— Больной.
— Веселый.
— Тебя в психушку надо отправить.
— В цирк, — ответил Лемехов, доставая сигареты и закуривая. — Ты едешь? Или решила пешочком прогуляться?
Девица снова шмыгнула носом и полезла в карман за платком. Выходить ей не хотелось. До текстильной общаги своим ходом добираться не меньше часа, а ловить частника — неизвестно, на кого нарвешься. Шпаны в городе развелось — что тараканов на общепитовской кухне.
— Если ты дашь слово, что поедешь спокойно… — начала она, но Лемехов безапелляционно перебил ее:
— Не дам. Либо ехать, либо спокойно. Не нравится — выматывайся. Не заплачу.
— Дурак, — девица выбралась из машины, посмотрела на целенаправленно шагающего к „восьмерке“ сурового сержанта. Сержант был зол и давал себе отмашку полосатым жезлом. — Товарищ милиционер, — сказала она, — посадите его на пятнадцать суток, он — сумасшедший.
— Иди, иди, священная корова, — пробормотал Лемехов и поглядел в зеркальце бокового вида.
— Разберемся, — железобетонно лязгнул сержант.
— Ну ладно… — Лемехов захлопнул дверцу и ударил по газам.
„Жигуль“ резво прыгнул вперед. Девица криво усмехнулась, крикнув: „Я же говорила“. Сержант остался стоять с открытым от изумления ртом. Секунду он переваривал произошедшее и прохладный осенний воздух, затем поднес к губам свисток. Звонкая переливчатая трель прокатилась над ночной улицей.
— Не свисти, родной, — пробормотал Лемехов. — Деньги высвистишь.
Сержант, прижав фуражку рукой, помчался к машине. Девица — следом.
Улица поворачивала вправо, к вокзалу. Лемехов вывернул руль. Маячок метался в сотне метров позади, от стены к стене. Сержант оказался водилой не слишком умелым. Машину удерживал с трудом и с трудом же избегал столкновения с посторонними предметами, постоянно вырастающими на пути. Потоки воды окатывали тротуар. Словно мчалась по городу пара поливалок.
Лемехов посмотрел в зеркальце, оценил старание и целеустремленность сержанта, усмехнулся:
— Ну-ну, гонщик хренов, — и вдавил педаль газа до упора.
„Восьмерка“ вписывалась в повороты играючи, без напряга. Маячок отставал медленно, но верно. Лемехов довольно засмеялся. Визг резины вибрировал в стеклах, рассыпался мелкими неоновыми брызгами и тонул в лужах. Шарахнулась к стене голосующая у обочины припозднившаяся компания молодежи. Метнулся, едва выскочив из-под колес, бездомный кот. Лемехов вывернул руль вправо. Поворот, еще один, еще и… Он едва успел нажать на тормоз. Двор заканчивался глухим забором, за которым причудливым миражом красовался только-только возведенный остов здания и сонный подъемный кран.
— Оп-па, — обескураженно протянул Лемехов. — Лажа. Когда успели? Ведь месяц назад еще пустырь был.
Милицейский „жигулек“ выкатился сзади, перекрывая единственный путь к отступлению. Хлопнули дверцы. Лемехов взглянул в зеркало. Давешний сержант.
Бежал к лемеховской „восьмерке“, придерживая одной рукой фуражку, второй хватаясь за кобуру. Даже отсюда видать: лицо перекошенное, свирепое, губы шевелятся. Матерится на чем свет стоит. Грубо и грязно матерится. Дурачок. Отважный, но дурачок. Будь на месте Лемехова бандюк из отмороженных, полег бы сержант сейчас на мокрый асфальт. Откуда у него „ствол“? Нет у него никакого „ствола“. Бутерброд у него в кобуре, а не „ствол“. Как пятнадцать лет назад. Как десять лет назад, пять, год. А это кто там у машины такой счастливый, улыбающийся? Девочка, ягодка, солнышко. Успела в ментовский „жигуленок“ запрыгнуть. Вот что значит русская женщина. И коня остановит, и в горящую избу войдет, и в ментовские „Жигули“ на ходу запрыгнет.
Лемехов открыл дверцу, выбрался на улицу, пошарил по карманам. Попросил накатывающего бульдозером сержанта.
— Слышь, командир, сигареточку дай, а?
— Чего? — оторопел тот, снова давясь сочным осенним воздухом. Челюсть от изумления отвисла почти до начищенных гражданских туфель, до ровных стрелочек на серых брючках. — Сига…
— Сигареточку, — повторил Лемехов. — Курить охота — прямо спасу нет. Накатался с тобой. Ладно, теперь я — салочка.
