— А где же вам следовало родиться? — вызывающе перебила его Бэсси Карвил.
— На просторе, на морском берегу, в ветреную ночь, — ответил он, не задумываясь; потом прибавил медленно: — Они оба были чудаки, ей-богу! А старик так и не расставался со своей дурью? Швырнул проклятый лом… Слушайте! Что это за рев? «Бэсси, Бэсси!» Это у вас в доме?
— Меня зовут, — равнодушно сказала она.
Он отступил в сторону, выйдя из полосы света.
— Ваш муж? — осведомился он тоном человека, привычного к тайным свиданиям. — Недурной голос! Может перекричать шторм.
— Нет, это мой отец. Я не замужем.
— Вы — хорошенькая девушка, милая мисс Бэсси, — сказал он тотчас же.
Она отвернулась.
— Ох, в чем дело? Кто его там режет?
— Он хочет чаю.
Она стояла перед ним, сжимая руки, неподвижная, высокая, отвернувшись в сторону.
— Не пойти ли вам к нему? — предложил он, вглядываясь в ее шею, — кусочек ослепительно-белой кожи и мягкую тень над темной линией плеч: ее шаль сползла к локтям. — Скоро весь город сюда сбежится. Я подожду здесь немножко.
Ее шаль упала на землю; пока он поднимал ее, девушка скрылась. Он перебросил шаль через руку и, подойдя к окну, увидел лампу без абажура, чудовищно толстого человека в кресле, разинутый огромный рот на широком плоском лице, в ореоле взъерошенных волос; увидел голову и бюст мисс Бэсси. Рев прекратился; в окне спустили штору. Он задумался над своим нелепым положением. Отец помешан; в дом не войдешь; нет денег на обратный путь, а голодный приятель в Лондоне подумает, что он удрал. «Ах, черт!» — пробормотал он. Конечно, он мог выломать дверь, но, быть может, его без всяких разговоров засадят за решетку. Беда, правда, невелика, но он смертельно боялся попасть под замок, даже по ошибке. При одной мысли об этом он весь похолодел. Он топтался на мокрой траве.
— Вы кто? Моряк? — спросил взволнованный голос.
Она вышла, похожая на тень, привлеченная другой дерзкой тенью, поджидающей у стены ее дома.
— Все что хотите. И как моряк — не осрамлюсь. На этот раз вернулся на родину моряком.
— Откуда вы? — спросила она.
— Прямо с веселой попойки, — сказал он, — Приехал с лондонским поездом, понимаете? Ух! Терпеть не могу сидеть взаперти в поезде. В доме все-таки лучше.
— А… — протянула она. — Это хорошо.
— Потому что в доме вы всегда можете распахнуть проклятую дверь и уйти куда глаза глядят.
— И не вернуться?
— Не раньше, чем через шестнадцать лет, — засмеялся он. — В кроличью клетку, где тебя встречают заступом…
— Корабль не так уж велик, — поддразнила она.
— Да, но море-то велико!
Она опустила голову и, казалось, уши ее раскрылись для гласа вселенной: она услышала за дамбой шум набегающих валов вчерашней бури; монотонно и торжественно разбивались они о берег, словно вся земля превратилась в гудящий колокол.
— А потом корабль — это корабль. Вы его любите и покидаете. Плавание — это не женитьба.
Он беспечно повторил поговорку моряков.
— Не женитьба, — прошептала она.
— Я никогда не назывался чужим именем и еще ни разу не лгал женщине. Зачем лгать? «Бери меня или уходи», — говорю я. А если ты меня берешь, ну тогда…
Он прислонился к стене и стал тихонько напевать сквозь зубы.
О-хо-хо, Рио!
Прощай, моя красотка,
И весело живи!
Наш путь — на Рио Гранде.
— Песня кабестана,[12]- пояснил он.
Зубы у нее стучали.
— Вам холодно, — сказал он. — Вот я тут подобрал вашу покрышку (она почувствовала, как его руки обхватили ее, закутывая в шаль). Придерживайте концы на груди, — скомандовал он.
— Зачем вы сюда приехали? — спросила она, сдерживая дрожь.
— За пятью соверенами, — быстро ответил он, — Наша пирушка немножко затянулась, и нам пришлось туго.
— Вы пьянствовали? — спросила она.
