— Итак, критическое настроение Бальбастра оправдано!
— Говорят, — робко промолвил Сансон, — что недавно прибывший в Париж знаменитый Пиччини[8] был принят господином Гретри. Говорят, он приехал примирить революционные преобразования в музыке с музыкой французской, оказавшейся на задворках. Руководство Оперы пыталось выяснить, не думает ли он основать у нас новое музыкальное направление, которое впитает все веяния времени.
— С такой музыкой, как у Путо, — изрек Семакгюс, — французская музыка, действительно, скоро скончается.
— Не стоит отчаиваться, — произнес Ноблекур. — У Бальбастра я встретил Коррета.[9] Почему в этой стране все время хотят истреблять и производить коренные перевороты? Новая кухня, новая музыка, даже новое рагу! Коррет, вот кто умеет заставить любить и изучать музыку. Ему мы обязаны музыкальными школами, открытыми для всех.
— Да, да, — насмешливо подхватил Семакгюс, — и чудесными учениками, которых маркиз де Бьевр называет «ослами Коррета»! К тому же этот ваш замечательный Коррет… Но могу ли я… боюсь, вы слишком возбудитесь…
— Давайте, говорите…
— …понимаете ли, сей человек, соединив итальянский кончерто с простеньким ветхим концертом французским, именует свой гибрид новым стилем!
— Ветхим! И вы осмеливаетесь говорить это у меня за столом! — воскликнул Ноблекур, силясь изобразить гнев. — Да вы настоящий анахорет, затворник из Вожирара!
— О, такого комплимента я не ожидал! Знаете, я уже слышу свою поминальную молитву: «Добрый старец, веселый анахорет, опочивший в состоянии возвышенной набожности после долгих лет умерщвлений плоти и ангельской жизни».[10] Разве это не мой портрет?
— А теберь, — очень кстати объявила Катрина, — озетр по-австрийски.
— Пойманный, разумеется, в Трианоне! — мрачно хмыкнул Бурдо.
Приступы язвительности друга всегда вызывали тревогу у Николя; впрочем, реплику инспектора не услышал никто, кроме него.
— Главное действующее лицо прибыло от герцога Ришелье, маршала Франции, одного из сорока членов Академии, — громогласно изрек Ноблекур; дружеское отношение старого царедворца всегда наполняло его счастьем и простодушным самодовольством.
— Действительно, академическая штучка, — заметил Семакгюс. — Но теперь наш хозяин будет злоупотреблять запахом.
— Он мстит мне, предатель!
— Ну же, Катрина! Рецепт, пожалуйста, рецепт!
— Брежде всего надо пыть знакомым с маршалом Франции, герцогом и… и гупернатором Гиени, где бротекает Гаронна, которая вбадает в Жиронду, где фодятся осетры!
— Какие глубокие познания в географии! Вот истинная ученица Лаборда!
— Я зтояла там бивуаком вместе с Королевским Пикардийским полком! Зима — замое лучшее время года тля приготовления этого кушанья, так как звежая рыпа брепывает бочтовой каретой. Вы упиваете педнягу, разрезаете на толстые ломти, извлекаете внутренности и шбигуете тонкими ломтиками шпика. Затем выкладываете глиняный горшок ломтиками сала и злоями кладете в него значала злой рыпы, затем нарезанных тоненько кусочков окорока, затем злой пелого хлепа, бассерованного в зливочном масле, и под конец злой зелени: петрушки, луковичек, мелко нарезанных грибов и пряных трав. Все закрыть крышечкой из бресного теста и поставить в духовку томиться, примерно часа на полтора.
— Могу ли я, о мой добрейший доктор, надеяться хотя бы на ложечку грибов?
— Согласен, но при условии, что вы отречетесь от ваших музыкальных пристрастий и начнете вместе со мной поклоняться Глюку, ибо:
Что сказать о моих вкусах?
И Ифигения по мне, неплохи и Орфей с Альцестом,
Но лучше всех, скажу вам честно, — Глюк,
Ему свои пристрастья отдаю я!
— Никогда! Лучше умереть от голода! Этот композитор не умеет создавать мелодии. Пока от ярости у меня не разыгралась подагра, предлагаю вам послушать рассказ о публичном оскорблении, нанесенном одной благородной девице на балу в Опере: осетр навеял мне это воспоминание.
— Черт побери, оказывается, даже пары нектара из Жаньера могут ударить в голову!
— Тихо, слушайте! Некий злобный заика подошел к сей девице на балу и стал рассказывать ей интимные подробности ее жизни, упомянув даже родимое пятно на ее левом бедре. Она позвала дежурного стражника. «Арестуйте эту маску, — говорит она, — она меня оскорбляет». Тут неизвестный снимает маску, и она видит перед собой маршала Ришелье, собственного отца!
