— Го! Озерки еще вон где. До Озерков полдня топать надо.
— Теперь уже что! Все равно опоздала.
— А тебе от Озерков куда? — спросил он, осторожно скосив серые глаза.
— Дальше. В сторону Немана. Слушай, в Лунно, говорят, гарнизон? — с тревогой спросила она.
— Гарнизон, конечно. В Лунно ходить нельзя.
— Мне сказали, нельзя. А я думала…
— Нечего думать. Через Неман надо в другом месте переправляться. Тебе же сказали, в каком?
— Сказали, — рассеянно ответила Зоська.
— Вот там и переправимся. Пароль же имеется?
— Имеется, — сказала Зоська и с тревогой в голосе вспомнила: — Слушай, давай спрячем наган. Вон — в стогу. А потом заберешь, а?
— Ну, придумала! Зачем прятать? Еще пригодятся.
— А вдруг обыск? Ведь если найдут, все пропало. А как это Дозорцев тебе разрешил наган брать?
— Буду я спрашивать Дозорцева! Пока на плечах свою голову имею.
— Ой, боюсь я, — тихо сказала Зоська.
— Не бойся. За меня нечего бояться. Если я сам не боюсь.
— К тому же — плохой сон видела.
— Ну и чудачка! — развеселился Антон. — Все равно как бабка какая. А еще студентка, в техникуме училась.
— При чем тут техникум. Просто сон плохой. Неприятный.
— Я вот никаких снов не признаю. Если бы я снам верил, давно бы копыта откинул.
— И тебе ничего не снится?
— Снится, почему. Всякое. Но я ноль внимания. Куда ночь, туда и сон.
Зоська засунула руки в маленькие карманчики куртки-сачка, невесело поглядывая вдаль, куда пролегал их путь. Все-таки было холодно, и на ветру в непросохшей одежде ее скоро стала пробирать стужа; невольно подрагивая, Зоська едва преодолевала озноб. Конечно, сны — предрассудки, но все дело в том, что в их положении эти нелепые предрассудки очень просто могли обратиться в злую действительность. Месяц назад в Селицком лесу дождливой ночью Зоське приснилось, будто ее настигает овчарка; закричав во сне, она разбудила Авдонину, с которой спала в шалаше, и та, посмеявшись над ее детскими страхами, сказала, что немцы в такую погоду в лес вряд ли посмеют сунуться. А они рано утром и сунулись, едва не захватив врасплох сонный отряд, хорошо, что мальчуган-часовой выстрелил на опушке и Кузнецов успел увести людей за болото.
— Что сны! — со вздохом сказал Антон. — В жизни хуже бывает. Вон вчера возле уборной встречаю Куманца, писаря, говорит: «Готовься, Голубин, к бою, на гарнизон пойдем». — «На какой гарнизон?» — «На Деречин, — говорит,
— полицаев выкуривать, пособлять первомайцам». Ты слышала: опять, значит, на дядю батрачить. Да еще с таким командиром!
Антон говорил расстроенно, почти сердито, и от этих его слов Зоське стало неловко за в общем неплохого, хотя, может, не видного и не всегда распорядительного нового командира отряда, который ласково называл ее дочушкой.
— Так ему же приказывают. Межрайцентр приказывает. Что он — сам все выдумывает? — попыталась она защитить Шевчука.
— Приказывают, конечно. И Кузнецову приказывали. Однако Кузнецов был такой, что где на него сядешь, там с него и слезешь. Умел отговориться, людей поберечь. А этот тюха-матюха: приказали — есть, будем исполнять. А как — у него и в понятии нет.
— Вот ты бы подсказал, — не утерпела Зоська. — Ты же опытный партизан, с самой весны в отряде.
— С весны, да. Навоевался уже — во! — отмерил он себе ладонью до шеи. — Но я что? Рядовой. Мое дело телячье.
— Конечно, какой из него командир! Все-таки он гражданский человек. Хоть и председатель.
— С немцами воевать — не куропаток стрелять. Надо уметь. Их вон сколько наперло. Сила!
Зоська смолчала. Сила — это конечно; она знала, видела и чувствовала эту силу. И как сладить с ней, с этой силой, захватившей половину России, как вернуть все обратно — этого она не могла себе представить. Зато она отчетливо чувствовала, что в этой войне, кроме как выстоять и победить, другого выхода нет. Иначе не стоит и жить, лучше сразу головой в прорву, чтобы не обманывать себя и не мучиться.
