— Как раджа и его подданные отнеслись к идее контроля? Наверное с ужасом?
— Вовсе нет. Все они — завзятые буддисты. А каждому завзятому буддисту известно, что рождение — это отсроченная гибель. Делай все, чтобы выпасть из круга рождений и смертей. Добропорядочный буддист способен узреть в контроле над рождаемостью метафизический смысл. А для сельской общины производителей риса контроль имеет социальное и экономическое значение. В деревне должно быть достаточно молодых крестьян, чтобы работать в поле и кормить стариков и детей. Но работников не должно быть слишком много, иначе они даже себя не прокормят. В прежние времена в семье рождалось пятеро-шестеро детей, а выживали всего двое-трое. Но потом стали очищать воду и построили Экспериментальную станцию. Из шести стали выживать пятеро. Старые представления о необходимом количестве потомства потеряли смысл. Единственным недостатком контроля над рождаемостью была его неприкрытая грубость. Но, к счастью, нашелся более эстетический вариант. Раджа был тантристом и знал йогу любви. Он рассказал доктору Эндрю о мэйтхуне. Доктор, будучи искренним, честным ученым, пожелал освоить эти сведения на практике. Тогда ему и его юной супруге были преподаны надлежащие уроки.
— Как отнесся доктор к мэйтхуне?
— С восторженным одобрением.
— Таково настроение всякого, познакомившегося с этим искусством, — сказала Радха.
— Ладно уж, не торопись с обобщениями. Кому-то оно нравится, кому-то нет. Но доктор Эндрю стал одним из энтузиастов. Проблему обсудили в целом. Наконец было решено, что контрацептивы, наряду с образованием, будут распространяться бесплатно, поддерживаемые налогом, и хотя не в обязательном порядке, но, по-возможяости, с наиболее широким охватом. А тех, кто испытывает потребность в чем-то утонченном, будут обучать йоге любви.
— Так был найден выход из положения?
— Да, без особых затруднений, Мэйтхуна — явление ортодоксальное, не идущее наперекор привычной религии. Напротив, многим льстило, что, освоив нечто эзотерическое, они присоединятся к избранным.
— Но самое важное, — сказала Радха, — это то, что для женщин — я имею в виду всех женщин, хоть ты и говоришь о поспешных обобщениях— йога любви означает выход за пределы собственного «я» и достижение совершенства. Все немного помолчали.
— А сейчас, — бодро сказала маленькая сиделка, — нам пора уходить: время сиесты, и вам надо отдохнуть.
— Пока вы не ушли, — вспомнил Уилл, — мне бы хотелось написать письмо своему боссу. Всего несколько слов, что я жив и мне не грозит быть съеденным местными дикарями.
Радха скрылась в кабинете доктора Роберта и вернулась оттуда с бумагой, карандашом и конвертом.
«Veni, vidi, [21] — написал Уилл. — Я потерпел кораблекрушение, встретил рани и ее споспешника из Рендана, который предполагает за свои услуги получить бакшиш в размере (он оговорил это особо) двадцати тысяч франков. Принимать ли эти условия? Если да, телеграфируйте: «Статья о'кей»; если нет: «Статья не к спеху». Передайте матери, что я здоров и скоро напишу».
— Готово, — Уилл вручил Ранге заклеенный и надписанный конверт. — Могу ли я попросить вас приклеить марку и опустить письмо, чтобы оно отправилось с завтрашним самолетом?
— Сделаю непременно, — пообещал юноша.
Глядя им вслед, Уилл почувствовал укол совести. Какие очаровательные молодые люди! А он, встав на сторону Баху и грубых сил истории, собирается разрушить их мир. Уилл попытался утешить себя мыслью, что не он, так другой, в конечном счете это все равно. И даже если Джо Альдехайд получит свою концессию, эти двое по-прежнему будут заниматься любовью привычным для них способом. Или это станет уже невозможно?
Маленькая сиделка обернулась у двери, чтобы сказать несколько слов на прощание.
— Читать нельзя! — воскликнула она, погрозив пальцем. — Надо спать.
— Я никогда не сплю днем, — возразил Уилл, удивляясь собственному упрямству.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Уилл никогда не мог уснуть днем. Несмотря на то что часы показывали двадцать пять минут пятого, он не чувствовал никакой усталости. Раскрью «Сочинение об истинном смысле…», он продолжил прерванное чтение.