— Ах, так вот почему мы опять заговорили о рыбе! Однако у девицы явно случилось что-то с носом, ибо, стоя рядом с маршалом, нельзя не почувствовать запах мускуса, которым всегда злоупотребляет сей господин!
— А где мои грибы? — напомнил Ноблекур. — Сегодня, в жирное воскресенье, я имею полное право — хотя бы в уплату за мою историю…
— Довольно, мир! — произнесла Катрина. — Я вам ботушила озетровые молоки со зливками. А вы знаете, какие они польшие…
— Черт возьми! Катрина, вы разбили мой передовой отряд еще в траншее! Вы знаете, чем угодить моему пациенту.
— Здесь принято превращать пиршество в турнир острословов, — шепнул Николя Сансону, не успевавшему за стремительным обменом реплик. — Сегодня еще нет Лаборда, самого доблестного бойца наших турниров.
— У него ум Вольтера, — промолвил Ноблекур, — и дурная слава председателя Сожака! А с молоками мне, увы, уже приходится отмечать пост!
— Не так уж и плохо для почтенного прокурора, — заметил Семакгюс. — Постная еда разжижает гуморы; вдобавок сей прокурор должен помнить, что именно непрерывное соблюдение диеты сохранит ему здоровье и долголетие. А дары Комуса и Бахуса предоставьте простым неблагоразумным смертным.
— Нет, вы только посмотрите, он еще смеется! Лицемер! О чем это он говорит?
Ужин завершился сладким «Островом любви», рецепт которого Николя услышал в детстве из уст английского офицера, взятого в плен после неудавшейся попытки англичан высадить десант в эстуарии реки Вилен и проживавшего под честное слово в замке Ранрей. Пюре из яблок соединяли со взбитыми в крепкую пену белками и подавали со смородиновым желе с сухариками.
Ноблекур поинтересовался мнением Николя о Бенджамине Франклине, посланце инсургентов из английских колоний в Америке.
— Сейчас модно, — заметил он, — иметь портретик Франклина на каминной полке, как некогда было модно ставить фигурки паяцев и Полишинелей. Я вот тоже жду, когда мои девушки принесут мне портрет этого господина в меховой шапке!
— Я нашел его необычайно воспитанным и очень сдержанным, особенно когда он говорит о своей стране; впрочем, он ею очень гордится и утверждает, что небо, приревновав к ее красоте, в наказание наслало на нее войну. Когда наши остроумцы стали выяснять его отношение к религии, они нашли в нем своего сторонника, то есть того, кто не исповедует никакой религии. Будучи крайне осторожным, он никогда не делает резких шагов. Сначала он скромно жил в Пасси, где к нему не ослабевал поток народу. Вскоре, следуя своему стремлению к уединенной жизни, он не только сумел остановить поток, но и переехал на улицу Университе, а потом на улицу Жакоб, в меблированные апартаменты особняка Амбур.
— А не говорит ли сейчас устами нашего доброго Николя полицейский? — спросил Семакгюс. — Как бы там ни было, этот американец мне нравится, сразу видно, великого ума человек.
— Или же потрясающего невежества, — кротко вставил Сансон. — Отрицать то, что не существует, означает вдвойне признать его существование, своего рода дань уважения порока добродетели!
Ноблекур зааплодировал.
— Браво! Прекрасное классическое толкование.
— О! — воскликнул Семакгюс. — Мне придется отступить, если наш друг получит поддержку самого господина старосты прихода Сент-Эсташ!
— Надеюсь, когда прибудет Наганда, он расскажет мне о нем поподробнее, — заметил Николя.
— Я очень уважаю вашего алгонкинского государя и очень ему признателен за то, что он спас вам жизнь, — заметил Ноблекур.
— Титул государя ничего не добавляет к делу…
Замечание Бурдо осталось без ответа.
— А вы спасли его от виселицы, — напомнил Сансон, обращаясь к Николя.
Требовалась большая смелость, чтобы произнести реплику, содержавшую намек на занятия палача. Николя поймал восхищенный взгляд Ноблекура: без сомнения, старый магистрат испытывал те же чувства, что и он сам, и его уважение к Сансону еще более возросло. Так как никто из сотрапезников не стал продолжать тему, воцарилась тишина. Нарушил ее Бурдо.
— Париж проникся пылкой любовью к поборнику свободы и республиканских идей.
— Свободы для кого? — проскрипел Семакгюс. — Для торговцев чаем, рабовладельцев-плантаторов, лавочников, для которых имеют значение только деньги?
