Бернард Шоу.
Уокинг, 1903
P. S. После беспрецедентного шума, который подняли критики по поводу нашей книги - увы! Ваш голос в ней не слышен, - от меня потребовали подготовить новое издание. Пользуюсь случаем исправить свою оплошность: Вы, может быть, заметили (все остальные, между прочим, проглядели), что я подкинул Вам цитату из "Отелло", а потом, сам того не сознавая, связал ее с "Зимней сказкой". Исправляю ошибку с сожалением, ибо цитата эта прекрасно подходит к Флоризелю и Утрате; и все же с Шекспиром шутки плохи, так что верну-ка я Дездемоне ее собственность.
В целом книга прошла весьма неплохо. Критики посильнее довольны, послабее - запуганы; знатоков позабавил мой литературный балаган (устроенный для Вашего удовольствия), и только юмористы, как ни странно, читают мне нотации - со страху они позабыли о своей профессии и самыми странными голосами заговорили вдруг о велениях совести. Не все рецензенты меня поняли; как англичане во Франции с уверенностью произносят свои островные дифтонги, думая, что это и есть добрые французские гласные, так и многие из рецензентов предлагают в качестве образцов философии Шоу что-нибудь подходящее из своих собственных запасов. Другие стали жертвой подобия идей: они называют меня пессимистом, потому что мои замечания задевают их самодовольство, и ренегатом, потому что в компании у меня все Цезари, а не простые и славные ребята. Хуже того - меня обвинили в проповеди "этического" Сверхчеловека, то есть нашего старого друга Справедливого, превращенного в Совершенного! Это последнее недоразумение так неприятно, что лучше я воздержусь от комментариев и отложу перо, пока мой постскриптум не стал длиннее самого письма.
ДЕСТВИЕ ПЕРВОЕ
Роубэк Рэмсден в своем кабинете просматривает утреннюю
почту. Обстановка кабинета, красивая и солидная, говорит
о том, что хозяин - человек со средствами. Нигде ни
пылинки; очевидно, в доме по меньшей мере две
служанки, не считая чистой горничной, и есть экономка,
которая не дает им прохлаждаться. Даже макушка Роубэка
блестит; в солнечный день он кивками головы мог бы
гелиографировать приказы расположенным в отдалении
войсковым частям. Впрочем, больше ничто в нем не наводит
на военные ассоциации. Только в гражданской деятельности
приобретается это прочное ощущение покоя, превосходства,
силы, эта величавая и внушительная осанка, эта
решительная складка губ, которую, впрочем, теперь, в
пору успеха, смягчает и облагораживает сознание, что
препятствия устранены. Он не просто почтеннейший
человек; он выделяется среди почтеннейших людей, как их
естественный глава, как председатель среди членов
правления, олдермен среди советников, мэр среди
олдерменов. Четыре пучка серо-стальных волос, - скоро
они станут белыми, как рыбий клей, который напоминают и
в других отношениях, - растут двумя симметричными парами
над его ушами и в углах широкой челюсти. На нем черный
сюртук, белый жилет (дело происходит в прекрасный
весенний день) и брюки не черные, но и не то чтобы
синие, а скорей одного из тех неопределенных
промежуточных оттенков, которые изобретены современными
фабрикантами для полной гармонии с религиозными
убеждениями почтенных людей. Он еще не выходил сегодня
из дому, поэтому на ногах у него домашние туфли, а
ботинки стоят наготове у камина. Догадываясь, что у него
нет камердинера, и видя, что у него нет секретарши с
пишущей машинкой и блокнотом для стенограмм, думаешь о
том, как мало, в сущности, повлияли на домашний уклад
наших парламентариев всякие современные новшества, равно
как и предприимчивость владельцев железных дорог и
гостиниц, готовых отпустить вам полтора дня (с субботы
да понедельника) истинно джентльменской жизни в
Фолкстоне за две гинеи, включая проезд первым классом в
оба конца.
Сколько лет Роубэку? Это вопрос весьма существенный для
интеллектуальной пьесы, ибо здесь все зависит от того,
когда протекала его юность - в шестидесятых годах или в
восьмидесятых. Так вот, Роубэк родился в 1839 году, был
унитарием и фритредером с мальчишеских лет и
эволюционистом со дня выхода в свет "Происхождения
видов"; вследствие этого всегда причислял себя к
передовым мыслителям и к неустрашимым реформаторам.
Когда он сидит за своим письменным столом, справа от
него окна, выходящие на Поргплэнд-Плэйс. Оттуда, если бы
не спущенные шторы, любопытный зритель мог бы, словно с
просцениума, созерцать его профиль. Налево, у внутренней
стены, величественный книжный шкаф и ближе к углу дверь.
У третьей стены два бюста на цоколях: слева Джон Брайт,
справа Герберт Спенсер. В простенке между ними
гравированный портрет Ричарда Кобдена, увеличенные
фотографии Мартино, Хаксли и Джордж Элиот, автотипии
аллегорий Дж. Ф. Уоттса (Роубэк предан искусству со всем
пылом человека, который его не понимает) и гравюра
Дюпона с Деларошева "Полукружия" в Школе изящных
искусств, где изображены великие художники всех веков.
За спиной Роубэка, над камином, фамильный портрет в
таких темных тонах, что на нем почти ничего нельзя
разглядеть. Рядом с письменным столом кресло для деловых
посетителей. Еще два кресла в простенке между бюстами.
Входит горничная и подает карточку. Роубэк, взглянув,
кивает с довольным видом. По-видимому, гость желанный.
Рэмсден. Просите.
Горничная выходит и возвращается с посетителем.
Горничная. Мистер Робинсон.
Мистер Робинсон - молодой человек на редкость приятней
внешности. Невольно возникает мысль, что это и есть
первый любовник, так как трудно предположить, что в
одной пьесе могут оказаться два столь привлекательных
персонажа мужского пола. Стройная, элегантная фигура в
трауре, как видно, недавно надетом; маленькая голова и
правильные черты лица, приятные небольшие усики,
открытый ясный взгляд, здоровый румянец на юношески
свежем лице; тщательно причесанные волосы красивого
темно-каштанового оттенка, не кудрявые, но шелковистые и
блестящие, нежный изгиб бровей, высокий лоб и слегка
заостренный подбородок - все в нем обличает человека,
которому предназначено любить и страдать. А что при этом
он не будет испытывать недостатка в сочувствии, тому
порукой его подкупающая искренность и стремительная, но
не назойливая услужливость - знак природной доброты. При
его появлении лицо Рэмсдена расцветает приветливой,
отечески-ласковой улыбкой, которую, однако, тут же
сменяет приличествующая случаю скорбная мина, так как на
лице у молодого человека написана печаль, вполне
гармонирующая с черным цветом его костюма. Рэмсдену,
по-видимому, известна причина этой печали. Когда гость
молча подходит к столу, старик встает и через стол
пожимает ему руку, не произнося ни слова: долгое
сердечное рукопожатие, которое повествует о недавней
утрате, одинаково тяжко для обоих.
Рэмсден (покончив с рукопожатием и приободрившись). Ну, ну, Октавиус, такова
общая участь. Всех нас рано или поздно ожидает то же. Садитесь. Октавиус садится в кресло для посетителей. Рэмсден снова опускается в свое. Октавиус. Да, всех нас это ожидает, мистер Рэмсден. Но я стольким был ему
обязан. Родной отец, будь он жив, не сделал бы для меня больше. Рэмсден. У него ведь никогда не было сына. Октавиус. Но у него были дочери; и тем не менее он относился к моей сестре
не хуже, чем ко мне. И такая неожиданная смерть! Мне все хотелось
выразить ему свою признательность, чтобы он не думал, что я все его
заботы принимаю как должное, как сын принимает заботы отца. Но я ждал
подходящего случая; а теперь вот он умер - в один миг его не стало, и
он никогда не узнает о моих чувствах. (Достает платок и непритворно
плачет.) Рэмсден. Как знать, Октавиус. Быть может, он все отлично знает; нам об этом
ничего не известно. Ну полно! Успокойтесь.
Октавиус, овладев собой, прячет платок в карман.