Она была маленьким человеком на этой земле, до войны еще только училась в Новогрудском педтехникуме, несколько месяцев работала пионервожатой в глухой сельской школе, жила трудновато, едва зарабатывая себе на кое-какую одежку, перебиваясь с картошки на хлеб. Но она верила в лучшее будущее, а главное — в усвоенный ею из книг идеал добра и справедливости, который по-хамски и враз растоптали фашисты. Она их ненавидела, как только можно ненавидеть личных врагов: за то, что они убили ее свояка-учителя, уничтожили всех ее подруг евреек в местечке, пожгли окрестные хутора и принесли столько горя народу. И она сказала себе, что жить на одном свете с этим зверьем невозможно, что она будет вредить им, как только сумеет, если только они не порешат ее раньше. Чтобы не опоздать, весной, как только растаял снег, она ушла в партизанский лес, и вот ужо восемь месяцев для нее нет другой жизни, кроме лесной жизни отряда с ее постоянными опасностями, голодом, холодом, множеством различных невзгод, словом — кроме войны.
5
— Вот и река. Как переходить будем? — спросил Антон, останавливаясь на невысоком, подмытом водой берегу. — Вплавь? Или по воздуху?
Он, конечно, шутил, сдвинув на затылок облезлую, из овчины шапку с оборванными завязками, и она смотрела на темную в белых берегах неровную полоску воды, и та сегодня не казалась ей страшной. Уж вдвоем они как-нибудь переберутся через эту плюгавую речку, едва не утопившую ее вчера вечером.
Тем не менее, как перебраться, еще надо было подумать, и они небыстро пошли вдоль кочковатого, обросшего голым кустарником берега. Ледяные закраины местами были пошире, за ночь их плотно укрыло снегом, на котором кое-где проступали мокрые пятна. В одном месте, где река была уже, крылья льда почти смыкались на середине, но темневшая там промоина указывала на предательскую непрочность этой ледяной перемычки. Надо было искать что-нибудь ненадежнее.
— Может, палку какую положим? — неуверенно предложила Зоська.
— И далеко ты достанешь той своей палкой? — сказал Антон, и в голосе его Зоське послышалась легкая насмешка над ее предложением.
— А что! Я вчера перебросила и чуть не перешла.
— Чуть! Чуть не считается…
Зоська подумала, что, наверное, он лучше знает, что следует делать, и больше ничего не предлагала, целиком полагаясь на спутника.
— Чертова речка! — ворчал Антон, пробираясь в прибрежном кустарнике. — И не замерзла как следует, и мели залила. Самое хреновое время…
Время для дальних походов, конечно, было не самое лучшее. Неделю назад ударили холода с ветром, вчера пошел снег, который не переставал и сегодня
— снежные крупинки редко, будто нехотя, неслись откуда-то из мутной выси, было неуютно и холодно. Зоська после стожка не переставала страдать от стужи, все время хотелось прибавить шагу, пробежать, чтобы согреться.
Вдруг Антон замер на краю кустарника, тревожно повернув голову, и Зоська услышала впереди тихий, но явственный всплеск воды. Отведя лозину и пригнувшись, Антон вглядывался сквозь заросли лозняка, и снова где-то под берегом всплеснуло раз и второй. Кто-то там был, и они на минуту замерли, затаившись в кустарнике. Но вот по крупному, с вытянутым носом лицу Антона скользнула добродушная усмешка.
— Бобер! Смотри, вылезает…
Встав на засыпанную снегом кочку, Зоська потянулась выше и увидела в отдалении на речном повороте, как что-то живое и мокрое с широкой лопаткой хвоста неуклюже выбралось из воды на полено у берега и, повернувшись, замерло на задних лапах. Антон тихо присвистнул, и зверек, встрепенувшись, поспешно скрылся в дыре, черневшей на оснеженной груде беспорядочно наваленных палок.
— Гляди-ка, устроились! — сказал Антон с восхищением и направился через кустарник к бобровой хатке.
— Пусть! Не надо пугать, не надо! — замахала на него рукой Зоська.
— Ничего. Смотри, запруда какая. Вот тут мы и попробуем переправиться.
Действительно, бобры натаскали на береговой мысок изрядную кучку валежника, рогатин, обглоданных, без коры, деревцев, образовавших внушительную, наполовину вмерзшую в береговой лед запруду. Обсыпанная снегом запруда возвышалась над речкой почти на уровне берегового обрыва, и Антон, хватаясь за холодные ветки осинника, осторожно взошел на нее.