— Три дня без передышки… Но вы не думайте, я этим делом не занимаюсь. Никто не заставит меня пить, если я сам не захочу. Я могу быть твердым, как кремень. Сегодня утром приятель читает газету и говорит мне: «Поезжай, Гарри: любящий родитель. Это — верные пять соверенов». Вот мы и наскребли на билет. Чертовски глупая история!
— Боюсь, что у вас недоброе сердце, — прошептала она.
— Почему вы так думаете? Что я убежал из дома? Да ведь он хотел сделать из меня клерка — для собственного удовольствия. Хозяин в своем доме. А бедная мать его подстрекала — для моего же блага, должно быть. Вот я и ушел. Нет, знаете ли, в тот день, как я удрал, я весь был в синяках от его великой любви ко мне. Да, он всегда был чудаком! А теперь этот заступ… Думаете, он свихнулся?.. Не очень-то. Это как раз похоже на моего папашу. Он хочет удержать меня здесь, чтобы ему было кем помыкать… Все-таки нам с приятелем пришлось туго. А что ему стоит дать пять соверенов — один раз за шестнадцать лет?
— Ох, мне так обидно за вас! А вам никогда не хотелось вернуться домой?
— Чтобы стать клерком и гнить здесь или в какой-нибудь дыре вроде этой? — презрительно воскликнул он, — Да если бы старик засадил меня теперь в дом, я бы разметал все стены — или умер там на третий день.
— А где же вы надеетесь умереть?
— Где-нибудь в кустах, а не то на море или на вершине горы — для разнообразия. Дома? Да весь мир мне дом! Но думаю, что в один прекрасный день помру в больнице. Ну так что ж! Не все ли равно, где умирать, если я пожил на свете? А я был всем, чем вам угодно, только не портным и не солдатом. Я был пограничником, я стриг овец, таскал на спине свой узел, я гарпуном убил кита… Я оснащал суда, искал золото, сдирал кожу с быков. Я отказался от таких денег, каких старик за всю жизнь не наскребет. Ха-ха!
Он ошеломлял ее. Она взяла себя в руки и с трудом выговорила:
— Пора отдохнуть теперь.
Он выпрямился, отделился от стены и сурово сказал:
— Пора идти.
Но он не двинулся с места. Он снова прислонился к стене и задумчиво стал напевать чужеземную песенку.
Она почувствовала, что ей хочется плакать.
— Это тоже одна из ваших ужасных песен, — сказала она.
— Слыхал ее в Мексике, в Соноре. — Он говорил развязно. — Это песня гамбучино. Вы не знаете? Песня беспокойных людей. Ничто, не может удержать их на одном месте, даже женщина не может. Прежде вы могли встретить их у границы золотой страны, там, на севере, за Рио Джила. Я был там. Один инженер в Мазатлане взял меня с собой, чтобы я присматривал за повозками. Моряк всегда сподручный парень в таких делах. Эта страна — настоящая пустыня. В земле такие трещины, что дна не, видно, а горы — крутые скалы торчат вверх, как стены и церковные шпицы, только в сто раз больше. Долины завалены глыбами и черными камнями, не видно ни одной былинки. А солнце встает над этой страной такое красное, какого я никогда не видел, — кроваво — красное и злое. Там красиво.
— Вы не хотите туда вернуться? — запинаясь, спросила она.
Он усмехнулся.
— Нет. Это проклятая золотая страна. Иногда мне жутко было глядеть на нее. Но нас была большая партия людей, а ведь эти гамбучино путешествовали поодиночке. Они знали эту страну раньше, чем кто-нибудь о ней услыхал. У них был какой-то дар разыскивать золото, и на них тоже напала золотая лихорадка, но золото им как будто не очень было нужно. Бывало, найдут богатое местечко, а потом поворачиваются к нему спиной. Или покопают немножко, выкопают ровно столько, сколько требуется на попойку, и уходят, чтобы искать в другом месте. Они никогда надолго не оставались там, где были дома. Ни жены, ни детей, ни приятелей у них не было. Нельзя подружиться с гамбучино, слишком они беспокойные люди: сегодня здесь, а завтра уходят бог знает куда. О своих находках они никому не рассказывают, и не было еще ни одного богатого гамбучино. Не золото им было нужно, — им хотелось только бродить и разыскивать его в этой каменистой стране: она околдовала их и не давала покоя. И не родилась еще такая женщина, которая удержала бы гамбучино дольше, чем на неделю. Вот что говорится в песне: одна красивая девушка старалась удержать своего возлюбленного гамбучино, чтобы он приносил ей много золота. Не тут-то было! Он ушел, и больше она никогда его не видала.