— Чего? — повторил сержант, выпучивая глаза, вскипая мгновенно, как новенький тефалевский чайник. — А ну, документы.
— Документы? — Лемехов добродушно улыбнулся и протянул руку. — Ладно, давай посмотрю.
— Твои! — рявкнул сержант, трясясь от праведного гнева, и вдруг заорал на всю улицу: — Твои, понял? Документы давай! Быстро!!!
— Да ладно, сержант, ну чего ты? — примирительномягко забормотал Лемехов. — Чего ты сразу взбеленился-то? Дам я тебе документы, дам. Успокойся, — сунул руку в карман куртки, достал паспорт, права, протянул. — Вот, в порядке все. Права, доверенность, серпасто-молоткастый. Выбор, как на рынке.
Сержант цапнул документы с ладони Лемехова, как вороватая собака кусок мяса, принялся изучать права, затем доверенность. И то и другое отправилось в карман серого кителя. Дошла очередь и до паспорта.
— Так, гражданин Лемехов, — бормотал мстительно сержант, сверяя „личность“ с фотографией. — Значит, так и запишем. Неповиновение сотруднику милиции, превышение скорости, вождение в нетрезвом виде плюс многочисленные нарушения правил дорожного движения…
— Да ладно, сержант, ну че ты, — Лемехов улыбнулся. — Как не человек прям. Тут, видишь, какое дело, — кивнул на стоящую у „жигуля“ девчонку, наклонился, зашептал что-то торопливо сержанту на ухо. Тот слушал молча, постепенно лицо его светлело, на губах проявлялась ухмылка. — Понимаешь? — отлепился от его уха Лемехов. — Ну, сам посуди, в каком я был состоянии. А тут ты еще подкатил. — Он подмигнул. — Словом, сержант, давай не будем портить вечер, ладно? Договоримся без протокола. — Лемехов полез в карман, достал купюру, свернул пополам и протянул сержанту. — Командир, ну? Ну, чего ты?
При виде купюры тот нахмурился, вздохнул тяжко, оглянулся на машину. И деньги взять ему хотелось, и опаска брала. Проверяющих развелось, как собак бездомных. Посмотрел на топчущуюся у машины девицу.
Губы его дрогнули, щеки запунцовели, лицо прояснилось. Сержант вздохнул прощающе, взял купюру и сунул в карман кителя, вернул документы. Лемехов взял паспорт, права, бросил на сиденье, выудил из кармана куртки красную книжицу, раскрыл:
— Оперуполномоченный ГУВД, старший лейтенант Лемехов. Теперь ваша очередь, сержант. Представьтесь и предъявите документы.
Лицо у сержанта приняло землистый оттенок, глаза обесцветились, словно простирнули их в отбеливателе. Щеки впали, затряслись, пальцы ходуном ходили, когда козырял торопливо.
— Старш’ сержант Зайцев. Я… — сказал сержант, запнулся и закончил после паузы: — Я больше не буду, т’арищ старш’ лейтенант. Чес’ слово.
— Мамой поклянись еще, — Лемехов внимательно вгляделся в молодое, белое от волнения лицо, спросил, не обвиняюще, а почти безразлично: — Вот скажи мне, сержант, ты зачем форму носишь? Ради бабок? Ради власти? Зачем? Объясни.
— Я… из армии только, — пояснил невнятно сержант.
— Да я не спрашивал, откуда ты. Я спрашиваю: зачем ты форму надел? Стаж заработать? Пушку получить? Бабки рубить?
— Чтобы… бороться…
— Бороться, — повторил с внезапным раздражением Лемехов. — Борец, блин. Карелин, на фиг. — И тут же раздражение угасло, словно его и не было: — Чистые листы в планшете имеются?
— Так точно, — четко, механически ответил сержант.
— Доставай, пиши: „Начальнику ГУВД подполковнику Гукину Никите Степановичу“. Дальше пиши: „Я, такой-то такой-то, находясь при исполнении своих должностных обязанностей, такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года получил от владельца „Жигулей“ номер такой-то взятку в размере ста рублей“. Пиши, пиши, чего смотришь? „За нарушение должностных обязанностей, кои выражались в отсутствии наказания водителя такого-то за допущенные правонарушения…“ Перечисли тут все, что ты мне наговорил. Ага, правильно. Молодец. Дальше пиши с красной строки: „Вину свою осознаю полностью, чистосердечно раскаиваюсь и обещаю, что больше такого в моей профессиональной практике не случится“.