— А что? Держит! Ну давай помалу… И не бойся, не бойся, я поддержу! — обернулся он к Зоське. Та тоже ступила одной ногой на голый, присыпанный снегом сук, который угрожающе подался под ее сапогом.
— Ой, скользко!
— Ничего… Давай за мной! Куда я стал, туда и ты ступай.
С трудом и опаской, оскальзываясь и то и дело хватаясь за нависшие с берега сучья, они пробрались но завалу почти до середины реки и остановились. Дальше было метра три темной воды, стремительно мчавшейся мимо крайних, уходящих в глубину падок, и за ней виднелось упавшее с противоположного берега суковатое гнилое бревно, осклизлый конец которого тихо покачивался на течении. Антон примерился, прикинул расстояние до конца бревна, ловчее устроил ногу в упоре.
— Будем прыгать.
— Ой! А вдруг сорвемся?
— Срываться не надо… Первым прыгаю я. И поддержу тебя. Ну!..
Вся куча палок и бревен качнулась, уйдя одним краем в воду, что-то под ногами хрустнуло, Антон вскинул руки и, легко коснувшись притопленного конца бревна, очутился на том берегу.
— Ну?
Расставив удобнее ноги, он ждал, готовый подхватить ее, но Зоська вдруг потеряла решимость, почувствовав, что для такого прыжка у нее просто не хватит силы.
— Не допрыгну…
— Да ну? Допрыгнешь, давай, не трусь! — ободрял он с того берега. Она в который раз примерилась к пугающей водяной ширине, бросая виноватые взгляды на его оживленное, исполненное нетерпения лицо, и не могла решиться.
— Не могу. Не допрыгну…
— Ну что ж, мне обратно возвращаться? — начал сердиться Антон. — Я же допрыгнул, ты видела?
— Так то — ты!
— А ты? Главное — смело! Ну толчок — и я подхватываю.
Зоська слушала его и сама отлично все понимала, надо было осмелиться и оттолкнуться… Но прежде следовало соразмерить толчок с расстоянием, и всякий раз, сделав это, она обнаруживала, что до бревна не допрыгнет, значит, опять очутится в ледяной воде. А новое купание никак не входило в ее расчеты — хватит с нее вчерашнего, от которого еще не совсем просохла одежка.
— Ах ты, такую твою маманю! — выругался на том берегу Антон и, ломая сапогами лед, решительно шагнул в воду. Она еще не поняла, зачем он так сделал, и испугалась, увидев его по колени в воде, откуда он требовательно протянул к ней руки.
— Прыгай, ну!
Зоська прыгнула — не на бревно, а в эти его протянутые руки, он пошатнулся, но удержал ее, переступил, едва не свалившись в воду, и сильно толкнул ногами вперед, к самой ледяной кромке берега. Она упала на одно колено, но быстро вскочила и, перепачкав руки, взобралась на невысокий, проросший спутанными корнями берег.
— Спасибо, — смущенно сказала она, глядя, как выбирался из воды Антон. Видно, спешить ему уже не было надобности, обе его ноги до самых колен были мокрые, с левой полы кожушка лилась на сапог вода.
— Начерпал, да? В оба? Ну вот… Ты прости, пожалуйста.
— Что делать! Зеленая еще ты разведчица.
Наверно, зеленая, подумала она, отчетливо сознавая свою вину и с неприятностью ощущая едва скрываемое им недовольство. Молча она смотрела, как он, присев на берегу, с силой стащил с левой ноги сапог и выжал на снег грязную, в дырах, портянку.
— Вот так! Теперь оба купаные, — впервые поднял он на нее еще строгий, но уже подобревший взгляд, и она поняла, что прощена.
— Так широко, что я не могла, — сказала она. — А в другом сапоге как? Сухо?
— В другом сухо, — сказал он. — Левый дырявый, давно воду пускает.
Тем не менее Антон стащил с ноги и правый сапог. Сухую портянку с правой ноги намотал на покрасневшую от стужи левую стопу.
— Чтоб обидно не было. Мокрый сапог, зато сухая портянка.
Он уже не злился, и у Зоськи отлегло на душе — все-таки он молодчина, этот Антон Голубин.
— Наверно, замерз? Давай пробежим! — предложила она, но Антон не поддержал ее и неторопливо поднялся с берега, тщательно вытер снегом испачканные в грязи руки.