— Лучше уж свобода, основанная на труде и способностях, чем та, что основана на рождении, свобода, при которой власть имущий всего лишь дает себе труд родиться. Даже вы желчно отзываетесь о родине знаменитого Франклина!
— Я просто хочу понять, что скрывается за высокими словами.
— О! — подал голос Ноблекур, стараясь задушить начавшуюся полемику в зародыше. — Мне кажется, гораздо большего внимания сейчас заслуживает вопрос, вступим ли мы в войну.
— Говорят, король не склонен начинать военные действия, — бросил Семакгюс.
— Действительно, есть о чем задуматься. Поддержать инсургентов означает вступить в конфликт с Англией. Если военная удача окажется на нашей стороне, мы рискуем оказаться в роли того, кто таскает каштаны из огня в пользу нового государства. Сегодня американцы увиваются вокруг нас, но что будет завтра, когда у них будут развязаны руки? Не станут ли они тогда заниматься исключительно собственными делами? Подумайте, что станет с нами, если мы дадим деньги безденежному должнику. Я не осмеливаюсь представить себе последствия неудачи. Мы уже потеряли наши колонии в Америке, в том числе и Новую Францию. А что будет тогда?
— Но, — робко предположил Сансон, — нельзя ли вернуть Канаду путем переговоров, дабы положить конец конфликту?
— Не стоит делить шкуру неубитого медведя… Если бы я был американцем, — промолвил Семакгюс, — то есть колоном, прогнавшим своего хозяина, я бы ни за что не потерпел возвращения прежних властей, ибо я не только выгнал их, но и истребил туземцев, помогавших этой власти.
— А вы, Николя, — продолжал Ноблекур, — вы всегда в курсе государственных тайн. Что вы об этом думаете?
— Что будучи в курсе государственных тайн, я обязан свято их хранить.
Он не хотел выдавать своих чувств по столь серьезному вопросу; он знал много, но всегда хранил должностные секреты при себе. В глубине души он удивлялся, как можно поддерживать мятежников, восставших против своего короля, и понимал, что для тех, кто призывал реформировать исконную систему управления королевством, победа мятежников станет лучшей поддержкой. Он лучше других сознавал, что война в столь отдаленных землях требует мощного флота. Сартин стучится во все двери в поисках денег, а директор Бюро финансов не прекращает ставить палки в колеса упорному министру, ибо полагает, что тот слишком расточителен. А если война начнется, ее надо выиграть во что бы то ни стало. Однажды, оправдывая военные приготовления, Верженн, исполнявший обязанности министра иностранных дел, сказал, что «только тогда, когда мы можем себе позволить не бояться войны, мы вправе быть уверены в прочном мире».
— Но дыма пока нет, — произнес Семакгюс, — значит, война начнется не завтра. Торговым судам приказано не заходить в территориальные воды мятежных колоний, однако король закрывает глаза на контрабанду.[11]
Бурдо усмехнулся.
— Разумеется, исключительно в силу данных распоряжений торговля между нашими Антильскими островами и Новой Англией быстро расширяется! Напрасно наши дипломаты пытаются утихомирить гнев англичан своими бредовыми ответами, за которыми кроется вполне понятная истина: кто сумеет избежать бдительного надзора, останется безнаказанным. Более того, власти тайком подстрекают негоциантов идти на этот риск и искать выгоду там, где они могут ее найти.
Кофе подали на столике в углу гостиной. Николя предложил сделать
«Господин маркиз,
Господин Тьерри, первый служитель королевской опочивальни, советует мне обратиться к Вам по поводу дела, где под угрозой находятся весьма важные интересы. Я знаю, Вам можно доверять, поэтому прошу господина де Ранрея, Вашего сына, безотлагательно доставить Вам это послание. Буду Вам очень обязана, если Вы немедленно прибудете в Версаль, дабы выслушать подробности деликатного дела, кое я собираюсь Вам доверить.
Остаюсь, господин маркиз, Вашей смиренной и почтительной служанкой,
Жанна Кампан».
Какую новую тайну скрывало это приглашение? Упоминание о Тьерри, первом служителе королевской опочивальни и доверенном лице короля, успокоило его. Этот человек не станет никуда вмешиваться без согласия на то своего повелителя. Самое любопытное — это выступление в роли посредника госпожи Кампан. Он был с ней знаком. Ее отец, чиновник по ведомству иностранных дел, тщательно следил за ее образованием. В пятнадцать лет прибыв ко двору, она стала чтицей дочерей покойного короля, но вскоре перешла на службу к дофине в качестве горничной, чтицы и казначея ее личных денег. Ее супруг заведовал гардеробной графини д’Артуа, невестки Марии-Антуанетты.