— Что же с ней сталось? — прошептала Бэсси.
— В песне об этом не сказано. Всплакнула, должно быть. Вот что это были за парни: поцеловал — и ушел. Но им нужно было всегда что-то искать. Иногда мне кажется, что и я таков, как эти гамбучино.
— Значит, ни одна женщина не может вас удержать, — начала она твердо, но под конец голос ее дрогнул.
— Не дольше, чем на неделю, — пошутил он и весело засмеялся, играя на струнах ее сердца. — А ведь я их всех люблю. Все готов отдать за хорошую женщину. В какие переделки я из-за них попадал, и из каких переделок они меня выручали! Я их люблю с первого же взгляда. Я и в вас уже влюбился, мисс… вас зовут Бэс си, да?
Она слегка попятилась и нервно засмеялась.
— Вы даже лица моего еще не видели.
Он галантно наклонился к ней.
— Бледная немножко, некоторым это идет. Но у вас красивая фигура, мисс Бэсси.
Она вся трепетала. Никто еще не говорил ей таких слов.
Он переменил тон.
— А я порядком проголодался. Не завтракал сегодня. Не можете ли вы мне принести хлеба или…
Она уже ушла. Он только что хотел попросить ее впустить его в дом. Неважно. Можно и здесь. Чертовское положение! Что подумает его приятель?
— Я не милостыни у вас прошу, — шутливо сказал он; она протянула ему тарелку, и он взял кусок хлеба с маслом. — Я прошу по дружбе. Папаша богатый, вы сами знаете.
— Он морит себя голодом ради вас.
— А я голодал из-за его причуды, — сказал он, принимаясь за второй ломоть.
— Все, что у него есть, он бережет для вас, — возразила она.
— Да, чтобы я приехал сюда и засел на его деньгах, как жаба в норе. Благодарю вас! А что вы скажете о заступе, а? Он всегда по — чудному проявлял свою любовь.
— Я бы могла его уговорить, дайте мне неделю, — робко предложила она.
Он был слишком голоден, чтобы отвечать; покорно держа перед ним тарелку, она начала что-то шептать ему, быстро и задыхаясь. Он слушал удивленный, ел все медленнее и медленнее и наконец совсем перестал жевать.
— Так вот что он задумал! — презрительно сказал он, повышая голос; непроизвольным движением руки он выбил у нее тарелку и энергично выругался.
Она отшатнулась от него и оперлась рукой о стену.
— Нет! — бесновался он, — Он думает… Он надеется, что я ради его проклятых денег!.. Кому нужен его дом? Сумасшедший? Э, нет! Не думайте. Он знает, чего он хочет. Он хотел меня превратить в жалкого клерка, а теперь хочет сделать из меня ручного кролика в клетке. Из меня! Из меня!
Его сдержанный, злобный смех пугал ее теперь.
— Говорю вам… как вас?.. Бэсси… и мир-то для меня тесен, если мне захочется расставить локти, не говоря уж о проклятой кроличьей клетке. Жениться! Он хочет, чтобы я женился и остепенился! И уж наверняка приглядел невесту, черт бы меня побрал! А смею вас спросить, вам известна эта девица?
Рыдания без слез душили ее, она вся тряслась, но он был слишком взбешен, чтобы заметить ее отчаяние. Задребезжала оконная рама.
— Зубоскал, явившийся с какими-то сведениями! — раздался размеренный голос старого Хэгберда; он говорил поучительным тоном. А Бэсси показалось, что этот голос отравляет безумием ночь, шлет гибель на землю, — Теперь я знаю, что тут неладно, у здешних жителей, моя милая. Ну конечно! Раз здесь разгуливает этот сумасшедший парень. Не имейте с ним никакого дела, Бэсси. Вы слышите, Бэсси?..
Они стояли, как окаменевшие. Старик суетился и бормотал что-то у окна. Вдруг он пронзительно крикнул:
— Бэсси, я вас вижу! Я скажу Гарри!
Она сделала движение, словно хотела убежать, потом остановилась и прижала руки к вискам. Молодой Хэгберд — огромная темная тень — застыл, как человек, вылитый из бронзы. Над их головами безумная ночь хныкала и бранилась голосом старика:
— Прогоните его, моя милая. Это какой-то бродяга. А вам нужно жить своим домом. У этого парня нет никакого дома, он не похож на Гарри. Он не может быть Гарри. Гарри вернется завтра. Вы слышите? Еще один день, — лепетал он, все сильнее волнуясь. — Не бойтесь, Гарри на вас женится.