Сержант и правда смотрел тоскливыми глазами побитой собаки.
— Т’арищ старш’ лейтенант, может, не надо, а? — протянул он обреченным голосом ребенка, которого собрались драть за коварно украденные шоколадные конфеты.
— Надо, Вася, надо, — кивнул убежденно Лемехов. Говорил он легко, спокойно, почти весело. — Такие, как ты, позорят наши сугубо правоохранительные органы. Понял? Ну-ка, ну-ка… — Оперативник вдруг наклонился поближе, втянул ноздрями воздух. — Постой-ка, друг ситный, ты что это, в нетрезвом состоянии на дежурстве?
— Так точно, — потерялся сержант. — То есть… Не то чтобы… Так, с ребятами по бутылке пива выпили. Свадьба же сегодня.
— У тебя, что ли?
— Да нет, где ж там… — сержант отчего-то засмущался. — Гуревич из ОБНОНа на дочке Петрусенко женится. Ну, знаете, майор Петрусенко…
— Да знаю я, кто такой Петрусенко, — успокоил его Лемехов. — Повод, он, конечно, уважительный, но, сержант, пахнет-то от тебя не одной бутылочкой пива, а как минимум тремя… — Девица усмехнулась. В салоне сержантских „Жигулей“ хрипло завопила рация. — Послушай, что говорят, — кивнул Лемехов.
Сержант метнулся к машине, вернулся через полминуты сильно озабоченным.
— Что? — спросил Лемехов, перечитывая протокол.
— Стрельба на Пал… на Цыганском поселке, — ответил мрачно сержант.
— И большая стрельба?
— А х… хрен ее знает. Кого-то то ли ранили, то ли вовсе завалили. Центр города приказано перекрыть.
— Это правильно, — убежденно оценил Лемехов. — Те стрелки как раз по городу катаются, вас дожидаючись, — он кивнул на протокол. — Число поставь и подпись, — сержант послушно черкнул закорючку. — Умница, — оперативник сложил протокол, сунул в карман. — Стольник-то верни, — попросил он совершенно спокойно. Сержант торопливо полез в карман, достал купюру. Лемехов аккуратно спрятал ее в бумажник, поманил пальцем девицу. — Иди сюда. — Девица послушно подошла, улыбнулась сержанту. Тот только вздохнул. — Все, сержант, — возвестил Лемехов. — Свободен. Езжай, перекрывай центр. — Сержант рысью метнулся к машине. Оперативник смотрел ему вслед. — Но как внимал, а? Вдумчиво, любо-дорого посмотреть.
— А ты и рад, — ядовито закончила девица.
— Да, — кивнул Лемехов. — Рад. В следующий раз трижды подумает, прежде чем бабки взять.
— Все вы одинаковые, — усмехнулась девица. — Ты, что ли, никогда не берешь?
— Беру, — восторженно согласился Лемехов. — Но чем? Борзыми щенками.
— На фиг тебе столько? — простодушно поинтересовалась спутница.
— Щенков-то? Псарню держу. А потомство продаю. За бугор. За баксы. Гоголя читать надо, радость моя. Он этот процесс очень увлекательно описал.
— А-а… — уважительно протянула девица. Знакомая, слышанная еще в школе фамилия классика вкупе с лиховатой „псарней“ и „баксами“ внушали невольное уважение. — А объяснительную зачем взял?
— Пригодится, — Лемехов похлопал себя по карману. — Когда-нибудь. — Оперативник указал на машину: — Садись.
— Опять лихачить будешь? — с сомнением спросила девица.
— А тебе не все равно? Слыхала? Центр перекроют с минуты на минусу. Так что другую машину не поймаешь, и не надейся. А пешком до своей общаги только к утру доберешься. — Он подумал и оговорился: — Если не прибьют где-нибудь.
— Ты бы преступников лучше ловил, чем гаишников шугать, — ответила девица, впрочем, уже без прежней резкости. Видимо, оценила перспективу.
— Не скажи, — Лемехов забрался за руль. — Больше зашуганных гаишников — меньше дураков на дорогах. А дурак за рулем, к твоему сведению, — потенциальный преступник. Так что, лапочка, я гаишника шугнул — понимай: кому-то здоровье спас. А может, даже и жизнь. — Он посмотрел на стоящую у дверцы девицу. — Садись, кому говорят? — Девица вздохнула, забралась в машину. — Однажды старый еврей пришел к Гришке Распутину… — ни с того ни с сего сказал Лемехов. — Знаешь, кто такой Распутин?
— Водка такая.
— У тебя по истории-то в школе что было?
— А тебе не по фиг? Ну, пятерка, — ответила девица безразлично.
— Ага. А я — „ну, папа римский“, — отреагировал беззлобно Лемехов и пояснил: — Распутин — это такой мужчина был при царе Николае Втором. Очень авторитетный. Так вот, дал этот еврей Распутину сто рублей. Тот удивляется, понятное Дело, спрашивает: „Зачем“? А еврей ему и отвечает: „Может, вспомнишь когда“.
— И что? — без особого любопытства спросила девица.
— И ничего, — пожал плечами Лемехов, запуская двигатель.
— Вспомнил?
— Кого?
— Ну, этот… Распутин. При царе который. Еврея вспомнил?
— А черт его знает, — Лемехов засмеялся. — Может, и вспомнил. Речь не об этом.
— А об чем?
— Об дальновидности, — ответил оперативник, смачно выделяя это „об“. — Еврей тот мужчиной был очень дальновидным.
— А ты, значит, вроде этого… Распутина, да? Бабки со всех сшибаешь?
— Я вроде того еврея. Веселый и дальновидный.
— А-а, — протянула девица и сразу заскучала. — Ну, понятно.
— Что тебе понятно? — спросил Лемехов, выводя „восьмерку“ со двора.
— Ну… что дальновидный.
— Умница.
„Восьмерка“ пулей пролетела по хорошо освещенному, но осиротевшему ввиду поздней ночи центру, покатила к окраине. Промелькнули справа огни аэропорта, проплыло мимо зеленое, с белыми орлами под крышей, здание железнодорожного вокзала. Последний островок света в океане городской ночи. Редкие фонари — как отмели. Дома становились все ниже, словно бы „восьмерка“ уходила на глубину. Лаяли за штакетниками псы. Впереди, пока еще далеко, проявилось электрическое сияние — пятиэтажное, внушительное здание общежития текстильной фабрики.
— А я думала, мы к тебе, — разочарованно протянула девица.
— Так и планировалось, — согласился Лемехов.
— А чего тогда к общаге едем?
— Обстоятельства придавили.
— Ну, понятно, — скучно протянула девица и отвернулась к окну.
Лемехов это протяжное, безразличное коровье „ну“ терпеть не мог. Аж поморщился. А девице было плевать. Не нравится — нового найдет. Запросто. У общаги ночью гужовки и гужовочки. Местные, солдатики из тутошних военных частей, найдется, с кем в койку залезть. Правда, нынешний кавалер — из престижных, и „свадебная“ перспектива есть, а те — однодневки, точнее, „одноночки“, но… ежели разлаются — она не заплачет.
„Восьмерка“ плавно подкатила к общаге, притормозила в тени бетонного забора ткацкого комбината.
Общага продолжала жить своей жизнью. Девочки в окнах кокетливо поводили плечиками. Всем хочется их любви. Они — королевы, золушки до утра. Пока еще их время. Утром, в солнечном свете, все будет смотреться совсем по-другому. Те, кому милостиво разрешат проникнуть в комнату, торопливо, бочком уйдут, опуская глаза. Те, кому не „посчастливится“, и не вспомнят о ночном поражении. Вчерашний отказ будет восприниматься как везение. Девочки повяжут косыночки и станут обычными серыми мышками. Увидишь таких в толпе и даже голову не повернешь. Но это завтра, а пока все мужчины мира у их ног. Каждая надеется урвать свой кусочек счастья. Может быть, сумеет понравиться так, что забудут пацанчики об их „приезжести“, предложат прогуляться до ЗАГСа. И вот они почти столичные жительницы. Сорок минут езды, это ж разве расстояние по московским меркам? Почти окраина.
Лемехов припарковал машину метрах в десяти от общежития. Знал, что время от времени местные, отделенческие, караулят во дворе напротив одиноких взрослых мужиков. И такие тут появляются время от времени. Развлечений время от времени всем хочется. Не к вокзалу же им идти. Там расценки выше, а выбор поскромнее, хотя качество, правда, получше. С такого и на сытный ужин можно состричь, если грамотно разводить, конечно.
— Чао какао, — сказал Лемехов, перегибаясь через подругу и открывая дверцу.
— Даже до дверей не довезешь? — усмехнулась девица.
— Ножками дотопаешь.
— Ну и хрен с тобой, — она зло фыркнула, выбралась из салона. — Кстати, сегодня вечером можешь не приезжать. Я занята буду.