты мог такое подумать!», она тайком продолжает принимать эти проклятые таблетки. Иначе почему молодая, совершенно здоровая женщина никак не может забеременеть?
И что было с этим делать, непонятно…
Ветровка действительно обнаружилась в стенном шкафу под лестницей.
Вещи были собраны, такси вызвано; Рэй уселся в кресло в холле, глядя сквозь окно на зеленую лужайку перед домом, на выложенную кирпичом дорожку, на клумбу с петуниями…
Подошла Луиза, молча села напротив.
Когда с улицы негромко бибикнуло такси, он подхватил чемодан и шагнул к выходу. На пороге обернулся, безмолвно предлагая жене подойти и поцеловать его на прощание. Но она, вяло махнув рукой, так и не сдвинулась с места.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В том, что отец любит ее, Мэрион не сомневалась. Она тоже его любила. Даже очень. Но иной раз злилась на него до невозможности.
— Завтра с утра прилетает одна важная персона, и мне хотелось бы, чтобы ты ее встретила. Самолет прилетает в восемь, Эдди заедет за тобой к семи, — заявил он за ужином.
Кажется, он забыл, что она не состоит в штате посольства и что у нее могут быть на утро другие планы!
Но спорить она не стала, только жалобно скривилась, чтобы дать ему понять свое отношение к этому известию — вслух же спросила:
— Какого пола персона? — Ведь «персона» может обозначать как женщину, так и мужчину.
— Мужского. И не гримасничай — ничего общего с миссис Карлайл, это я тебе гарантирую, — усмехнулся отец.
— Б-рр! — Воспоминание о прошлогоднем визите в Рим тетушки первой леди заставило Мэрион скривиться еще сильнее.
Полуглухая, полуслепая, еле стоящая на ногах — но при этом весьма бойкая престарелая дама решила отметить свое восьмидесятилетие двухнедельным турне по Италии. Жена президента, беспокоясь за тетю — все-таки возраст не шутка! — попросила посла США в этой стране «присмотреть» за ней.
Посол Джефферсон Рамсфорд, сиречь папа Мэрион, в свою очередь попросил дочь об очень — очень! — большом одолжении… Короче, все те два дня, что миссис Карлайл восторгалась красотами Вечного города, Мэрион была вынуждена сопровождать ее — вместе с Луэллой, сотрудницей службы безопасности госдепа, и гидом-итальянцем.
Это было нечто жуткое!
Как и многие плохо слышащие люди, миссис Карлайл говорила куца громче, чем надо, пронзительным попугаячьим голосом, от которого у Мэрион уже через полчаса начало ломить в висках. При этом говорила она непрерывно — перебивала гида, по десять раз задавала одни и те же вопросы, комментировала все увиденное и услышанное, то и дело требовала остановить машину, высаживалась и начинала сладострастно торговаться из-за каких-то грошовых сувениров. Кроме того, в силу некоторых проблем со здоровьем престарелой леди осмотр любой достопримечательности начинался ею с посещения близлежащего общественного туалета — и им же заканчивался.
Мэрион миссис Карлайл называла «кисонькой» (возможно, потому что не могла запомнить имя) и каждые несколько минут просила ее принести попить — ни в коем случае не газированную воду, от газированной ужасно пучит желудок! — сбегать купить жевательную резинку и проверить, сколько стоит в сувенирном киоске симпатичная чашечка с кошачьими мордочками.