Его голос, пронзительный и безумный, вздымался над равномерным глубоким гулом прибоя, тяжело ударявшего о дамбу.
— Ему придется жениться. Я его заставлю, а не то… — он выкрикнул страшное проклятие. — Завтра же я лишу его последнего шиллинга и завещаю все вам! Я это сделаю… Вам! Пусть подыхает с голоду!
Окно захлопнулось.
Гарри перевел дух и шагнул в сторону Бэсси.
— Значит, вы — эта девушка, — сказал он, понизив голос.
Она не пошевельнулась; она стояла, отвернувшись от него, сжимая голову руками.
— Честное слово, — продолжал он, и невидимая улыбка заиграла на его губах, — я не прочь остаться…
Ее локти сильно дрожали.
— …на неделю, — закончил он, не делая паузы.
Она закрыла лицо руками.
Он подошел совсем близко и ласково завладел ее руками. Его дыхание коснулось ее уха.
— Я попал сейчас в переделку, и вы должны помочь мне выпутаться.
Он старался отвести ее руки от лица. Она сопротивлялась.
Тогда он отпустил ее и, отступив немного, спросил:
— Есть у вас деньги? Теперь я должен уйти.
Быстро, пристыженная, она кивнула головой, а он ждал, отвернувшись от нее, пока, вся дрожа, низко опустив голову, она старалась найти карман платья.
— Вот они! — шепнула она, — Ох, уходите! Ради бога, уходите! Если бы у меня было больше… больше… я бы отдала все, чтобы забыть, чтобы заставить вас забыть.
Он протянул руку.
— Не бойтесь! Ни одну из вас я не забыл. Иные давали мне кое-что и подороже денег… Но сейчас я — нищий, а вы, женщины, всегда меня выручали.
Раскачиваясь, он подошел к окну и в тусклом свете, проникающем сквозь штору, взглянул на монету, лежавшую на его ладони. Это было полсоверена. Он сунул монету в карман. Она стояла немного в стороне, с опущенной головой, словно раненая; руки ее бессильно повисли.
— Вы не можете купить меня, — сказал он, — и не можете выкупить себя.
Он плотно нахлобучил шапку, и через секунду она почувствовала его мощное объятие; ноги ее оторвались от земли, голова запрокинулась назад. Он властно, с молчаливой страстью покрывал поцелуями ее лицо, словно торопясь добраться до ее сердца. Он целовал ее бледные щеки, лоб, тяжелые веки, ее увядшие губы, а размеренные удары и вздохи надвигающегося прилива словно аккомпанировали его ласкам. Казалось, море, пробив дамбу, защищавшую город, прошло над ее головой. Волна схлынула. Она отшатнулась, прислонилась к стене, истощенная, как будто ее выбросило на сушу после бури и кораблекрушения.
Немного погодя она открыла глаза и, прислушиваясь к твердым неторопливым шагам, уносившим победителя, стала оправлять платье, все время глядя перед собой. Вдруг она метнулась к открытой калитке и выбежала на темную и безлюдную улицу.
— Остановитесь!.. — крикнула она. — Не уходите!..
Склонив голову, она прислушивалась и не могла сказать, были ли то удары волн, или его роковые шаги — шаги, безжалостно ударявшие по сердцу. Вскоре все звуки стали затихать, словно она медленно превращалась в камень. Это тревожное молчание вселило в нее страх — более острый, чем, страх смерти. Теряя силы, она послала последний призыв:
— Гарри!
Не слышно было даже замирающего отзвука шагов. Ничего. Далекий грохот прибоя, даже голос беспокойного моря, казалось, смолк. Все звуки замерли, замер и шепот жизни, словно она была одна, покинутая в той каменистой стране, о которой только что слышала, — там, где безумцы ищут золото и, найдя, презрительно его отбрасывают.
Капитан Хэгберд в своем темном доме держался настороже. Открылось окно, и в молчании каменистой страны раздался голос над ее головой, высоко в черном пространстве, — голос безумия, лжи и отчаяния, голос неугасимой надежды:
— Ушел он, этот зубоскал? Вы не слышите его шагов, моя милая?
Она залилась слезами.
— Нет! Нет! Нет! Я больше его не слышу! — всхлипывая, сказала она.
Он торжествующе захихикал там, наверху: