— В червей?
— Вам приходилось видеть белых червей с черными головками, которые заводятся в гниющем мясе? Ничего, конечно же, не переменилось: лица людей были те же, и одежда та же. Но все они были червями. Не настоящими червями — но призраками червей, духами червей. Месяцами я жил в мире червей. Жил, работал, заказывал ленчи и обеды, и все это без малейшего интереса к тому, что я делаю. Без насмешки, без желаний; к тому же я стал проявлять полную неспособность, если сходился с молодой женщиной.
— И для вас это было неожиданностью?
— Разумеется, нет.
— Так зачем же вы… Уилл беспомощно улыбнулся и пожал плечами:
— Мною руководил научный интерес. Я чувствовал себя энтомологом, изучающим сексуальную жизнь призрака-червя.
— После чего все показалось еще более нереальным?
— Да, еще более нереальным, — согласился он, — если такое может случиться.
— Но какова была исходная причина нашествия червей?
— Начнем с того, — ответил Уилл, — что я сын своих родителей. Сын пьяницы-задиры и христианской мученицы. Но, помимо того, что я сын своих родителей, — сказал Уилл, помедлив, — я племянник своей тетушки, тети Мэри.
— Какое отношение к этой истории имеет тетя Мэри?
— Она — единственная, кого я любил; мне было шестнадцать, когда она заболела раком. Ампутация правой груди, и через год — левой. И это после девяти месяцев рентгеновского облучения и тошноты. Затем рак перекинулся на печень, и это был конец. Я наблюдал это от начала до самой развязки. Так я, подростком, проходил непредвзятое обучение — да, именно непредвзятое.
— И что же вы узнали? — спросила Сьюзила.
— Чистейшую и Всеобщую бессмыслицу. И спустя несколько недель после курса о частной жизни последовал курс о жизни общества. Вторая мировая война. И за ней — беспрерывно обновляющийся курс Первой холодной войны. И все это время я пытался быть поэтом, понимая, что не имею для этого данных. После войны я стал журналистом, чтобы зарабатывать деньги. Я готов был голодать, если придется, но писать что-то приличное: хорошую прозу хотя бы, если уж невозможно писать стихи… Но я недооценил моих милых родителей. Ко времени своей кончины в сорок шестом отец успел избавиться от того капитала, которым владела наша семья, а когда моя матушка стала счастливой вдовой, ее скрючил артрит, и она стала нуждаться в материальной поддержке. Так я оказался на Флит-стрит, и весьма успешно начал новую карьеру, хотя это было связано с унижением.
— Почему?
— Разве вы не почувствовали бы себя униженной, зарабатывая на жизнь дешевым вульгарнейшим литературным подлогом? Я преуспел, потому что был безнадежно второсортен.
— И в итоге — черви? Он кивнул.
— Не настоящие: призраки червей. И тут появляется Молли. Я встретил ее на вечере великосветских червей в Блумсбери. Нас представили друг другу, и завязалась вежливая, бессодержательная беседа о беспредметной живописи. Не желая видеть новых червей, я старался не смотреть на нее; но, должно быть, она смотрела на меня. У Молли были очень светлые серо-голубые глаза, — добавил он вскользь, — глаза, которые видели все; от них ничего не могло укрыться, она была удивительно наблюдательна, но наблюдала без насмешки и без укора. Она видела зло, но не презирала — а, напротив, жалела человека, который, сам того не желая, говорил злые слова или совершал дурные поступки. Итак, как я уже сказал, она, должно быть, смотрела на меня, пока мы беседовали; и вдруг спросила меня, почему я такой грустный. Я уже выпил пару бокалов, и потому ее вопрос не показался мне ни оскорбительным, ни бесцеремонным, и я рассказал ей о червях. — И вы — один из них, — заключил я и впервые взглянул на нее. — Голубоглазый червь с лицом святой — в толпе у фламандского распятия.
— Она была польщена?
— Думаю, да. Она уже не была католичкой, но все еще питала слабость к распятиям и святым. Так или иначе, на следующий день она позвонила мне, когда я завтракал. Не поеду ли я с ней за город? Было воскресенье, на удивление чудесное. Я согласился. Мы провели час в ореховой роще, срывая примулы и любуясь маленькими белыми анемонами. Анемоны не рвут, — пояснил он, — потому что через час цветок увядает. В той ореховой роще было на что посмотреть — и невооруженным глазом, и через увеличительное стекло, которое взяла с собой Молли. Не знаю почему, но это действовало необыкновенно исцеляюще — смотреть в сердцевинки примул и анемонов. Весь остаток дня черви не являлись мне. Но на следующий день Флит-стрит вновь кишела жирными червями. Миллионы червей вокруг. Но я уже знал, что надо делать. Вечером я поехал в студию к Молли.
— Она была художником?
— Не настоящим художником, и она знала это. Знала и не отрицала, но старалась, как могла. Живописью она занималась просто ради живописи, просто оттого, что ей нравилось смотреть на мир и тщательно запечатлевать, что она видела. В этот вечер Молли дала мне холст и палитру и велела делать то же самое.
— И это помогло?
— Это помогло настолько, что когда через пару месяцев я разрезал червивое яблоко, червяк в нем не показался мне червяком. В субъективном отношении, конечно. Это был просто червяк — таким мы и написали его, потому что мы всегда писали одни и те же предметы.
— А как насчет других червей, то есть их призраков, не живущих в яблоках?
— Да, я все еще видел их, особенно на Флит-стрит и на вечеринках с коктейлем, но их стало гораздо меньше, и они были уже не так навязчивы. А в студии происходило нечто новое. Я влюбился, потому что Молли была, Бог знает почему, влюблена в меня, а ведь любовь — это ловушка.
— Я могу объяснить, почему она вас полюбила. Во-первых, — Сьюзила оценивающе посмотрела на него и улыбнулась, — вы довольно привлекательный чудак. Уилл рассмеялся:
— Спасибо за комплимент.
— Ас другой стороны, — продолжала Сьюзила, — и это уже не так лестно, она могла полюбить вас, потому что вы заставили ее беспокоиться о вас.
— Боюсь, что это правда. Молли — прирожденная сестра милосердия.
— А сестра милосердия, к сожалению, совсем не то, что пылкая супруга.
— Что со временем обнаружилось, — признался Уилл.
— Уже после того, как вы поженились. Уилл на мгновение заколебался.
— Нет, раньше. Не потому, что она испытывала ко мне страсть — но ей хотелось сделать что-то приятное для меня.
Молли была чужда условностей, ратовала за свободную любовь и считала, что о свободной любви можно рассуждать совершенно свободно, и делала это даже при матери Уилла.
— Вы знали это заранее, — подвела итог Сьюзила, — и все же женились на ней. Уилл молча кивнул.
— Потому что вы джентльмен, а джентльмен всегда держит свое слово.
— Отчасти по этой старомодной причине, но также потому, что я был влюблен в нее.
— Вы были влюблены в нее?
— Да. Хотя — нет, не знаю. Но тогда мне казалось, что знаю. И я понимал и сейчас понимаю, что меня заставляло так чувствовать. Я был благодарен за то, что она изгнала червей. И конечно же, я уважал ее, восхищался ею — за то, что она лучше, честней, чем я. Но, к несчастью, вы совершенно правы: сестра милосердия — это совсем не то, что пылкая жена. Однако я принимал Молли такой, как она есть, не считаясь при этом со своими склонностями.
— И как скоро, — спросила Сьюзила после долгого молчания, — у вас возникла привязанность на стороне? Уилл болезненно улыбнулся.
— Через три месяца после свадьбы. В первый раз это было с секретаршей в офисе. Боже, какая скука! А потом появилась художница, кудрявая юная евреечка, которой Молли помогала платить за обучение в школе Слейда. Я наведывался к ней в студию дважды в неделю с пяти до семи. Так продолжалось три года, прежде чем Молли узнала об этом.
— Она очень огорчилась?
— Более, чем я ожидал,
— И как же поступили вы? Уилл покачал головой.
— Вот тут-то и началась путаница, — признался Уилл. — Я не хотел отказываться от коктейля по вечерам у Рейчел, но ненавидел себя за то, что делаю Молли несчастной. И в то же самое время я ненавидел ее за то, что она несчастна. Я отвергал ее страдания и любовь, которая заставляла ее страдать, воспринимая их как своего рода шантаж с целью пресечь мои невинные развлечения с Рейчел. Любя меня так сильно и так страдая из-за меня, она оказывала на меня давление, пыталась ограничить мою свободу, — вот что она в действительности делала. И тем не менее она была искренне несчастна, и хотя я ненавидел ее за то, что она шантажирует меня, я все же был полон жалости к ней. Жалости, — повторил он, — но не сочувствия. Сочувствие предполагает сопереживание боли, а я любой ценой хотел избавиться от боли, которую она причиняла мне своими страданиями, и уклониться от мучительной жертвы, которая положила бы конец этим страданиям. Я отвечал ей жалостью, но огорчался за нее как бы со стороны, как посторонний наблюдатель-эстет, мучитель-знаток. И эта эстетическая жалость была столь велика, что всякий раз, когда Молли чувствовала себя особенно несчастной, я готов был принять эту жалость за любовь. Но что-то все же меня удерживало. Когда я пытался выразить свою жалость через физическую нежность, чтобы хотя бы на время прекратить ее страдания и ту боль, которую они мне причиняли, эта нежность не достигала цели. Старания мои были напрасны, потому что по темпераменту Молли была лишь сестрой милосердия, а не пылкой супругой. Но на всех прочих уровнях, кроме чувственного, она любила меня самозабвенно, требуя такой же преданности и от меня. Но я не желал посвящать себя ей; я не мог. Вместо того чтобы испытывать благодарность, я отвергал ее жертву. Это могло бы связать меня, а я не желал быть связанным. И потому каждая размолвка отбрасывала нас назад — к началу вечной драмы, драмы любви, неспособной на чувственность, и чувственности, неспособной на любовь; где к чувству вины примешивается досада, жалость соседствует с негодованием, а порою даже и ненавистью — но всегда с оттенком раскаяния, и все это вместе составляло контрапунктную линию к моим тайным встречам по вечерам с юной кудрявой художницей.
— И эти встречи принесли вам долгожданное удовлетворение, — предположила Сьюзила. Уилл пожал плечами.
— Весьма умеренное. Рейчел никогда не забывала, что она интеллектуалка. Она могла спросить вас, как вы относитесь к Пьеро де Козими, в самый неподходящий момент. Подлинное наслаждение и вместе с тем подлинную муку я испытал только с Бэбз.
— Когда это случилось?
— Всего лишь год назад. В Африке.
— В Африке?
— Я был там по поручении Джо Альдехайда.
— Владельца газеты?
— И всего остального. Молли — племянница его жены, тети Айлин. Джо Альдехайд неустанно печется о семье. Вот почему мы получили право участвовать в самых бесчестных финансовых операциях.
— Вы на него работаете? Уилл кивнул.
— Должность для меня в газете — это был его свадебный подарок Молли. И жалованье — вдвое большее, чем платили мне прежние хозяева. Сказочная щедрость! Надо признать, он обожал Молли.
— Как он отнесся к Бэбз?
— Он никогда не подозревал о ее существовании. Он до сих пор не догадывается, что подтолкнуло Молли к гибели.
— Джо Альдехайд остается вашим работодателем, чтя память племянницы? Уилл пожал плечами.
— Я нахожу оправдание в том, что должен помогать матери.
— И не находите удовольствия в бедности.
— Разумеется, нет. Они помолчали.
— Итак, — сказала Сьюзила, — вернемся назад, в Африку.
— Я собирал там материалы для статей о негритянском национализме. Попутно дядя Джо поручил мне осуществить небольшое деловое мошенничество. Встреча наша произошла в самолете. Я оказался рядом с ней.
— С женщиной, в которую невозможно было не влюбиться,
— Да, хотя и одобрить ее было трудно. Но наркоман не может обойтись без наркотиков, хоть и знает, что они ведут его к гибели.
— Наверное, это покажется странным — но здесь, на Пале, нет наркоманов, — задумчиво проговорила Сыозила.
— Даже сексуальных?
— Опьянение любовью — это опьянение личностью. Иными словами, это просто влюбленные.
— Но порой и влюбленные ненавидят тех, кого любят.
— Разумеется. Но если я всегда ношу одно и то же имя и имею ту же самую внешность, это не значит, что я всегда — та же самая женщина. Осознать этот факт, принять его — входит в любовное искусство.
Уилл коротко, как мог, пересказал эту историю. Она была похожа на предыдущую, но на более высоком уровне. Бэбз была как бы Рейчел — но Рейчел в квадрате, Рейчел в энной степени. И, к несчастью, боль, которую он причинил Молли, была во столько же раз сильней, чем когда он был связан с Рейчел. И во столько же раз возросло его раздражение и негодование на то, что жена шантажирует его своей любовью и страданиями; он мучился от угрызений совести и жалости — но несмотря на них, не отступался от Бэбз, ненавидел себя — и все же не собирался от нее отказываться. А Бэбз тем временем становилась все настойчивей, и встречи с ней — чаще и продолжительней, и не только в землянично-розовом алькове, но и вне его — в ресторанах, ночных клубах, и на ужасных вечеринках с коктейлем, где собирались ее друзья, и в конце недели за городом. «Только ты и я, милый, — любила повторять Бэбз, — только мы с тобой вдвоем». С нею наедине ему выпадала возможность измерить всю ее невообразимую глупость и постичь всю ее вульгарность. Но несмотря на скуку и отвращение, несмотря на полную моральную и интеллектуальную несовместимость, страсть пересиливала. После одного из этих ужасных уик-эндов он был опьянен Бэбз, как никогда. Что же касается Молли, то она, несмотря на то что оставалась сестрой милосердия, была по-своему опьянена Уиллом Фарнеби. Причем безнадежно, ибо Уилл более всего на свете желал, чтобы она любила его поменьше и позволила убраться ко всем чертям. Но Молли, в своем опьянении, продолжала надеяться. Она никогда не отказывалась от мечты преобразить его в доброго, заботливого, любящего Уилла Фарнеби, что, как она продолжала считать, несмотря на бесконечные разочарования, и является его истинным «я». И только во время их последнего, рокового разговора, когда Уилл, подавив в себе жалость и позволив разбушеваться негодованию, сказал ей, что намерен уйти к Бэбз, — только тогда надежда сменилась отчаянием. «Уилл, ты и в самом деле собираешься это сделать?» Отчаяние владело ею, когда она вышла из дому и уехала в дождь — навстречу смерти. На похоронах, когда гроб опускали в могилу, Уилл дал себе слово никогда не встречаться с Бэбз. Никогда, никогда, никогда. Но вечером, когда он сидел за рабочим столом, пытаясь писать статью под заголовком «Что творится с нашей молодежью» и стараясь не думать о больнице, об открытой могиле и об ответственности за все, что случилось, раздался звонок в дверь. Уилл вздрогнул. Запоздавшее выражение сочувствия, должно быть… Открыв дверь, он с изумлением увидел Бэбз — без косметики, в черном.
— Бедный, бедный Уилл!
Они сели на диван в гостиной, она взъерошила ему волосы, и оба заплакали. Через час они оба, обнаженные, уже лежали в постели. Через три месяца — это мог предвидеть даже дурак — на одной из вечеринок с коктейлем появился неотразимый красавец из Кении.
События развивались с неотвратимой последовательностью. Через три дня Бэбз, вернувшись домой, подготовила розовый альков для встречи с новым постояльцем, выпроводив прежнего.
— Ты и вправду собираешься это сделать, Бэбз? Да, именно это она и собиралась сделать.
В кустах за окном послышалось шуршание и раздалось неожиданно громкое и фальшивое: — Здесь и теперь, друзья. Здесь и теперь.
— Заткнись! — крикнул Уилл.
— Здесь и теперь, друзья. Здесь и теперь, друзья. Здесь…
— Заткнись! Наступила тишина.
— Я заставил его замолчать, — пояснил Уилл, — потому что он абсолютно прав. «Здесь, друзья»; «теперь, друзья». «Тогда» и «там» нас уже не касаются. Или это не так? Смерть вашего мужа принадлежит уже прошлому. Ведь она вне вас? Сьюзила молча взглянула на него и медленно кивнула:
— Да, учитывая то, что я сейчас делаю, — вне меня. Я вынуждена это признать.
— Можно ли научиться не помнить?
— Не надо забывать. Надо помнить — но быть свободным от прошлого. Быть там, с мертвым, — и здесь, с живыми. — Грустно улыбнувшись, она добавила: — Это не так-то просто.
— Это непросто, — повторил Уилл, И вдруг вся его оборона рухнула и гордыня покинула его.
— Вы поможете мне? — спросил он.
— Заключим сделку, — сказала Сьюзила, протягивая руку. За дверью послышались шаги, и в комнату вошел доктор Макфэйл.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Добрый вечер, моя дорогая. Добрый вечер, мистер Фарнэби.
Доктор говорил весело, и, как подметила Сьюзила, веселость его не была деланной. А ведь он, направляясь сюда, наверняка заходил в больницу и видел Лакшми: бледную, изможденную, какой видела ее Сьюзила час или два назад, — с лицом, похожим на череп, обтянутый кожей. Почти всю жизнь они прожили вместе, любя и понимая друг друга, — и вот через несколько дней все будет кончено, и доктор останется совсем один. Но каждому дню свои заботы: всему свое время и свое место.
— Никто не имеет права, — сказал однажды ее свекор, когда они вместе возвращались из госпиталя, — перелагать свои страдания на других. Хотя, конечно, не стоит притворяться, будто тебе все нипочем. Приходится терпеть и собственное горе, и собственные нелепые попытки быть стоиком. — Голос его дрогнул.
Взглянув на свекра, Сьюзила увидела, что лицо его мокрое от слез. Пять минут спустя они уже сидели на скамейке возле пруда с лотосами, в тени огромного каменного Будды. С резким, коротким, и при этом влажно-сладострастным звуком невидимая лягушка нырнула с круглого листа в воду. Толстые зеленые стебли, увенчанные тугими бутонами, протолкнувшись сквозь ил, выбрались на воздух; тут и там голубоватые и розоватые символы просветления подставили свои лепестки солнцу и хоботкам мошек, крохотных жуков и диких пчел, прилетевших из джунглей. Взмывая ввысь, застывая в воздухе и вновь взлетая, сверкающие голубые и зеленые стрекозы охотились за комарами.