Вот так. А теперь я хочу рассказать вам кое-что в утешение. При
последнем нашем свидании - здесь, в этой самой комнате, - он сказал
мне: "Тави славный мальчик, у него благородная душа. Когда я вижу, как
мало уважения оказывают иные сыновья своим отцам, я чувствую, что он
для меня лучше родного сына". Вот видите! Теперь вам легче? Октавиус. Мистер Рэмсден! Я часто слыхал от него, что за всю свою жизнь он
знал только одного человека с истинно благородной душой - Роубэка
Рэмсдена. Рэмсден. Ну, тут он был пристрастен: ведь наша с ним дружба длилась много
лет. Но он мне еще кое-что о вас говорил. Не знаю, рассказывать ли вам. Октавиус. Судите сами. Рэмсден. Это касается его дочери. Октавиус (порывисто). Энн! О, расскажите, мистер Рэмсден, расскажите! Рэмсден. Он говорил, что в сущности даже лучше, что вы не его сын; потому
что, быть может, когда-нибудь вы с Энни...
Октавиус густо краснеет.
Пожалуй, напрасно я вам рассказал. Но он всерьез задумывался об этом. Октавиус. Ах, если б я только смел надеяться! Вы знаете, мистер Рэмсден, я
не стремлюсь ни к богатству, ни к так называемому положению, и борьба
за это меня нисколько не увлекает. Но Энн, видите ли, при всей
утонченности своей натуры так свыклась с подобными стремлениями, что
мужчина, лишенный честолюбия, ей кажется неполноценным. Если она станет
моей женой, ей придется убеждать себя не стыдиться того, что я ни в чем
особенно не преуспел; и она это знает. Рэмсден (встав, подходит к камину и поворачивается спиной к огню). Глупости,
мой мальчик, глупости! Вы слишком скромны. Что в ее годы можно знать об
истинных достоинствах мужчины? (Более серьезным тоном.) И потом она на
редкость почтительная дочь. Воля отца будет И для нее священна. С тех
пор как она вышла из детского возраста, не было, кажется, случая, чтобы
она, собираясь или же отказываясь что-нибудь сделать, сослалась на
собственное желание. Только и слышишь, что "папа так хочет" или "мама
будет недовольна". Это уж даже не достоинство, а скорей недостаток. Я
не раз говорил ей, что пора научиться самой отвечать за свои поступки. Октавиус (качая головой). Мистер Рэмсден, я не могу просить ее стать моей
женой только потому, что этого хотел ее отец. Рэмсден. Гм! Пожалуй, вы правы. Да, в самом деле вы правы. Согласен, так не
годится. Но если вам удастся расположить ее к себе, для нее будет
счастьем, следуя собственному желанию, в то же время исполнить желание
отца. Нет, правда, сделайте вы ей предложение, а? Октавиус (невесело улыбаясь). Во всяком случае я вам обещаю, что никогда не
сделаю предложения другой женщине. Рэмсден. А вам и не придется. Она согласится, мой мальчик! Хотя (со всей
подобающей случаю важностью) у вас есть один существенный недостаток. Октавиус (тревожно). Какой недостаток, мистер Рэмсден? Вернее - который из
моих многочисленных недостатков? Рэмсден. Я вам это скажу, Октавиус. (Берет со стола книгу в красном
переплете.) То, что я сейчас держу в руках, - самая гнусная, самая
позорная, самая злонамеренная, самая непристойная книга, какой
когда-либо удавалось избежать публичного сожжения на костре. Я не читал
ее, - не желаю засорять себе мозги подобной дрянью; но я читал, что
пишут о ней газеты. Достаточно одного заглавия (читает): "Спутник
революционера. Карманный справочник и краткое руководство. Джон Тэннер,
Ч.П.К.Б. - Член Праздного Класса Богатых". Октавиус (улыбаясь). Но Джек... Рэмсден (запальчиво). Прошу вас у меня в доме не называть его Джеком! (С
яростью швыряет книгу на стол; потом, несколько поостыв, обходит вокруг
стола, останавливается перед Октавиусом и говорит торжественно и
внушительно.) Вот что, Октавиус: я знаю, что мой покойный друг был
прав, называя вас благородной душой. Я знаю, что этот человек - ваш
школьный товарищ и что в силу дружбы, связывавшей вас в детстве, вы
считаете своим долгом заступаться за него. Но обстоятельства
изменились, и я прошу вас учесть это. В доме моего друга на вас всегда
смотрели, как на сына. Вы в этом доме жили, и никто не мог закрыть его