— Согреюсь. Мороз небольшой.
— Куда теперь — не пойму даже. Пуща там вроде, так?
— Там, — подтвердил он. — Где-то тут должна быть дорога. А тебе куда — на Островок?
— Ага, на Островок. Дозорцев сказал. Там ребята на заставе переправят через Неман.
С этой стороны речки заболоченный берег густо порос кочковатым кустарником, среди которого едва ли не до колен топорщилась пожухлая, засыпанная снегом трава, и они шли, прокладывая между кустов и кочек две пары глубоких следов. Наверно, эти следы следовало как-то замаскировать, но Зоська не знала, как тут их можно было замаскировать, и не удивилась, когда Антон ей сказал:
— Ты иди за мной. Чтоб в один след.
— Правильно!
Болото всюду хорошо промерзло и надежно держало человека, в траве было сухо, мелкие лужицы вымерзли до дна, и под ногами иногда жестко хрупало — нетолстый ледок легко ломался в траве.
— Зося! — каким-то особенным голосом сказал вдруг Антон и обернулся. Она едва не наткнулась на него сзади и тоже остановилась, уставясь в его озабоченное и даже омраченное чем-то лицо. — Зося, я должен тебе сказать…
— Что?
— Знаешь… Я — в самоволке, — сказал он и внимательно посмотрел на нее. Она ничего не поняла.
— В какой самоволке? В разведке…
— В том-то и дело, что не в разведке. Я солгал тебе. Меня никто не посылал, я сам…
— Как — сам?
— Сам. Как узнал, что ты идешь на такое дело… Не выдержал. И вот…
Зоська, сдвинув брови, непонимающе глядела в его омраченное переживанием лицо, и смысл его слов не сразу доходил до ее сознания. В самоволке? Почему в самоволке? Почему — она ушла и он не выдержал? Но вот она стала понимать что-то, и смешанное чувство участия и почти испуга охватило ее.
— Что же ты наделал?
— Вот наделал, — развел он руками. — Теперь поздно переделывать.
— Нет, ты должен вернуться! — спохватилась она. — Что ты! Тебя же за такое дело…
— А тебя? — с какой-то непонятной убежденностью прервал он. — Ты же в первой деревне влипнешь. Пропадешь ни за понюшку.
— Почему? — еще больше удивилась она.
— Почему? Тебе объяснить почему? Что ты умеешь? Перелезть через речку ты умеешь? Обмануть полицая сможешь? На документ свой надеешься? Так первый же бобик все сразу поймет. А ну дай твой аусвайс!
Не в состоянии побороть все растущее замешательство, она сунула руку за пазуху и из специально пришитого для того кармашка в сачке достала измятую книжицу аусвайса.
— Ну вот, — разочарованно сказал он. — Кто так документ носит? Разве деревенские девки этак аусвайсы прячут? Надо было обернуть в бумажку да завязать в чистую тряпицу. Да спрятать под седьмую одежку. А у тебя — все наготове. Теперь фотография, — сказал он и умолк, разглядывая фото на документе. — Ну, конечно, сразу видать: паспорт одного возраста, а фото другого. Старое фото с чужого документа. Да и печать… Ну кто так печати ставит! — возмутился он. — Руки бы тому обломать и за порог выбросить. Смотри, даже буквы не сходятся.
Она заглянула в развернутую в его руках книжицу: действительно, поддельные буквы на ее фотографии заметно отличались от действительных на странице аусвайса и шли как-то криво, словно расползаясь от влаги. Хотя вчера аусвайс она не замочила нисколько.
— Ну, видишь? Как за тебя не бояться?
Похоже, он был в чем-то прав, ее подготовили не слишком тщательно, и она очень легко может влипнуть. Но как и чем оправдается он? Ведь целая ночь отсутствия в лагере не останется незамеченной. Как тогда он объяснит эту свою отлучку? Тревогой за Зосю Нарейко? Не будет ли это смешно и нелепо? И кто в это поверит?
Ошеломленная свалившимся на нее открытием, Зоська прислонилась спиной к ольхе и стояла, не в состоянии придумать что-нибудь путное. Она только смотрела на свой злосчастный аусвайс с такой малоудачной фотографией, оторванной от ее довоенного студенческого билета.
— Так что же нам делать?
Антон слегка примял сапогами черный полегший папоротник и пожал плечами.
— Пойдем вместе. Авось я обузой для тебя не стану.