«Дай же, нам, Господи, нашу насущную веру, но избави нас от верований». На этих словах он остановился сегодня утром. Далее следовал новый, пятый раздел.
«"Я» воображаемое, и «я» действительное — это и несчастье, и конец несчастья. Примерно на треть это несчастье личность, коей я себя считаю, неизбежно должна претерпеть. Оно присуще человеческому существу, является ценой, которую мы платим за способность чувствовать и сознавать; за стремление к свободе — при том, что вынуждены подчиняться законам природы и времени, живя в безразличном по отношению к нам мире в ожидании дряхлости и неминуемой смерти. Но на две трети в наших несчастьях виноваты мы сами; они не обусловлены вселенским миропорядком, и потому необязательны».
Уилл перевернул страницу. Листок бумаги выскользнул и упал на кровать. Уилл взял листок и взглянул на него. Двадцать строк мелкого четкого почерка, и ниже инициалы: С. М. Пожалуй, это не письмо: скорее стихи, и потому — общественное достояние. Уилл прочел: Где-то между животным молчанием И миллионом воскресных проповедей; Где-то между Кальвином на Христе (да поможет нам Бог!) и ящерицами; Где-то между видимым и слышимым, где-то Между липким, тягучим словесным потоком И первой звездой, и тучами мошкары, Вьющейся над призраками цветов, В ясной пустоте — я, и уже не я, По-прежнему вспоминаю Непрочную мудрость любви, оставшейся на ином берегу, И, слушая ветер, вспоминаю Ту ночь, первую ночь вдовства, Бессонную, со смертью, притаившейся в темноте. Все, все принимаю с неизбежностью; Но я, и уже не я, В ясной пустоте меж мыслью и молчанием Вижу все: прежнее счастье и утрату, радость и боль, Блистающие, как генцианы в альпийской траве, Голубые, свободные, распахнутые.
«Как генцианы», — повторил про себя Уилл, и вспомнил лето в Швейцарии: ему было двенадцать, и он проводил там свои каникулы. Уиллу вспомнился луг высоко над Гриндельвальдом, с незнакомыми цветами и чудесными не английскими бабочками; ему вспомнилось темно-голубое небо и залитые солнцем огромные смеющиеся вершины по другую сторону долины. Однако отец — и придет же такое в голову! — сравнил вид окрестностей с рекламой молочного шоколада Не-стле. Не настоящего шоколада, настаивал с гримасой отвращения отец, а молочного.
Затем последовало ироническое замечание об акварели, которую рисовала мать. У бедняжки это получалось из рук вон плохо, но она вкладывала в свое искусство столько любви и старания!
— Реклама молочного шоколада, которая Нестле не подошла. Теперь была его, Уилла, очередь,
— Что ты застыл с разинутым ртом, как деревенский дурень? Найди себе занятие поумней; например, повтори немецкую грамматику.
Нырнув в рюкзак и покопавшись там, отец извлек из-под сваренных вкрутую яиц и сандвичей ненавистную коричневую книжицу. Что за тяжелый человек! И все же, если Сьюзила права, он должен видеть его сияющим, как генцианы, — Уилл перечел последнюю строку: «Голубые, свободные, распахнутые».
— Что ж…— послышался знакомый голос. Уилл взглянул на дверь.
— Легки на помине! — сказал он. — Стоит вас только вспомнить или прочесть ваши стихи, тут же являетесь. Сьюзила взяла листок.
— Ах, это! — воскликнула она. — Увы, благих намерений недостаточно, чтобы получились хорошие стихи. Вздохнув, она покачала головой.
— Я пытался представить своего отца в виде генцианы, — сказал Уилл. — Но удалось увидеть только огромную кучу дерьма.
— И дерьмо может восприниматься как генцианы, — уверила его Сьюзила.
— Однако для этого надо поместить его в ясную пустоту между мыслью и молчанием. Сьюзила кивнула.
— Как же туда попасть?
— Спешить не надо. Она сама придет к вам. Или, вернее сказать, она уже здесь, с вами.
— Вы будто Радха, — пожаловался Уилл, — твердите как попутай то, что старый раджа говорит в начале книги.
— Мы повторяем эти слова, — сказала Сьюзила, — потому что в них заключается истина. Не повторять их — значит не считаться с опытом.
— С чьим опытом? — спросил Уилл. — Наверняка не с моим.
— Сейчас — да, — согласилась его собеседница, — но если бы вы последовали советам старого раджи, этот опыт стал бы вашим.
— У вас были трудности в отношениях с родителями? — поинтересовался Уилл. — Или вы всегда смотрели на дерьмо как на генцианы?
— Только не в том возрасте, — ответила Сьюзила. — Дети — это дуалисты-манихеи. Такова цена, которую приходится платить за познание рудиментов человеческого существа. Только взрослые умеют смотреть и на дерьмо, и на генцианы как на Генцианы, с заглавной буквы.
— И как же вы воспринимали своих родителей? С улыбкой терпели невьшосимое? Или они были вполне сносными людьми?
— Да, каждый в отдельности был вполне сносным человеком, особенно отец. Но вместе они были ужасны. Они не выносили друг друга. Если женщина — напористая, веселая — выходит замуж за унылого интроверта, она будет раздражать его постоянно, даже в постели. Ей требуется беспрерывное общение, а ему оно не нужно вовсе. Он склонен считать ее пустой и неискренней, а она думает, что он бессердечен, горд и не способен испытывать простые человеческие чувства.
— Не ожидал, что и у вас люди попадают в такие ловушки.
— Но и здесь все предусмотрено, — заверила его Сьюзила, — Еще в школе детей готовят к тому, что им предстоит, возможно, жить с человеком, чей темперамент и психика совсем иные. К сожалению, в некоторых случаях эти знания не помогают. Не говоря уж о том, что разница меж людьми бывает столь велика, что невозможно перекинуть мост. Во всяком случае, моим родителям так и не удалось это сделать. Бог знает, почему они полюбили друг друга. Но когда они сблизились, мать почувствовала себя уязвленной замкнутостью отца, тогда как бурные проявления ее привязанности воспринимались им с ужасом и отвращением. Я сочувствовала отцу. По складу характера я похожа на него, а не на мать. Помню, как меня, еще совсем кроху, угнетала ее суматошность. Она никогда не оставляла нас в покое. И до сих пор она не изменилась.
— Вам часто приходится ее навещать?
— Нет, мы видимся крайне редко. У нее своя работа, свои друзья. В этом конце земли. Мать — это, строго говоря, наименование функции. Когда функция исчерпана, наименование теряет свой смысл; между выросшим ребенком и женщиной, которая именовалась «матерью», складываются новые отношения. При наличии общего языка эти двое видятся постоянно. В противном случае — расстаются. Никто не ждет, что они будут вместе. Быть вместе еще не значит любить друг друга или доверять друг другу.
— Итак, сейчас все в порядке. Но тогда? Каково ребенку взрослеть в окружении людей, не способных понять друг друга? Уж я-то знаю, как заканчиваются подобные сказки: «Они жили долго, но несчастливо».
— Не сомневаюсь, — сказала Сьюзила, — что если бы мы не родились на Пале, жизнь сложилась бы неудачно. А так все устроилось довольно неплохо.
— Как же вам это удалось?
— Мы тут ни при чем, за нас все сделали другие. Вы уже прочли, что пишет старый раджа о двух третях горестей, которые мы изобретаем сами? Уилл кивнул.
— Я как раз читал это, когда вы вошли.
— В старые недобрые времена, — сказала Сьюзила, — в паланезийских семьях были свои жертвы и тираны; в отношениях царила ложь — точь-в-точь как в ваших семьях. Положение дел было настолько ужасным, что доктор Эндрю и раджа-реформатор решили: надо что-то делать. Буддистская этика и примитивный сельский коммунизм как нельзя лучше способствовали достижению намеченной цели, и в течение одного поколения семья изменилась до неузнаваемости. Сьюзила умолкла, заколебавшись.
— Я попробую объяснить на собственном примере. Я была единственным ребенком в семье, и мои родители постоянно сердились друг на друга, если уж прямо не ссорились. В прежние времена ребенок в подобной обстановке непременно вырос бы нервнобольным, бунтовщиком или приспособленцем. Но при новых условиях нет необходимости выносить эти муки. Я не стала нервнобольной, и мне не пришлось ни бунтовать, ни лицемерить. Почему? Потому что с самых первых моих шагов у меня появилась возможность спастись.
— Спастись? — переспросил он. — Спастись! Слишком хорошо, чтобы быть похожим на правду.
— Спасение, — пояснила она, — заключается во вхождении в новую семью. Когда «дом родной, дом желанный» становится невыносимым, ребенку позволяется перейти в другую семью; его даже следует побудить к этому решению — таково общественное мнение.
— Сколько же семей имеет ребенок на Пале?
— Примерно двадцать.
— Двадцать! О Боже!
— Все мы входим в КВУ — Клуб Взаимного Усыновления. Каждое Общество состоит из пятнадцати — двадцати супружеских пар. Молодожены, пожилые супруги, у которых дети уже взрослые, дедушки и бабушки, прадедушки и прабабушки, — каждая семья усыновляет или удочеряет кого-то. И потому, помимо кровной родни, все мы имеем названых матерей и отцов, названых братьев и сестер, и приемных детей — и младенцев и подростков. Уилл покачал головой.
— Двадцать семей вместо одной!
— Да, но одна семья — это семья вашего типа. А двадцать семей — это семья нашего типа. Сьюзила стала перечислять, словно читая рецепт из кулинарной книги:
— «Берете одного наемного рабочего-импотента и одну неудовлетворенную женщину; двух или — предпочтительней — трех малолетних теленаркоманов; маринуете в рассоле фрейдизма и разжиженного христианства, и затем плотно закупориваете в четырехкомнатной квартире лет на пятнадцать». Наш рецепт иной: «Берете двадцать сексуально удовлетворенных пар и их потомство; добавляете знания, интуицию и юмор в равных частях; помещаете в тантристский буддизм и медленно кипятите неограниченное количество времени в открытой сковороде на живом огне любви».
— И что вы потом снимаете со сковороды? — спросил Уилл.
— Совершенно другой тип семьи. Не замкнутой, как ваша, без ограничений и принуждения. Открытая, подвижная, свободная семья. Двадцать пар отцов и матерей, восемь-девять пар дедушек и бабушек, и сорок— пятьдесят детей всех возрастов.
— Вы входите в один и тот же Клуб на протяжении всей жизни?
— Конечно, нет. Выросшие дети не станут усыновлять собственных родителей, братьев и сестер. Они выходят из этого клуба и принимают других стариков, новую группу взрослых и юных. А члены нового общества принимают их — и их детей. Гибридизация микрокультур — вот как наши социологи называют этот процесс. Это действует также благотворно, как выведение новых сортов кукурузы или новых пород цыплят. Отношения становятся здоровей, увеличивается привязанность, углубляется взаимопонимание. Любовь и понимание для каждого, от младенцев до столетних стариков.
— Столетних? Какова же у вас продолжительность жизни?
— На один-два года больше, чем у вас, — ответила Сьюзила. — Десяти процентам населения за шестьдесят пять лет. Старики, если не могут работать, получают пенсию. Но пенсия — это еще не все. Им необходимо заниматься чем-либо полезным; они хотят заботиться о ком-то, хотят, чтобы их, в свою очередь, любили. Клуб Взаимного Усыновления удовлетворяет все их потребности.
— Все это звучит довольно подозрительно, — сказал Уилл, — точь-в-точь как пропаганда китайских коммун.
— Китайские коммуны — полная противоположность КВУ. Клуб Взаимного Усыновления управляется не правительством, а входящими туда людьми. Мы не милитаристы. Наша забота — это не воспитание послушных членов партии, но воспитание хороших людей. Мы никому не внушаем догмы. И потом, мы ведь не отнимаем детей у родителей; напротив, дети получают много новых родителей, а родители — детей. Это значит, что уже в детстве мы наслаждаемся свободой, а с возрастом эта свобода увеличивается, по мере того как мы становимся опытней и на нас ложится больше ответственности. Тогда как в Китае свободы нет вообще. Дети помещаются в государственные учреждения, где их дрессируют, превращая в послушных слуг государства. В вашем мире дела обстоят лучше, но все же не слишком хорошо. У вас нет государственных учреждений, где укрощают детей; но дети живут в замкнутых семьях, с одним набором родственников и родителей. И вы не можете расстаться с ними, чтобы отдохнуть в иной моральной и психологической атмосфере. Да, вы свободны — но это свобода в телефонной будке.